«Граждане раскрыли зонты, Граждане скакали по лужам, А он шел один, да он и жил-то один Он ей отчаянно не был нужен» Ольга Аничкова. Один.
Для баб своего статуса и возвышенного социального положения Марфа Петровна Иванова обладала уникальной способностью — она обгоняла время. И вовсе не трансцендентно, как проделал собрат Эйнштейн, с которым Марфуша была знакома заочно — по дурашливому фото в серванте, революционно сменившему лакированного Есенина, стоявшего меж хрустальных зарослей ещё со дня свадьбы родителей. В отличие от всемирно известного теоретика Марфа была достодолжным эмпириком, событийно принимая ценности жизни весьма конкретными величинами: отца — в день получки, школьного буфета — ранним утром на выборах и съезда КПСС — в день открытия. Пока учёные-утописты без осязаемой маржи жонглировали массами и квадратами скоростей, прикладная значимость оборачивалась для крупной не по возрасту Марфы реальными бонусами: перегруженная дефицитными конфектами в карманах белоснежного фартучка, она, помахивая новорожденными сиськами, грациозно сбегала по рядам Кремлёвского Дворца съездов, приветствуя собой участников важного политического события. Происходящее наполняло её не только щедро дарованным школьникам элитным шоколадом — проходя по недоступным простым смертным тайным переходам и залам Кремля, Марфа ощущала себя главным действующим лицом. Той, «без которой, тут ничего бы не стояло». И такие события были не редкость. Состарившаяся на посту директриса, как и генеральный секретарь коммунистической партии, была несменяема и испорчена безграничной властью. Доблестно откомандовав в Великую Отечественную ротой пулеметчиков, с лихвой отрабатывала навыки на детях — муштрой и запретами, бесконечно вовлекая подведомственные массы отпрысков рабочей окраины в разного рода кампании. От преподавания этики и эстетики первоклашкам (даже заматерев, задница Марфы ловко подкручивалась назад, чтобы усесться на стул не оглядываясь, зубчик вилки так и не познал наколотого горошка, а рот неосознанно кривился, когда голливудская дива в кадре норовила ухватить бокал не за ножку) до иных, более вредных для здоровья мероприятий. Главным для Марфы, в преддверии надвигающего события, было вовремя сказаться больной, чтобы незадачливой Золушкой вместо Дворца по прихоти директрисы не очутиться на рельсах, подбирая мусор вдоль железнодорожного полотна в картельной конкуренции с редкими в ту пору бомжами. Или на ипподроме, собирая камни на круге непонятно зачем: то ли, чтобы земные «единороги» действительно не повредили копыта, то ли для воспитания в будущих строителях коммунизма тяги к бессмысленному общественному труду. «Болеть» было приятней. Отличнице и любимой ученице Клавдяиванна разрешала всё, а родная мамаша — тем более. Но однажды система всё-таки дала сбой, и Марфа, угодив на ненавистные шпалы, вернулась домой с аллергией, окрасившей негасимым огнём её прелестные щёчки. Любая мать в СССР автоматически считалась как минимум фельдшером. И, безуспешно опробовав невинные средства на дочери, в отчаянии втёрла в родные припухлости небезопасные гормональные препараты, кляня на чём свет директрису и её славное военное прошлое, счастливо не ведая в те годы про экстремизм и попытки сфальсифицировать историю. По решению семейного совета и протекции вечного пьяного дяди Васи, известного художника и давнего друга семьи, оседло проживающего в богемном районе Аэропорта, в окружении себе подобных маргиналов, Марфа мигом упорхнула в другую школу, где её приняли радушней, чем в далёком будущем канцлер Меркель встретит сирийских беженцев: дурная слава о бывшей школе давно гуляла по городу. Ошалевшая от лавины безусловной любви и уровня местных знаний Марфа проучилась в новом учреждении целых четыре дня, объективно посчитав тамошних учителей и деток, преимущественно из актёрских семей, идиотами. На пятый — в целях склонения академического тренда к прикладным процессам, вечно худеющая Марфа задумала подбросить кусок карбида в мальчишеский туалет — не ради переноса ответственности на других, а лишь подтверждая правило «прямая — самый короткий путь к цели». Ведь именно то заведение оказалось аллогически ближе к кабинету домоводства, где аристократические нимфы собирались печь вредоносные печенюшки. За подготовкой ответственного мероприятия её случайно застукал папаша. Но стохастическим факторам Марфа не доверяла, подозревая в сливе важных событий младшего брата, Марка. Пришлось на ходу менять план и согласиться на менее радикальные меры. Возвращение в родные пенаты было триумфальней побега. Тыча пальцем в беглянку, не оценившую по достоинству свою alma mater, директриса публично простила неблагодарную перебежчицу. Ещё бы, гнобимая во всех департаментах дамочка расправила крылья и грудь, демонстрируя на всех совещаниях живой аргумент её уникальных педагогических методик — добровольно вернувшуюся в строй ученицу. Пара минут переживаний от всеобщего внимания на школьной линейке, торжественно собранной в актовом зале в её «честь», и Марфа спокойно вернулась к учебе, по странности налегая помимо любимой с первого класса математики на биологию, неплохо преподаваемую самой директрисой. Лишь раз столкнувшись с ней по неприятному поводу, когда была поймана, нет, слава богу, не за курением, всего-то за серьги, в тот день неудачно заклеенные пластырем. Закончив школу с красной надписью в дневнике: «Внешний вид не соответствует виду советского школьника», сопровождаемой конвоем из трёх восклицательных знаков, обнаружила за дверьми учебного заведения, что этому виду уже не соответствует вся страна. Власть директрисы, родительский брак и продукты в холодильнике закончились вместе со школой. Случайной