50 shades of Arno

Она умерла в этот день. Год назад, но ровно сегодня, игнорируя предупреждения, как и всегда игнорируя правила. Всё их знакомство началось с этого. Он ходит к ней на могилу всё реже, выбирая подобные дни, как оправдание. Кладёт цветы, бесцветным взглядом обводя гравировку серых букв. Безжизненных, на таком же безжизненном камне. Как поживаешь? На кладбищах немного вариантов поведения. Кто-то молчит, погружаясь в себя, утешаясь грёзами о лучшим мире или просто не желая показывать эмоции другим. Кто-то разговаривает, всерьёз думая, что это помогает и поддерживает между душами какую-то кармическую связь. Кто-то проводит здесь часы и, даже уходя, до последнего не отводит взгляд, а кто-то старается сбежать, едва подсохшие листья касаются холодной земли. На кладбище она всегда холодная. Арно просто стоит. Все его мысли давно в этой чёрной земле, противно налипающей комьями на сапоги, будто желая затащить в свою толщу. Он знает, что ничего уже не исправить и не вернуть. Его слова эхом растворились в глубине сырых катакомб, воспаряя в небо вместе с вырванной хрупкой душой. «Элиза была…» Он уже и не помнит, что говорил на похоронах, смиряя взглядом надгробный камень её отца. Вот он, рядом, олицетворяющий неизбежность и хрупкость даже самых могучих человеческих планов. Он рискует жизнью каждый день, но лишь здесь по-настоящему осознаёт её хрупкость. Осознаёт и продолжает рисковать. Иди к нам, Арно! Больше нет боли и страданий, только чистое забытьё и рай, о котором говорит твоя вера. Арно не знает, во что он верит. Двор Чудес кипит жизнью и будет кипеть, даже если за окнами снова разразится чума. Куда же ещё идти в погоне за маленьким краешком незамысловатого наслаждения?! Вино, опий и плотские утехи. Как же на самом деле мало нам надо для счастья. Арно заходит бесшумно, но для этого ему не надо прикладывать хоть каких-то усилий. Смех и песни глушат шаги, яркие ткани пестрят, укрывая своим беззаботным саваном. Арно ведётся на них, как мотылёк на огонь, подлетая всё ближе и ближе, и, даже чувствуя жар, не может объяснить себе их гипнотической магии. Ему просто больно, и тишина убивает его быстрее, чем самый палёный алкоголь. Де Сад возвышается в центре этого вертепа гордо и так беззаботно, будто был создан для этого места. Подушки впаивают в себя гибкое тело, а витиеватый диван раскинулся с гордостью трона, возвеличивая лоском тканей и непринуждённым стуком бусин о подлокотник. Король Нищих, но на деле не так важно звание, если знаешь, чего стоишь на самом деле. Де Сад знал. Де Сад занял этот трон ещё задолго до того, как Арно прирезал предыдущего монарха. Король умер… Арно не смотрит в его сторону и почти ни с кем не общается, мелкими глотками вытягивая из бокала желанное забытьё. Он не обращает внимание на девушек, что смотрят, но отчего-то не решаются подойти, отмахивается от пары попыток завязать разговор подвыпившими военными, теперь, кажется, и вовсе лезущими из каждой городской канавы. Париж нынче очень популярен для их карьеры. А выпив последнее, уже и не может сказать, что именно было в его бокале, бесцветное на вкус, как серые буквы, высеченные на холодной могильной плите. Он пьёт ещё, а после ещё, смотрит на цвет и, не чувствуя запаха, заливает в горло по новой, ловя подбородком терпкие красные капли. Белый воротник пачкается, сливаясь рубиновым с шейным платком. Арно чувствует, будто ему и правда перерезали горло. Он вообще чувствует всё что угодно вплоть до жгущего затылок взгляда, преследующего до самых укромных уголков, но желанное опьянение ускользает от каждой попытки нагнать и, словно в отместку, больше не лечит, лишь сильнее раскрывая старые раны. Будто ему мало, мало всего того, что он вынес, мало тех, кого потерял, и мало отдал за других, недостойный больше забыться самым примитивным из способов. Вино – это для мучеников, страдающих от того, что их окна больше не выходят на Монмартровый холм. От него снова требуют крови. Все вокруг него умирают. Арно едва держит себя, чтобы не швырнуть бокал прямо в лицо разливного и попытаться найди утешение в драке. Забытьё от вина – ничто по сравнению с ударом по челюсти, если хватит ума раскрыться правильно. Грязные правила, постигаемые в своём самом грязном выражении. Боль отрезвляет, но боль забирает все силы, жёстко контролируя каждую клеточку в теле. И если будет недостаточно, всегда