I'm nobody! Who are you?
Are you nobody, too?
E. Dickinson
— Я тут. Я никуда не уйду. Изуку был очень напуган. Его зеленые с проблеском солнечного зарева глаза метались по всей комнате, огибая кривыми линиями помещение, не видя его. Не слыша, что он говорит. Впал в некий транс — быстро, гипнотически невозможным образом. Что ему показалось и что увидел перед собой? Не Катсуки, а лик витающий, образ чего-то, что не дает ему покоя. Катсуки стало страшно за него. Он посильнее обхватил его лицо своими холодными и напряженными руками, сам не замечая своего непосильного напряжения в висках, в голове, во всем теле. Пытался заглянуть в родные глаза, утонуть в них целиком… — Мне показалось, что… неважно. Объятия принесли слабое успокоение мандража, бегущего по телам обоих. Катсуки душой чуял, что теряет что-то. Незримое присутствие друг друга. Такое странное незначительное осмысление не давало покоя, как и чувство опустошенности. Хотя они здесь, приникли к телам, как кокон спящей бабочки, Изуку снова оделся в мешковатую одежду, выбрал нелюбимый свитер блондина, синий, мятый и тусклый. Он был старым, куплен на барахолке ещё когда Бакуго был тупым подростком. Но образ в нём зеленоволосого был настолько мил и гармоничен, что он готов забросать его всей одеждой, хранящейся на память. Лишь бы таким образом Изуку был рядом — оплести рукавами этого несуразного свитера и ходить так всю оставшуюся жизнь, не заботясь о мнении людей. Падающий блеск оранжевой зари лег на короткие, выстриженные волосы цвета сочной густой лесной травы после дождя. То, что парень красился в свой незабвенный цвет живительного трилистника, только нравилось блондину — так он ещё больше становился необычным, хитрой зазнобой, какого и повстречал здесь в самый первый день. Глаза, такого же яркого, притягательного цвета, взглядом легли на его приоткрытую шею, вынюхивая, изучая скрытое от его взора. Веснушки под действием солнца приоткрылись больше, как подсолнухи на полях пробуждаются чарующему рассвету. Сама природа даровала ему свои отличительные отметины — веснушки тянулись от краешек скул, волнами огибали нижние веки, переплетались на носу. Мидория без своей подводки, ярких кислотных линз и лохматой головы стал более привлекателен — он был собой, не строил из себя занозу во всех задницах и не был упрямым задротским идиотом. Глаза Катсуки всегда тянулись к нему — с самого начала. — Что это? — любопытство зеленоволосого одержало верх, а глупость и наивность Катсуки в том, что нещадная олимпийка скроет его рану, потерпело поражение. Последнее, что он хотел — чтобы Мидория лез в его дела, слишком темные и старые. Он не должен знать, потому что знал натуру парня наизусть, его дальнейшие действия, расспросы, разговоры, расследования, поиски. Внутренний голос не тянулся назвать его по привычке «Идиотом» — Катсуки забыл это слово напрочь. Хотя недавно оно олицетворяло характер Изуку и способность лезть куда ему точно не следует. — Где ты был? — Не открывай, — волнение в голосе передвинуло готовность разораться и сболтнуть очередную грубость. Он отошел подальше от наваждения в виде зеленой макушки и веснушек. Когда Катсуки стал таким ранимым? Встретился бы он с самим собой несколько лет назад и знал, что произойдет. Прошлый Бакуго места живого на нём не оставит — проклянет, изуродует лицо, сломает по очереди все пальцы, примется за всю руку. С таким усилием будет выдирать кость из суставов, открывая перелом на всеобщее обозрение. Выбьет все зубы, перекосит от ненависти и злобы нос — кровь зальет глаза, проникнет в ноздри и уши. Ударит в солнечное сплетение, вынудит не дышать. Кинет на землю. Изобьет ногами. Сделает всё, чтобы не быть тем, кем станет в будущем. А что бы сделал он, оказавшись с прошлым собой? С горкой неконтролируемой ярости и ненависти ко всем окружающим, выпученной гордостью за свою чрезмерную силу? Хитрой и презренной усмешкой, потому что люди не были досягаемы к нему. Любовь к самому себе за то, что он мог калечить людей и портить им жизнь — вот что определяло его всё время. Потому что никто не показал ему, что любить можно не только себя. Он бы ничего не сделал. Не сказал бы ни единого слова и не повел бы бровью. Он бы ушел, оставив яростный огонь без еды, без того, чем жил — без насилия. И всё это изменилось в нём благодаря Мидории? Так сильно он повлиял на всю