Ведомый

      На самом деле, материалы по Художнику занимали не одну коробку, и даже не стеллаж. Практически два высоких металлических архивных стеллажа были заставлены кейсами, завалены пакетами с пронумерованными бирками и заполнены жёсткими картонными коробками с наклеенными на крышки описями содержимого. Чёртова куча бумаг, которая лежала тяжким бременем на плечах не одного десятка человек. Это всё можно было бы перенести на электронные носители, скомпоновать и заархивировать, навсегда спасая от тлена и плесени, но кто мог подумать, что старое дело даст о себе знать – его и не думали превращать в компьютерные файлы, занимающие пару гигов памяти жёсткого диска. Пару гигов вместо двух стеллажей с коробками.       Но Джона сегодня интересовала только одна ниша – почти в самом конце второго стеллажа, покрытого тенями и пылью. Именно туда он склонился сразу же, как подошёл, и именно оттуда извлёк высокую тёмно-серую коробку, которую разбирал сейчас так, словно внутри находилось активное взрывное устройство.       Сейчас, по истечении нескольких часов в архиве – Джон даже не старался проследить, сколько прошло времени – на дне коробки осталась всего одна папка из плотного непрозрачного пластика. Винчестер прекрасно знал, что в ней находится, и медлил именно поэтому – не хотел брать в руки, не хотел открывать тугие застёжки, покрытые слоем давнишней ржавчины. Не хотел возвращаться туда, откуда стремился убежать на протяжении последних двадцати лет. Не хотел, но не мог сопротивляться влекущему чувству. Ведь он понимал: возращение к делу Художника сведёт на нет все посещения психотерапевта, все сеансы аутотренинга и внутренние установки. И сорвет все завязки на бутылках, вроде бы оставленных позади: конечно, в новый виток застарелого алкоголизма Джон не скатится, но проверять он не хотел.       А ещё, новая встреча с прошлым вскроет старые раны, что с таким трудом затянулись и уже не кровоточили, и подарит новую боль. Нет ничего страшнее подживших язв, покрытых коркой крови, запёкшейся и сухой, но скрывающей свежую – алую, густую, горячую, готовую течь до тех пор, пока мышцы не сведёт от онемения. Бороться с этим бесполезно – можно только принять и ждать конца, уповая на его приближающееся милосердие. Можно его призвать вновь – одно-единственное движение, один росчерк скальпеля – и придёт долгожданное безразличие...       С перерезанными венами вообще всё становится неважно, это Джон тоже знал.       Ему не было нужды касаться физических шрамов на своих руках под манжетами рубашки – ему хватало душевных.       Стрелки на часах за спиной давно перешагнули за семь вечера. Гарт, который так и сидел за столом администратора, ни разу не показал своего недовольства от долгого пребывания Джона в архиве. То ли парню действительно было всё равно, то ли он понял, что именно просматривает Винчестер, и проникся сочувствием. Хотя, первое было вероятнее – дежурному едва ли исполнилось тридцать, хорошо если двадцать пять было бы, поэтому он вряд ли знал о прошлых делах, хоть и громких, но списанных в глухари из-за отсутствия продвижения. А помнить досконально весь архив он попросту не мог.       Джон вновь окинул взглядом ранее извлечённые из коробки документы. Подшивка протоколов опросов свидетелей, подшивка фотографий – по одной папке на каждую жертву – подшивка показаний подозреваемых, подшивка медицинских справок и экспертных заключений, подшивка осмотров места преступления, подшивка досье подозреваемых лиц, подшивка… Джон сморгнул. Когда-то он лично укомплектовал всё дело, проставил нумерацию и скрепил степлером каждый лист, подогнал временную шкалу, проверил показания по десятку раз, вывел график следственных действий… Можно было разбудить Джона ночью и спросить, на каком листе находится словесное описание протектора, отпечатавшегося в грязи около парковки, на которой было обнаружено третье тело в деле Художника? Джон не задумался бы не на секунду – восьмой том, сто тридцать восьмая страница, фото прикреплено далее, повторяется в одиннадцатом томе, страница сорок два…       Как бы мне хотелось, чтобы ты остался в моём прошлом, чёртов сукин сын…       Джон устало потёр глаза ладонью и вновь взглянул на оставшуюся в коробке папку. Он и правда не заглядывал в этот кейс двадцать лет. Хотя бы потому, что копии всех бумаг – действительно всех, до последнего клочка – хранились у него дома в высоком секретере, и