Навстречу Тьме

      Гроза надвигается неумолимо. Где-то там, в прекрасном недосягаемом мире, что много их выше, грядет сражение. И в ночи пускает стрелы свои грозный воевода Перун, рассекая свирепым сиянием тревожно-чёрный небосвод. Ветер озлобленно шлёпает жёсткими полами подбитой чёрным собольим мехом накидки, предостерегающе завывает в полуголых кривых ветвях, пытается обратить Его назад. В разорённую хижину на окраине некогда дружелюбного и родного селения.       Возвратиться туда — грудью броситься на острые вилы. Бесславно, нелепо и бессмысленно. Ни позволят ни слова проронить, не внимут заверениям искренним — не слышат голоса могучего и хриплого, что слышим Ему.       Нервно дёргает щёку, что рассекли три дня назад в драке, глупой вспышке глухого к гласам богов, но слепо уверовавшего в абсолютное могущество и праведность Света. Зубы поскрипывают не то от досады, не то от замогильного холода, стелющегося по земле.       Вновь стрелой Перуновой прошивает небо, и Он содрогается от грозности грядущей войны. Он знает: Явь устоит, чёрной мантией якобы зла укроет неблагодарных Его защитник, Его покровитель, Его владыка. Ветер хлещет в лицо хриплым вороньим карканьем, и слышится в нём непомерно глубокий зов, за которым Он следует вот уже десяток лет. «Поторопись, сын мой, — шепчет глас, и ноги ускоряют шаг, — ибо битва уж ближе, чем думают все».       И Он идёт.       Алтарь нетронут. Под тем же иссохшим кривым деревом, что помечен был Перуном в час битвы со старшим сыном Его владыки. Ладонью, что поросла коростой грязно-кровавых бинтов, Он смахивает пыль с гладкого камня, возлагает в углубление медную чашу да вынимает из поясной сумы кумир. Пальцами, бледными, тонкими (что кости кожей обтянуты!), он очерчивает грубую рубку резы Чернобожей и водружает идола в центр.       Это всё, что осталось у волхва, взывающего к началу начал — Ч е р н о б о г у.       Заслышав случайно оброненное предвестие войны меж богами Света и богами Тьмы, люди вздыбились, вскинулись, аки зверьё какое лютое, да с пламенеющими факелами отправились к нему. Требовали отказаться от Чернобога, проклясть его, присягнуть Белобогу…       Словно бы это могло их от боя божеств уберечь.       Разбитый уголок губ больно растягивается в едко-насмешливом оскале, когда колени глухо ударяются о влажную предгрозовую землю:       — Прости их, невежд, мой Владыка, они не ведают, что творят.       Ветер рвёт полотнище небес, скидывает капюшон и треплет длинные спутанные пряди. Кажется, выдыхает в самое лицо: «Зато всё ведомо тебе. Готов ли ты?»       Он вынимает из сумки кривой ритуальный кинжал, коим заколол не одно чёрное животное, коим пролил не одну чашу крови, животной и своей — всё из уважения к покровителю своему, всё из благодарности за равновесие, что поддерживает он. Острый конец с шуршанием скользит по твёрдым бинтам, вскрывая их, являя под сребристое сияние луны рубцы-рубцы-рубцы…       Путь волхва не прост. Вдвойне сложен путь волхва, что решил статься верным владыке Тьмы, дышащему смертью в затылок.       Но и награда — бесценна.       Он кивает, и на лезвие зловеще вспыхивает всполох молнии. «Подумай дважды. Ежели переступишь сию грань — дороги обратно боле не будет».       Он замирает. Но лишь на мгновение. Разве же нужен он кому? Тощий безумец, не желавший выжигать зло иль смиренно молить его о пощаде. Посеревший от ритуалов и пропитавшийся тёмною силою, бесконечно преданный Чернобогу.       Нет. Не здесь его место, не среди людей невежественных и слепых.       Его место там, где грохочут битвы великих. Где кровь не просто тянется к могуществу — являет его собой.       Его место подле Чернобога.       Кривой кинжал жгуче взрезает кожу. Бордовая кровь хлещет на алтарь. Заполняет чашу, питает трещины камня, уходит в землю, касается вырезов в кумире. А губы торопливо вторят за могильным голосом Чернобога.       Только язык начинает заплетаться. И порывы ветра норовят опрокинуть Его да сделать созерцателем битвы великих. Перед глазами мечутся мушки, горло ссыхается.       Он теряет себя.       Всё вокруг плывёт, словно он смешал вино ритуальное с водкою.       Вспышка. Грохот. Ветер.       Дождь.       Он навзничь в мокрую высокую траву и видит в сгущающейся черноте белую вспышку. Чудится, будто твёрдая холодная рука закрывает Ему глаза.       Полупьяная улыбка застывает на губах.       Смерть — это лишь начало…