его жизнь и изменил характер до неузнаваемости, что Катсуки не мог осознать до сих пор. Находясь рядом с ним, ощущал своего рода комфорт, как тогда, давно, с родителями, в доме с теплым камином и настольными лампами. Стали до дрожи знакомы тот трепет и чарующий восторг, купол спокойствия окутывал комнату, как и сейчас, рядом с ним. Как тогда, в тот день… Кто учит душу, если не Бог? — Что ты делал в эту ночь? Стремительным образом знакомый голос возник у него в голове. До ужаса знакомый, но тихий, доносящийся будто из конца коридора с расстояния в пять миль. Еле уловимый шепот криком прошел в голове, но Катсуки сказал слова своим голосом, хотя изначально почудился совсем другой. Облик Изуку растворился, как отражение в воде смахнули быстрым движением. Заместо него показался тот, кого хотел забыть всей душой, но являющийся ему во снах всякий раз, когда Бакуго ощущал одиночество. Хакамата, тот самый мужчина среднего возраста, высокий и стройно-худощавый, в синих классических джинсах и черной рубашке, застегнутой до последней пуговицы. В тот последний день, когда они встретились, он был в той же самой одежде — и в той же одежде, в которой умер. Сколько раз он хотел попросить прощения за всё, что случилось — ком в горле стал больше, не выпускал нотки голоса, даже внутреннего. Молчаливо кричал в пустоту, сдерживаемый незримой силой. Перед мертвыми не извиняются — им от этого не станет легче. Кровь на руках, взрыв перед лицом, церковь, пепел на закрытых ресницах — воспоминание окатило его резкой пощечиной и так же быстро ретировалось. Почувствовал, как подкашиваются ноги. Ноющая боль в ноге отошла на второй план, в главной роли выступало головокружение. Такое сильное, словно парень находился в самом сердце бушующего шторма. Корабль шатался страшным образом, только божественная сила оставляла его на плаву. Соленая ледяная вода заполняла корму, одежду, всё тело холодело. Он хватался за штурвал, пытаясь удержать управление. Но высокая, тяжелая и смертельная волна нарушила все его планы на спасение. Он тонул в себе, в своём адском мире, погружался всё глубже, глубже. Спасаясь единожды, его притягивали снова невидимые щупальца прошлого — его не отпускали увидеть солнце и голубое чистое небо. Он не знал, откуда взял столько сил. Катсуки выбежал из комнаты, воздуха не хватало — он рвано хватал ртом кислород, направляясь к выходу из темницы четырех стен. Крики Изуку были недосягаемы — он их не слышал. Голос вторил: обещал же не уходить. Сука, как же тяжело! На выходе из дверей университета он увидел яркое солнце — оно стало ярче, как в том забвенном кошмаре. Наконец-то выбрался, успел, смог, решился! Прищурившись, увидел полицейскую машину. И Тсукаучи. Он смотрел на него и качал головой. Этим было всё сказано. Ему показали лживое Небо. ***Then there's a pair of us — don't tell!
Тогда нас двое — не говори!
They'd advertise — you know!
Они бы дали рекламу — ты знаешь!
— Вы что за чушь мне сейчас говорите? Возмущенное восклицание пацана с зелеными волосами за стойкой регистрации прошлось по всему участку. Посчитали его неуравновешенным и взбалмошным проходящие мимо копы, секретарши со стопкой бумаг наблюдали за развернувшейся обстановкой со скучающим лицом. Такие выходки обыденное дело в государственном учреждении, наркоманов, алкоголиков, городских сумасшедших, бомжей и трудных подростков было навалом, успевай разгребать. — Быстро дайте мне с ним поговорить. — Молодой человек, ещё раз повторяю, вам нельзя в допросную, даже если вы близкий родственник. — Да я ближе некуда! — Только уполномоченное лицо… — Да сколько можно? — нервные ладони хлопнули по стойке ресепшена, поднялись, вцепились в короткие волосы болотного оттенка под освещением холодной светодиодной лампы. Отойдя от места, где он ничего не получит и никому ничего не докажет, чертил взглядом маршрут. Следует подобраться как можно незаметнее, самому, хоть это и запрещено, ему по барабану. Намереваясь привести свой план в действие, ему помешал вошедший контингент в лице высокого мускулистого молодого человека, парня с полубело-полукрасными волосами, строгого вида блондина и розоволосой особы. — Ну что, как Бакуго? — поинтересовался тут же красноволосый. Мидория скептически усмехнулся, устремляя глаза на потолок. — Я бы тоже хотел знать, но как видишь, к ним в допросную не пускают. — В какую