волной никому ненужную Марфу отнесло к дверям математического колледжа, повязав с новым прайдом: многоликая мать-математика, не забывая о прикладных дисциплинах, голубила углублённым матаном, ласкала ветреными рядами ТФКП, баюкала на ночь теорией игр и другими магическими предметами, покруче волшебных замков и способностей не существовавшего ещё в фантазиях Роулинг мальчика, подпорченного шрамом и девиациями. В восемнадцать лет, также по случаю, Марфа рассталась с девственностью, не поняв с чего вокруг столько шума — в чёрных ящиках кейсов по теории автоматического управления было больше смысла, чем в примитивном трении тел друг о друга, а в девятнадцать — выпустилась блистающей звездой информатики, напичканная прикладными знаниями, абсолютно не соответствующими жизненным реалиям и потребностям молодого капиталистического государства. Распределение отменили, приличной работы на руинах НИИи ВПК не нашлось, торговать турецкими шмотками на переделанных в оптовые рынки овощебазах было не комильфо, и тётя Капа предложила пристроить дитё в университет культуры, но вспомнив четыре дня, проведённые в элитной школе, Марфа наотрез отказалась променять возможность очутиться на овощебазе на псевдокультуру, счастливо миновав новую встречу с богемой. Армия ей не светила, и вскорости в конец спившийся дядя Вася, исправляя предшествующую кармическую ошибку, незадолго до шага в вечность ввиду окончательного соития с «Белочкой», пристроил Марфу Петровну в Первый Мед, отдав собственный признанный миром шедевр шельме-завхозу, бонусом получив от него благословенную бутылочку коньяка. Все были довольны и, особенно, Марфа — учёба была единственным, что она умела делать неплохо. Мединститутом дело не ограничилось. Научная работа, жажда знаний, два неудачных скоротечных полезных брака вкупе с заслуженными регалиями сделали из неё практически академика и самого молодого руководителя клиники. «Герой на героине, героиня на героине…», — хулигански подпевала она в тишине огромного кабинета, умиляясь двусмысленности слов, наблюдая в редко попадаемой на глаза желтой прессе, как скоротечные богемные одноклассники вовсю драли девок на публику и вкушали кокаин, с отличной перспективой оказаться либо с передозом, либо на Каннском кинофестивале. Гуманитарии, что с них взять?***
Вот уж и «радио есть, а счастья нет…». Всё чаще взгляд состоявшейся дамы падал на счастливо-замужних коллег. Но кривоватое деревцо Тиндера приносило ей уже не упругие молодильные яблоки, а съёжившиеся обкусанные кем-то плоды. Последний любовник продержался три месяца, поселившись в душе не закрытым гештальтом, не просто оказавшись женатиком, а мудаком с принципами, деловито пояснившем неопытной партнёрше, что каждый год, чтобы не путаться, отмечает два дня рождения — первый, в дату по паспорту, в кругу семьи, а второй — на следующий день, вместе с текущей любовницей. Боясь признаться себе, Марфа замечала, что посвайпить вправо интересных баб хочется больше, чем весёленьких Дон Жуанов её возрастной категории, красующихся на фото непременно с рюмкой наперевес. Вся её стройная лимбическая система трепетала перед неизведанными и ранее запретными в стране удовольствиями, когда она наконец-то боязливо вывела в собственном профиле: «Гендер не критичен». Как говорится, хер поймёшь, но прозвучало красиво. Вовремя вспомнив про гнобимого ею в детстве, а сейчас чертовски прогрессивного младшего брата-гея, почувствовала внутреннее облегчение. Может, это у них семейное и сопротивляться нетрадиционной природе бессмысленно? Перед этим открытием мерк проёбанный из-за наступающей пандемии отпуск в Милане, грозя обернуться несмываемым эротическим праздником с себе подобными дивами.***
Призрак стрёмной болезни, недолго походив по Европе, подступал к её собственной клинике. Традиционные массовые закупки товаров первой необходимости находились в списке первоочередных субботних мероприятий. Но в душе уже зарождались хиленькие фиалки, и аккорды таинственной музыки переливами отдавались внизу живота. И Марфа, окрылённая новой надеждой на сомнительное мобильное приложение, решила вдобавок к традиционным консервам прикупить интимный девайс с дополнительными возможностями, стыдливо отказываясь даже мысленно именовать тот анальным вибратором. Страх голода и лишений, прописанный в генетическом коде семьи Ивановых как минимум со времён событий 1914 года, усилился ужасами Великой Отечественной и закономерными результатами развитого социализма с бесконечной чередой денежных реформ. С попустительства бабушек, травматичные рассказы прабабушек, в красках описывающих, как в первые дни блокады легкомысленно одалживали соседям чашку крупы или масла («это же ненадолго»), сделали своё. При малейших потрясениях Марфа каждый раз спрашивала себя, не та ли самая «чашка» фигурально уплывала сейчас из рук? И презрев логику и собственный загруз на работе, впадала в истерические закупки. Продвинутая ЗОЖница приобретение белого яда (соль, сахар, любимую сгущёнку, а заодно, по признаку цвета, пищевую соду) оставляла на совести предков. Но зелёная гречка, заморское киноа, выскочка амарант и легковесный псиллиум оседали на её полках бесполезным грузом, ожидая, в лучшем случае, моли, в худшем — очередных исторический коллизий, чтобы самоустраниться в помойку перед нашествием новых, более модных, жильцов. В ход шла только белорусская тушёнка. «Батькин резерв», заботливо приобретаемый исключительно для брата, по разным и непонятным причинам до него так ни разу не доезжавший. «Не попробовать ли? Нет, жирновата для стройняшки Марка. Хотя… жир вроде бы реабилитировали. Может, другая партия окажется лучше? И вообще, есть так охота, не варить же ночью крупу?»