брать их отсюда не было смысла. Всё равно ни единого нового листа не добавилось после того, как Джона чуть ли не силой заставили прекратить следствие за неимением прогресса. Да и какой прогресс может дать бесперспективное дело, лежащее грузом на одном из лучших офицеров в то время, как новые расследования ждут своей очереди? Комиссар Элкинс принял тогда единственно верное решение – поставить табу на всём, что могло свести Джона если не в могилу, то в затяжной запой, и Джон не мог сказать, что не был благодарен. Наверное потому, что подсознательно понимал и сам – дело Художника убивает его, и если не остановиться, то двое младших Винчестеров останутся круглыми сиротами. Но остановиться самостоятельно Джон был неспособен. Даже угроза вылета из комиссариата из-за участия в деле, в котором присутствовала личная заинтересованность, не стала веской причиной для остановки – какая Джону была разница, что его уволят, если его жизнь прекратила своё существование? Ничего не было важнее поимки убийцы Мэри и никакие уговоры не действовали, ни единый довод не пробивал непоколебимости Джона, граничащей с маниакальностью.       Потребовался не год и не два для того, чтобы войти в колею, перестать просыпаться по ночам с криками и прикладываться к бутылке каждые пять минут. Винчестер почти спился, не спал неделями, огрызался на каждого, кто находился на расстоянии двух метров около него, и катастрофически быстро катился вниз, являя собой жалкое зрелище похоронившего себя заживо молодого мужчины. Только лишь запрет руководства на официальном бланке, отстранение прокурорским приказом, и многочасовые разговоры с Бобби и Биллом, ставшими единственной опорой, смогли хоть немного помочь. Убийство Мэри сломало Джона Винчестера, словно стальной прут – разом и с хрустом. Невероятно, но неизлечимо, и прийти в себя после такого было невозможно. Джон понимал, что покоя он больше не почувствует. По крайней мере до тех пор, пока Художник остаётся на свободе.       Джон сжал зубы и мотнул головой. Чёрт, он прекрасно помнил, какими пиздюлями выводили его из запоя и из горестной депрессии, накрывшей слишком плотно, чтобы отпустить вообще! И каких усилий ему стоило сменить стакан на пистолет и хоть как-то залатать кровоточащее сердце. Жёсткий график работы, поддержка друзей, два ребёнка и другие убийства, не эти, не спрятанные в архив. Двадцать лет мнимого лечения вдали от последней папки, которую Элкинс запретил забирать под угрозой увольнения к чёртовой матери, пошли на пользу. Взгляд на себя со стороны и признание собственной слабости послужили оплеухой – не таким должен был быть молодой офицер, с отличием закончивший Академию и ещё вчера подававший большие надежды. Элкинс так и говорил, что не собирается прощаться с одним из своих лучших сотрудников по его же добровольному желанию. Пиздюли комиссар выдавать умел. По делу: спасительные и верные.       И теперь Джон вновь понимал, что сукин сын Дэнни оказался полностью прав, прекратив следствие за отсутствием подозреваемых, зацепок, следов и версий. И даже несмотря на то, что именно с таким раскладом Джон учился жить всё это время, ненавидя себя, окружающий мир и того, кто уничтожил его мир, он всё-таки жил.       По крайней мере, пытался.       Так как этот подонок посмел вернуться, в одну секунду разрушив то, что Джон старался склеить двадцать грёбаных лет?       Пальцы легли на холодный пластик, и Джон понял, что дрожит.       Не так должен вести себя профессионал, собирающийся вернуть из небытия информацию, способную помочь в настоящем, совершенно не так!       Кажется, Джон уже убеждал себя в этом.       Джон усмехнулся и внезапно подумал о том, что рад отсутствию за своей спиной Новака. Уж при нём-то проявление слабости точно стало бы позором.       Мысль о навязанном напарнике всколыхнула злость, только-только улегшуюся ядовитой змеёй где-то глубоко внутри. Предстоящая работа бок о бок не сулила радостных перспектив, Джон прекрасно понимал, что его нелюбовь к людям будет расти в геометрической прогрессии, и этот желторотый юнец, что обречён находиться рядом, только подливал масла в огонь. И ладно, если бы он один…       ― Да идите вы все в жопу, ― злость просочилась в голос, и Джон вновь тряхнул головой, решительно сжимая пальцы на пыльном пластике.       Неужели всё то, что терзало его во снах, вернулось вот так просто? Принеся с собой дополнительные головные боли и желание вновь сунуть пистолет себе в рот?       