историю он на сей раз влип? — сарказм Мины был не к месту. — В этот раз платить залог за его задницу буду не я. — А я бы лучше поговорил со следственным отделом, выяснить правомочия, — Монома взмахнул длинным пальто словно плащом супергероя. Да уж, ребята, хоть и переживающие по поводу возникшей истории, выглядели крайне нелепо. Мидория ничего не ответил. В молчании посмотрел на Шото, который не произнес ни звука с того момента, как зашел в участок. Коротко кивнув, он убедил Изуку, что всё под контролем. Тот с благодарностью кивнул в ответ. — Скоро к нам подойдет мистер Таками, введет в курс дела, — объяснил ничего не понимающим ребятам Шото, устраиваясь на гостевых креслах возле входа. — Кто это? — спросила Мина и плюхнулась рядом с Изуку, хватая его за руку и слегка сжимая. Тоже волнуется, это он понял по дергающейся голени стройной ноги в темных матовых колготках. — Коп из Анджела, — пояснил за Шото Киришима, решив ожидание простоять рядом с ними. — Он частно здесь появляется, у них есть незаконченные дела с историей нашей Святой Двоицы. — Тц, какое тупое название, — прыснул Изуку. Все обратили на него внимание, не понимая, Мидория ли перед ними, или Бакуго успел похудеть и покрасить волосы в зеленый цвет. Да уж, они слишком стали похожи друг на друга — такого проклятое влияние духа блондина-бунтаря. — Ты как, Изуку? — с сочувствием посмотрела на него Ашидо, поглаживая сухую жилистую руку. Он опустил глаза на их скрещенные пальцы, прошелся взглядом по розовой короткой шубке, черному топу на тонких лямках, розовым пухлым губкам, кольцам-сережкам и встретился с её черными ореолами. — Как видишь, ещё сижу, — он заставил себя поднять уголки губ, замечая, как Мина немного успокоилась его настроению. — Если бы не пришли, пошел штурмовать допросную. Встречали бы нас обоих за решеткой. Слова отдавались горечью в мозгу и благо, что этого никто не заметил. Не хотелось объяснять им всё, хоть подробно, хоть поверхностно. Не поэтому его сердце так предательски медленно и громко стучало по коробке ребер. Обещал же, что не уйдет. — Ребята, а вот и вы. К ним подошел внушительного и презентабельного вида мужчина со светлыми, приглаженными назад волосами цвета пшеницы на летнем поле. В черных очках, повседневной джинсовке с орлом на всю спину, белой хлопковой майке и черных штанах он совершенно не походил на полицейского. Скорее на суперзвезду, или порнозвезду взрослого поколения, или брендмейкера в крупкой компании. От полиции его отличал только значок, покоящийся на ремне штанов. — Сам Харрисон Форд, только помоложе, разумеется, — высказал своё никому не упершееся мнение Монома. — А автограф дадите? — Скорее распишусь в твоём приписном, — хохотнул в ответ Таками. Нейто, хотевший выдать очередную шутку, закрыл рот, обиженно отворачиваясь. Даже Мина не поддержала его юмор — для неё это был просто какой-то взрослый мужик, стандартный типаж прилипал в баре. У каждого были свои определения мистера Таками. Для Изуку он не был никем, безмолвное что-то, волосами напоминающий Катсуки. — Тсукаучи любезно выделил нам свой кабинет, — мужчина помахал перед глазами ребят звонкими ключами, приглашая их посетить кабинет с самыми сокровенными тайнами. — Пока они слишком заняты, я вам покажу, с чего развелась такая шумиха. Он рукой приказал следовать за ним. В последний раз Изуку был там пару дней назад, с допросом о мертвой девушке, которую по случайности лишил жизни. Нутро не позволяло идти вперед, он знал, что такого рода фотография была не одна — вдруг в порыве забвения он убил ещё кого-то? Или сделал вещи настолько ужасные, что само сознание выкинуло их из головы после лоботомии. До сих пор прокручивал это в мозгу — нейроны бунтовали, паниковали, били тревогу, стало невыносимо болеть в районе висков и лба. Помещение теряло гравитацию — стало трудно ориентироваться. И тянуть в животе. Снова здесь. Шото, идущий впереди, нутром почуял, что происходит что-то не то. Никто тяжело не дышит и не бормочет под нос, а зеленая макушка исчезла как лопнувший мыльный пузырь. Пока остальные заходили в кабинет, он пошел на поиски несносного глупца. Единственное место, где он мог быть физически, это мужской туалет. Чутье не ошибалось — Мидория стоял напротив большого зеркала. Он с усилием протирал лицо холодной водой. Сгорбленная над раковиной фигура отличала в нём тяжелое