Ведомый

      Она уже не кричала. Больше не кричала. Не извивалась под ладонями, не умоляла отпустить. Не заламывала руки и не плевалась кровью. Хотя, нет. Кровью она плевалась. Точнее, кровь беспрестанно лилась из рассечённого рта, орошая тёмную изумрудную траву, ещё мокрую после недавнего дождя. Как же она прекрасна в своей беззащитной смерти. Изящна, откровенна, так открыта и так прекрасна. Невыразимо, неописуемо. Алые разводы на белоснежной коже, тёмные развалы ран по бледному лицу. Распахнутые серые глаза, наполненные животным ужасом и невысказанной молитвой.       — Она великолепна.       Алистер повернулся на голос, отпуская взглядом изувеченное тело, распластанное перед ним. Обнажённая грудь манила к себе, но Алистер мог ненадолго отвлечься от завораживающего зрелища.       Азазель подошёл совсем близко, разглядывая девушку на траве спокойными глазами. Высокая тень заслонила стройное тело, перечеркнула его напополам, лишая светящейся белизны.       — Это лучшее твоё произведение.       Голос Азазеля был тих и мягок. Впрочем, как и всегда.       Алистер улыбнулся, принимая комплимент с лёгкой насмешкой.       — Моё лучшее произведение осталось далеко в прошлом. И я так хочу хоть немного приблизиться к нему.       Азазель с пониманием склонил голову.       — Та твоя картина всегда будет идеальна. Сколько бы ни было до неё.       — Ни до, ни после, — Алистер коснулся рукой бледного плеча, чувствуя кончиками пальцев холод, начинающий накрывать неподвижное тело. Алая капелька перекликалась с тёмным пятнышком родинки, находясь почти на одном уровне, и Алистер стёр багровую бисеринку, посчитав её ненужной. Мягкий красный развод покрыл подушечку, лишённую отпечатка. Художник не имеет права оставлять свои следы на произведении. Поэтому Алистер ни секунды не сомневался, прижигая узорчатые линии много лет назад.       — Но ведь ты будешь стремиться? — Азазель присел рядом, протянув руку к тонкой кисти и практически касаясь белоснежной кожи, перечёркнутой алой линией раны. Глубокой, рассекающей сухожилия и почти открывающей кость.       Алистер скосил глаза, улыбаясь самыми кончиками губ.       Азазель никогда не прикасался к картинам, как бы они ему не нравились. Говорил, что не смеет оставлять себя на произведении того, кого оберегает. Не смеет вкладывать себя в полотно своего подопечного, не смеет осквернять его работу.       Осквернять…       Алистер вновь взглянул на девушку около него.       Распахнутый рот, наполненный кровью, притягивал.       Алистер окунул палец в багровый сгусток, натёкший на траву под щекой. Сладкий запах ударил в ноздри, заставляя блаженно зажмуриться. Алистеру всегда нравился запах своей краски. Такой разный на всех картинах для него и такой похожий для других, для тех, кому эти картины предназначены.       Но до излюбленного запаха даже этот – восхитительно-приторный – не дотягивал.       То произведение было совершенно.       Но оно осталось там – за двадцатью годами бездействия, меланхоличного творческого кризиса и мимолётных халтур, оставленных в переулках. Эти халтуры практически не несли в себе индивидуальность Алистера и он упрекал себя в этом. За последние двадцать лет он не сотворил ни одной стоящей работы.       Но теперь…       Вернуться к холстам после стольких лет затишья, после своей лучшей картины, после жизни в воспоминаниях о ней… Это было столь же непередаваемо-блаженно, как и вновь писать багровым по белому.       Алистер чувствовал в себе всплеск новой силы, вдохновляющей и влекущей вперёд. К тому, кто стал её источником. К тому, для кого предназначалась когда-то давно его лучшая работа.       К тому, кто обязательно поймёт, что и эта картина предназначена для него.       Острое лезвие рассекло нежную кожу на груди, вычерчивая по прекрасному телу алые росчерки. Тонкие, ровные, аккуратные, не наносящие вреда. Не портящие восхитительного вида обнажённого тела, не мешающиеся другим мазкам – на кистях, лодыжках и горле. На изумлённом лице. На аккуратной маленькой груди вокруг сосков. На ложбинке между грудей.       — Думаю, ему понравится.       Азазель улыбнулся, выпрямляясь и становясь за спиной Алистера, дожидаясь последней буквы и удовлетворённо глядя на ученика.       — И, всё-таки, это одно из твоих лучших произведений.       Алистер поднялся с колен, убирая в карман тренча складной нож и, не отводя взгляда от девушки на траве, улыбнулся.       — Достаточно хорошее для того, чтобы вновь заявить о себе вместе с ним.       Тонкая надпись, тянущаяся от ключиц по плоскому животу к треугольнику тёмных волос, заставила Алистера улыбнуться.       «С добрым утром, Джон».       В пятнадцати милях от городского парка, погруженного в предрассветное марево и скрывающего в своей траве искалеченное тело молодой девушки, Джон Винчестер резко проснулся, садясь на кровати и скидывая с мокрых плеч тонкое одеяло.