просто добыть ещё. Время больше не его друг, время нашёптывает тёмные мысли, угнетая и выворачивая, открывая внутри шкатулку Пандоры и отдавая на растерзание похороненным страхам. Все люди вокруг текут, словно воск, обнажая красные мышцы и белые кости, вздёргивая руками как куклы, но им не сбежать. Всё, что им остаётся – слепое подчинение и последний отчаянный взгляд на безвольное мясо, что когда-то они называли телами. Своими телами. Ни чувств, ни мыслей, ни личностей, теперь они – куски ходячего мяса, что рассыплются в прах с первым утренним солнцем. Арно крепко зажмуривается, не в силах посмотреть за спину и увидеть скелет, увешанный тонкими бусами. Он знает, он там, за спиной. Совсем рядом. Иди ко мне. Он не чувствует ног, не контролирует тела, словно скелеты, что вновь обратились людьми. Он идёт и смешно хмурит брови, пытаясь понять, как оказался в центре зала, как продолжает идти и как оказывается рядом, едва не падая на обитые бархатом ступени. У его ног. — Мой бедный мальчик. В голосе ни намёка на сокрушение, нет. Беспокойство, под лёгкой вуалью понимания, что тешит обманчивой сладостью. Арно отводит глаза, прячась под капюшоном, и, даже падая рядом, забивается в угол, не желая давать почву для сплетен кучке замызганных пьянчуг. Ложе оказывается гораздо шире, чем виделось от порога, и, даже сидя рядом, он не касается коленом светлой ткани кюлотов, обтягивающих худые ноги, что столь же стремительно сменили свою положение. Де Сад больше не наблюдает за залом, вальяжно откинувшись навстречу десяткам своих подушек. Его новая поза полнится собранностью, натянутой изучающей внимательностью, готовое в любой момент среагировать, податься навстречу или уклониться от удара. Может, поэтому тот пистолет дал сразу четыре осечки?! Потому что его не было рядом. Его раздражают голоса, раздражают шаги и фривольные песни, режущие слух скверной фальшью. Хочется сбежать, хочется окунуться с головой в замутнённую Сену, но сил хватает на один взмах, нетривиально намекающий о продолжении пагубной слабости. Но де Сад останавливает юркого мальчишку с вином, обхватывая пальцы так нежно, что хочется вцепиться зубами, лишь бы не чувствовать. — Это тебе не поможет. — С каких пор ты решаешь, что мне поможет?! Браслеты на руках звенят от рывка, и внутри у Арно всё холодеет от этого движения. Ему стыдно, до нервных спазмов в желудке, но тянущее отчаянье не даёт потянуться обратно или хотя бы виновато глянуть в глаза. Он жмётся к подлокотнику ближе, втягивая голову в плечи до боли в мышцах, и, когда руки снова касаются, мурашки иглой простреливают по всему позвоночнику. Де Сад кладёт его голову на колени и гладит, словно котёнка, оказавшегося под дождём посреди замызганного переулка. Не пытается снять капюшон, просовывая пальцы прямо под него, и закрывает узкой ладонью от всего мира, сглаживая морщинки между бровей и вздувшуюся венку на виске. Вторая рука делает какой-то замысловатый взмах, и вскоре шумную залу окутывает такой кокон тишины, что Арно взаправду мерещится внезапная глухота. — Потому что больше никто не знает. Это бьёт под дых и одновременно растекается по внутренностям теплом. Больше никто не знает, потому что все, кто мог знать хоть что-то, мертвы. Никто не знает, потому что никто и никогда больше не войдёт в его жизнь достаточно близко, чтобы соприкоснуться с этими тайнами. Свет режет глаза, и Арно не закрывается лишь потому, что с удивлением взирает на абсолютно пустой зал. Маркиз отбрасывает капюшон лёгким жестом фокусника, демонстрируя, как одно его движение способно очистить огромный зал, если только того сподвигнет на это желание. Его пальцы осторожно приподнимают за подбородок, вырывая лицо из цепких лап тени, и подводят ближе, запечатлевая на щеке мягкое касание губ. — Я помогу тебе. И в который раз он слышит обещание, за которым покой и нет тяжести мыслей, за которым действительно помощь, а не пелена обманчивой лёгкости. Арно отводит глаза и скупо качает головой, не в силах принять избавление, что будто лишит все смерти их сути. Но де Сад неумолим и его пальцы вновь вскидывают подбородок, а глаза увлекают в свой плен, лишая всяческой воли к сопротивлению. К губам приставляют трубку, и воздух мгновенно наполняется горьковатым дымом, режет чувствительное обоняние. Арно цепенеет, словно подросток, впервые пробующий запретное, готовый соприкоснуться с неизведанным, но