Папка была намного тяжелее, чем помнил Джон. Или же ему просто так казалось, он не знал. Извлечь её из кейса стало неимоверно трудно, и когда последняя подшивка опустилась на стол, Джон невольно смежил глаза на краткое мгновение непозволительной слабости.       Возвращаться было страшно.       Винчестер сжал зубы и потянул ржавые зажимы.       Он уже вернулся, чёрт возьми! Его вернули, заставили, бросили в новый кошмар, который, оказывается, не заканчивался вовсе, а лишь дал короткую передышку. Так какого ж хрена он медлит? Что стало с мудаком Джонни, способным скрутить в бараний рог любого мемфисского ублюдка?       Художник вырезал и его сердце?       Или оно пока всё ещё бьётся под изломанными болью рёбрами?       ― Блять.       Брать себя на слабо Джон не любил. Но похоже, сегодня это стало его излюбленным видом спорта.       Он помнил всё, что было в этой папке, помнил до мельчайших подробностей, до последней буквы, до чёртового пятна от масла на третьей странице свидетельских показаний Эммы Понд, видевшей подозрительную машину на пирсах! Но готов всё равно не оказался.       Потому что первым в деле лежал скальпель, заточенный подобием пера, спрятанный в вакуумный пакет и до сих пор хранящий следы крови Мэри.       Двадцать лет назад эти разводы на серебряной стали были алыми. Теперь же они превратились в бурые пятна на потемневшем от времени металле.       А под скальпелем с фотографии улыбалась она. Тепло, совершенно открыто и доверчиво, не подозревая о том, что обречена на заточение вот здесь – в пыльном пластике, в мёртвых сухих строках официальных отчётов и в заключениях по аутопсии.       В памяти Джона.       Навсегда.       Там, где было нечто большее, чем снимки изуродованного тела на бетонном полу.       Светлые локоны, серо-голубые искрящиеся глаза, умеющие становиться зелёными, словно первая молодая листва. Нежный изгиб губ и ямочки на щеках. Такая светлая, такая хрупкая, такая красивая…       Мёртвая.       Мэри Винчестер. Восьмая и последняя жертва серийного убийцы под кодовым именем Художник.       Джон шумно выдохнул сквозь плотно стиснутые зубы, и неожиданно для себя до предела нежно коснулся кончиками пальцев пакета со скальпелем. Бездействовать и дальше было глупо. А делать вид, что боль исчезнет от искусственного отгораживания себя от дела Художника – смешно.       Две девочки погибли из-за моей ошибки. Неужели кто-то ещё должен умереть, пока я жалею себя?       Под фотографией был прикреплён отчёт о первичном осмотре места преступления. Джон мог его даже не читать – он и так помнил каждое слово на этих десяти страницах, каждый знак препинания. Хотя бы из-за того, что несколько сотен раз проходился по ним глазами, перечитывая и выискивая то, что мог упустить. Вот и теперь, стоило только пожелтевшим от времени листам оказаться в руках, как Джон впился глазами в ровные машинописные строки с западающей «к».       «Место происшествия представляет собой одноэтажный, бетонный под железной крышей ангар, расположенный в восточной части доков, Кингс-Уолл 95, второй ряд от проходной, место 512… На полу у стены, противоположной окнам, лежат три рулона непрозрачного светлого брезента длинной семь футов, один рулон раскатан и расстелен на полу в центре ангара в восемнадцати футах от окон. На нём стоит алюминиевый медицинский стол со следующими медицинскими инструментами, находящимися в беспорядке: большой скальпель, три малых скальпеля, хирургические ножницы, хирургическая пила, пять медицинских зажимов…»       Джон зажмурился на мгновение, чувствуя, как к горлу подступает мерзкий плотный комок. Со временем детали сгладились в памяти, но стоило только вновь прочитать описание того места, где нашли Мэри – и картинки приобрели угрожающий объём. Выдвинулись из памяти хромированные ножки медицинского стола, подползли ближе тени из длинных потолочных окон, отчётливо выделились углы ангара с венами из ржавчины и грязи. Бетонный пол ударил в ступни, запах горячей пыли и свежей крови прокрался в ноздри… Винчестер сглотнул и скользнул глазами вниз, перелистнул страницу, пропуская подробный отчёт первичного осмотра и неосознанно останавливаясь на параграфе с наружным осмотром трупа.        «Тело полностью обнажено, глаза открыты, роговицы тусклые, слизистая век бледная, с мелкоточечными темно-красными кровоизлияниями. Кости носа на ощупь целы, носовые ходы свободны. Рот открыт, видимые зубы целы, язык в полости рта, полость рта свободна от постороннего содержимого».       Джон постарался абстрагироваться от читаемого, но глаза сами бежали по строкам, в которых описывалась лежащая на брезенте Мэри с раскинутыми рукам и согнутыми коленями.       «Волосы светлые, расправлены по брезенту над головой, обильно опачканы кровью… Пальцы искусственно расправлены, зафиксированы с помощью медицинских зажимов в прямом состоянии. Левая нога полусогнута под углом сорок градусов, правая нога согнута под углом девяносто градусов, искусственно зафиксирована с помощью скотча…»       Мэри тогда казалась пришпиленной к картону бабочкой, готовой оттолкнуться от пола и взлететь вверх, сбрасывая с себя хирургические зажимы. Если бы они пришли чуть раньше, бабочке не успели бы оторвать последнее крыло…        «На теле обнаружены следующие повреждения: на горле прямолинейная рана длиной семь с половиной дюймов, глубиной один дюйм, с ровными краями; острыми углами рана направлена вдоль горла…       У правого угла рта множественные красные ссадины размерами от полудюйма до дюйма овальной формы…       На лбу слева от средней линии прямолинейная рана длиной три дюйма, с неровными округлыми окончаниями...       С правого плеча срезан участок кожи диаметром два дюйма овальной формы, обнажена мышечная ткань. С левого плеча срезан участок кожи…       Множественные дугообразные разрезы на груди, длиной от полутора до пяти дюймов, глубиной от двух до трёх…       Множественные порезы живота…       На животе по центральной белой линии вертикальная рана длиной пять с половиной дюймов, глубиной три дюйма, идущая от пупка вверх, с ровными краями… С правого колена срезан участок кожи…»       Боль под ногтями на мгновение отрезвила, и Джон понял, что сжимает края стола с такой силой, что пальцы грозятся раскрошить холодный пластик. Перед глазами оживали алые мазки, которыми было покрыто обнажённое тело жены, ещё не остывшее, ещё гибкое, не пронзённое посмертным холодом, сводящим мышцы каменным струпом.       Она умерла за десять минут до того, как они вышибли дверь и ворвались в обособленный ангар восточной части доков. Её глаза ещё оставались незамутнёнными, когда Джон кинулся к ней, сбивая брезент подошвами ботинок и срывая горло в нечеловеческом крике. Его с трудом оттащили, скрутив руки за спиной и уложив лицом в пол, зафиксировав подобно преступнику, за которым они гнались – по-другому не получилось бы усмирить обезумевшего Винчестера, рычащего сквозь слёзы и рвущегося к лежащей на полу жене.       Они не знали, что найдут в доках именно её – Мэри, как всегда, ушла утром на работу, как всегда, позвонила домой в двенадцать и дала Дину инструкции по кормлению малыша Сэмми. Как всегда, должна была вернуться к шести вечера, накрыть стол и встретить своего мужчину с очередного тяжёлого дня вкусным ужином. И Джон, как всегда, готов был обнять свою любимую за плечи и поцеловать в висок, едва переступив порог своего уютного, пахнущего корицей и мёдом дома. Даже после готовящегося сложного захвата маньяка, которого они выслеживали уже не первый месяц. Допрос, освидетельствование и работа с уликами, конечно же, подождали бы до утра… Да даже если бы не подождали, Джон обязательно позвонил бы домой – сообщить, что сложнейшее дело в его карьере закрыто, что преступник находится в полной его власти, и, наконец-то, дожидается своего часа суда в обезьяннике участка, что можно выдохнуть и выходить на улицы Мемфиса без опаски оказаться под кистью сумасшедшего Художника. И что жена может ждать его утром – спокойного и уверенного, знающего, что всё позади, несущего очередную победу…       Вместо этого Мэри оказалась распростёртой на окровавленном брезенте под бетонной крышей прогнившего в углах ангара. С перерезанным горлом, распахнутым ртом и вопиющей, каллиграфически выверенной надписью, змеящейся по боку остывающего тела.       «Моё лучшее творение – для Тебя. Спасибо, Джон».       Художник прекрасно знал, кто идёт по его следу, кто не спит из-за него по ночам, просиживая под лампой с подшивкой дела, рассматривая тела жертв на прозекторском столе, беседуя с родными несчастных. Он прекрасно знал, кто наступает ему на пятки, знал от и до, полностью и всецело – как и Джон Художника. Они пропитались друг другом до такой степени, что могли бы стать любовниками, если бы не разведший их по разные стороны закон.       