слишком не вовремя осознавший последствия. Его тянет к этому горькому мареву, и де Сад подначивает, снова давая право выбора, замирая напротив в ожидании решения. Глубоко затягиваясь, Арно оправдывает себя, тем, что ему это нужно. Что только так, и, если вино больше не помогает, один раз он может позволить себе нечто большее, выбивая клином засевший болезненный клин. Один раз. Дым расходится по телу легко, греет грудь изнутри, впитывается в лёгкие. Он становится невесомым, буквально физически, и, заботливо поддерживаемый руками, падает на подушки, прикрывая глаза и отдавая всего себя сумрачным наркотическим волнам. Он вдыхает ещё, едва отойдя от первой затяжки, и жадно тянется снова, когда нахлынувшее забытьё ослабевает, обещая, что уже вот-вот, ещё один раз. — Донасьен. Арно дрейфует на этих волнах, растворяясь в лёгкости, и почти не чувствует тела, пока на кожу сотнями игл не наползает тактильный голод. Он протягивает руки и трогает отзывчивое тело везде, по тканям одежды, забираясь под них, и отчаянно, на грани безумия шепчет чужое имя, такое знакомое и нужное. — Я здесь, Арно. Ему позволяют вертеться в самых немыслимых позах, трогать везде, отбросить за шторы дурацкий парик, что так неприятно колол пальцы. Арно забирается в волосы, глубоко, всеми пятью пальцами, и жадно вдыхает запах, никак не наполняющий лёгкие так, как это делает опиумный дым. Ему это нужно. Нужно, нужно, нужно. — Пожалуйста… Голос понижается, Арно шепчет, словно пытаясь сохранить самую страшную тайну, разделив на двоих свою последнюю неизбежность. Он – всё, что осталось. — О чём ты просишь, Арно? Прикосновения так ласковы, так мучительно медлительны, так заботливы, что Арно хочется податься и сбежать от них одновременно. Он недостоин. Он так не хочет его потерять. Но все вокруг него умирают. — Ты всё, что у меня осталось. Пальцы ползают под одеждой, как змеи. Натягивают ткань, почти срывают, устраняя ненавистную преграду к желанной коже. Ему так нужно. Очень-очень нужно. Де Сад молчит, и это почти убивает. Прижимается ближе, ведёт губами по шее, и это по-настоящему исцеляет. Арно дрожит в его руках, словно от холода, и нехотя отрывается, гибко, ведомый руками, а после дрожит уже от жара, выпивая облако дыма с гостеприимно открытых губ. Они целуются голодно, совершенно забывая о воздухе, унимая дрожь в телах друг друга. Боль отступает неохотно, слишком укоренившись даже для опиумных паров, но её глушат очень искусно, комбинируя прикосновения, осторожную ласку, контрастируя на жёстких захватах, пришпиливая Арно к коленям, точно бабочку на булавку. Маркиз под ним кажется таким хрупким, хоть сейчас под колпак и на полку музея. Но Арно в его руках гнётся, как ивовый прут, жадно гоняясь за каждым прикосновением. — И я никуда не исчезну. Все вокруг него исчезают. Возбуждение сейчас неуместно и почти болезненно. Быть рядом и чувствовать – единственные желания, но тело решает иначе. Ему мало, всё время, и, даже получая что-то взамен, оно только сильнее жаждет большего, распаляясь чужим поощрением. Арно неловок настолько, что с первого взгляда и не скажешь о его принадлежности к братству. Сейчас его волнуют только прикосновения и собственное тело видится простым источником получения. Он едва не валится с колен, сбрасывая на пол сапоги, неуклюже выпутывается из штанов, наплевав, что пара самых непуганых глаз может внезапно полюбопытствовать в плохо зашторенное окно. Ему правда нужно, и клокочущая пустота подначивает заполнить, чувствуя жизнь и тепло вместо холодных костей скелета. Арно наплевать на боль, внутри всё гниёт и сочится, открытые раны под располосованной грудью едва держат сердце на тонких прожилках мышц. Все они просто зверски болят. Он пытается насадиться, едва выправляя член из ткани кюлотов, но острый шлепок, не похожий ни на один до того, заставляет отдёрнуть руку. — Даже не думай! — Но мне правда очень нужно. Зубы впиваются в чужое плечо, оставляя след даже сквозь плотную ткань. — Я знаю. Потерпи, и ты получишь то, что просишь. Тонкие пальцы зарываются в волосы, мягко массируя за ухом. Де Сад целует совершенно невесомо, едва касаясь нежной кожи на скулах. — Я не хочу причинять тебе боль. Может, он сам хотел этого. В рот снова вплывает дым, медленно, сладко, растягивая лёгкие и зарождаясь под горлом судорожным, глубоким вдохом. Арно почти не чувствует пальцев внутри, сегодня