Художник знал всё. Знал и ударил по тому, что было для Винчестера важнее всего в жизни. Издевательски, насмехаясь, демонстрируя своё превосходство и беспомощность Винчестера перед ним. Потому что мог, потому что хотел, потому что стремился только к этому – причинить самую страшную боль, самое сильное горе, воплотить самый острый кошмар – тихо и незаметно. Обыденно и естественно – как перерезать горло женщине, не способной оказать сопротивление, одурманенной наркотиками, запрещающими кричать и шевелиться. И всего за несколько минут до того, как пришло спасение.       Художник уничтожил всё, что было дорого Джону для того, чтобы самому стать этим самым дорогим. Чтобы занять это место – собой, своими картинами. Стать целью Джона на все оставшиеся и прошедшие годы. Заменить ему всё, чем он жил раньше, заполнить и поглотить – только собой… Последним мазком закончил картину собственного мира, находя в нём место Джону, закрепляя и повелевая.       Художник отобрал у Джона Мэри, спокойное существование и способность засыпать без снотворного или стакана виски.       Теперь же он отобрал и последнюю призрачную надежду на то, что раны зажили, оставив после себя глубокие рубцы.       ― Ненавижу тебя, мразь, ненавижу, ― тихий рык отразился от металлических стеллажей и скатился на бетонный пол – к картонным коробам, которым не нашлось места на полках. Джон стиснул зубы, пытаясь совладать с голосом и прилившей к сердцу ярости.       Сволочь вновь издевалась над ним, заставляя плясать под свою дудку, руководя и ведя – как двадцать лет назад после смерти Мэри. Джон вновь не мог думать ни о чём, кроме кровавых разводов на бледном теле и том, кто оставил эти разводы.       Джон вновь позволил сделать себя ведомым, ослепшим от желания дотянуться до горла Художника и свернуть ему шею. Наверное, именно это поведение стало ошибкой тогда, в прошлом, двадцать лет назад – Джон слишком доверился следу и не заметил, как Художник начал играть им, словно одной из своих жертв. Психика маньяка подчинила холодный разум полицейского, превращая его в себе подобного.       Так нельзя.       Так нельзя, потому что слепая жажда мести принесёт за сбой новые трупы, новые жертвы и новые раны в сердце. Причём даже не его, а тех, кто не имеет к его противостоянию с Художником никакого отношения – невинных людей, попавших под кисть только лишь из-за того, что стали очередным подарком Винчестеру. Картиной. Ужасной обескровленной куклой.       Так нельзя.       ― Так нельзя.       Джон вздрогнул от прозвучавшего рядом голоса, и резко обернулся.       Гарт стоял за спиной и беззлобно улыбался какой-то совершенно детской беззащитной улыбкой.       Джон непонимающе свёл брови. Молодой архивариус кивнул на его руки, и только сейчас Винчестер понял, что всё-таки сжимает край стола до синевы в онемевших пальцах.       ― Повредите суставы, офицер. Присядьте лучше – на ногах работается труднее.       Джон сморгнул, пытаясь осмыслить услышанное, и с трудом поборол желание расхохотаться. Мальчик просто заботился о старом, озверевшем детективе, содрогающемся от внутренней боли и преследуемом призраками прошлого. Просто заботился, видя трясущуюся спину и дрожащие ладони. Просто заботился…       Как должен был заботиться Джон о своём городе, если бы не был так поглощён своим горем.       ― Спасибо, Гарт, ― намного мягче, чем сам того ожидал, отозвался Джон и разжал пальцы. Россыпь игл тут же ударила в подушечки, стрельнув по нервам пистолетным выстрелом. ― Я уже ухожу.       ― Если хотите, я могу оставить вам ключ, ― просто пожал плечами парень. ― Мой рабочий день через пять минут заканчивается, я бы хотел попасть домой до одиннадцати. Но вы можете остаться, офицер, вижу, вам это нужно.       Джон удивлённо нахмурился. До одиннадцати? Неужели день пролетел так быстро? Архив умел погребать под собой и раньше, но сегодня он отличился.       ― Нет, не стоит, ― решился Джон и кивнул на подшивку из последней коробки. ― Я хочу забрать эти материалы, они проходят по ведомому мной делу.       ― Журнал записей у меня на столе, офицер, ― Гарт повёл ладонью в сторону выхода из лабиринта архива. ― Могу помочь вам упаковать папки. Похоже, они давно тут лежат. Бумажные пакеты подойдут?       Джон усмехнулся. Конечно же, подойдут. Уж точно лучше, чем мешки для трупов, которыми были полны страницы подшивок, лежащих на пластиковом столе.