без масла, смочены только под языком в его рту. Он тихо поскуливает в плечо под слова утешения, крепко сжимаясь и вдавливаясь в белую грудь, обхватывая мёртвой петлёй поперёк гладкого торса. — Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. Губы сорвано шепчут, высыхая от дыма и неприятно стягивая мелкие трещинки. Опиум туманит голову, затягивая мир блёклым пологом, сжимает внутри и бьёт по каждому нерву, высвобождаясь тысячей взрывов. Перед глазами пляшут яркие пятна, вырисовывая спиральные полосы. Зрачки дёргаются им в такт, утопая в потоке и радужной взвеси, и Арно двигается быстрее, глубже насаживаясь на едва ощутимые пальцы, отъявленно желая бросить себя через их последнюю грань. Ему нужно. Очень-очень. Не оставляй меня! Привычные ощущения не кажутся новыми, но их усиление едва не оставляет его повисшим бессознательным кулём. Изнутри распирает и горит одновременно, сердце затихает в рёбрах, и Арно на полном серьёзе касается груди, пытаясь уловить хоть какие-то отголоски. — Не оставляй меня. Он произносит снова, громче, двигаясь навстречу, и до крови кусает губу от яркости ощущений, прошивших тело насквозь до самого мозга. — Я никуда не уйду, обещаю. — Все они умирают. Слёзная плёнка лежит на зрачках поволокой. Руки на ощупь находят лицо, гладя большими пальцами скулы, чертя остальными линии челюсти, будто пытаясь запомнить. В последний раз. — Все вокруг меня умирают… ты не можешь! Не оставляй меня, Донасьен. Раненым рыком он выдыхает слова, упираясь в нахмуренный лоб. Его держат крепко, а может, это он не даёт двигаться, но время вокруг останавливается, и Арно отчаянно хватается за тот миг, в котором они навсегда застыли, слитые вместе. Никогда не оставляй меня! — Мир не заберёт тебя у меня. Ни в какой вариации. Его берут глубоко, но совершенно иначе, буквально выбирая всю душу. Де Сад не отводит глаза, и Арно не узнаёт этот взгляд из тысяч, что трепетно хранятся в памяти. Это нечто совершенно немыслимое и новое, проникновенное и собственническое, желанное и безрассудное, и он не может дышать, боясь упустить хоть мгновение, двигая бёдрами, словно в гипнотическом трансе. Ему не дают новую жизнь и не исправляют ошибок. Но располосованные раны покрываются коркой, а старые шрамы белеют сильнее, и этого уже слишком много даже на сотню таких же, как он. Де Сад стонет с ним, мешая дыхание, и Арно жмётся ближе, трепетно ловя каждый звук. Опиум рождает новые миры, и маркиз прекрасен во всех, неизменно и живо сияя ярким лучом в их непроглядной тьме. Арно нравятся звуки их тел, нравится трение кожи, твёрдые пальцы меж лопаток, ему нравится отдавать себя и выбирать чужую похоть до капли. Ему хочется показать всё, и, несколько раз двинув плечами, Арно выбирается из плена рук и, расставив ноги чуть шире, откидывается назад, раскрываясь и открывая к себе лучший ракурс. Он не отводит взгляда, лишь сильнее напрягает бёдра, приподнимаясь, выпуская сочащийся ствол наполовину из тела и тут же жадно забирая обратно, пошло пришлёпнув ягодицами. Ему не препятствуют, только смотрят алчно и дико, безмолвно желая больше, и Арно отпускает себя, скользя быстрее, резче, глухо шлёпая собственным членом по лужице на животе. Его пальцы комкают лазурное покрывало, будто застывая на низком старте, и, уличив момент, опорная рука сменяется, уходя сильно за спину, освобождая вторую, чьи ловкие пальцы прихватывают ствол у самого основания, растирая по венкам и едва касаясь тонкой кожи раскрытого колечка мышц. В глазах де Сада полнится что-то совсем тёмное, окончательно срывая покровы его самых чёрных желаний. Он перехватывает руку и вгоняет оба пальца в него вслед за собственным членом, и, заполошно кончая себе на живот, Арно на секунду надеется лишь, что его не услышал никто за пределами стен. Разморенное крепкое тело сложно передвинуть, если оно того не желает. Пребывая в наркотическом опьянении, сделать это ещё сложнее, особенно если и сам не желаешь двигаться дальше влажного бока. Де Сад накрывает их прямо так, вжимаясь в спинку импровизированного трона, позволяя Арно, развалившись, занять большую его половину. Его мальчик спит, и впервые за ночь его лицо полностью разглажено мирным блаженством, присущим лишь детям в самом нежном из возрастов. И плевать на всех проституток и их посетителей, что завтра не смогут войти сюда минимум до полудня. Ради этого многое стоит вынести.