нервное напряжение. Рядом с раковиной стояла небольшая баночка каких-то неизвестных Шото медицинских препаратов. Изуку наконец обратил на него внимание — повернувшись к двери, быстро выпрямился как ни в чём ни бывало, продолжая держать руки под ледяным потоком воды. — Что это? — кивком головы Шото указал на таблетки, которые одним ловким движением Изуку спрятал в карман. Но ему не удастся обмануть парня — слишком сильно открывался, не умел врать. Как часто сам говорил Шото. Понимая, что скрывать всё равно уже нечего, Изуку медленно выключил кран, напоследок проводя мокрыми ладонями по прилипшим к лицу волосам. Усталое и одновременно обеспокоенное выражение лица, смотрящее на себя в зеркале, раздумывало над правильными словами. Но Шото и так всё понимал — больно уж предсказуемым был зеленоволосый парнишка. — Это бупренофин, — сухой, или даже безжизненный, голос Мидории резанул по ушам. — Или аналог препарата. Фармакологическая терапия для героиновых наркоманов. После того, как меня выписали, мне прямо сказали, что зависимость не кончилась и мне следует провести пол года в наркологической клинике. Я отказался. И они мне дали эти таблетки — теперь у меня зависимость от этих таблеток, не уморительно ли? Шото не смешно. — И от чего они спасают? — он настоял на ответе. Его не хотели произносить. Изуку весь извелся пока думал, сказать правду или отмахнуться простой болтовней. — Ты всё равно не поймешь, — он накинул на голову капюшон, утягивая до глаз. — А ты попробуй. Послышался тяжелый и долгий выдох. — Начинает кружиться голова, — дрожащим голосом начал говорить Изуку, не смотря ни на кого. — Потом становится тяжело дышать. И начинает колоть по всему телу — не как обычно бывает. А как будто тебя кольями протыкают, абсолютно везде… Изуку очень трудно произносить слова. Его поникший силуэт с черной аурой отгонял от себя всех посторонних. Шото наблюдал — будет ли та ломка, о которой ведется разговор, ожидать ли её и что предпринимать на случай её появления. Хотелось задать множество вопросов — почему не лег в клинику, как ему советовали? Какие побочки препарата? Как часто эта ломка? Как он вообще справляется с ней? Видимо Бакуго таким напряженным и бешеным ходит неспроста — знает, что может взорваться в любую секунду, но точно не он сам. Шото не представлял, что бы делал на его месте. — Я не хочу идти туда. Тонкий всхлип проводил последнюю фразу Изуку. Он стоял в том же положении, удерживая голову руками, а локтями упираясь об ободок белой керамической раковины. Шото не хотел спрашивать, почему. — Я не хочу… не хочу видеть это, — голос осип, он сопел слова самому себе, убеждая, настаивая, сопротивляясь. Было видно, как ему тяжело, но никакие слова, объятия, решение проблемы не помогло бы. В такие моменты он совсем не понимал Мидорию, не знал. Он и Бакуго — два спесивых человека, две абсолютные противоположности с разными характерами и спектром эмоций. Но только они могли понять друг друга, это так нелепо и неправильно, не по закону природы. Очень тяжелый случай. Клинический. Потребуется целое собрание выдающихся врачей-психиатров для выяснения причин поведения их двоих, но даже они не смогут распознать настоящее влечение. Такое нелогичное и абсолютно чудовищное — но оно существует до сих пор. Слишком завидно. — Ты должен пойти. — Шото сквозь пелену мыслей услышал свой твердый голос. Изуку поднял на него свои красные глаза молчаливого страдания. — Иначе так и будешь себя корить и обвинять во всём. Может лучше разобраться в ситуации, чем закрываться в себе? Изуку нахмурил брови, углубляясь в себя. Сомневаясь. — Ты как всегда прав, — спустя долгие минуты молчания произнес Изуку, опуская свой глупый синий капюшон. — А я как обычно идиот. — Нам лучше присоединиться к остальным. Изуку коротко кивнул, отходя от раковины. Когда он был с Шото на расстоянии вытянутой руки, Изуку схватили на предплечье, сжимая осиной хваткой. От удивления он вскинул брови, смотря на слишком серьезного Тодороки. Задумчивого. — Если нужна поддержка или что-то ещё, ты должен сам о ней сказать. Самостоятельно я ничего делать не собираюсь. — Ты и так сделал слишком многое для меня, — глаза парня сделались виноватыми. — Несмотря на то, что я наговорил тебе. — Это в прошлом. — Спасибо. Они вышли из злосчастного туалета. Изуку решил не посещать полицейские участки, у него с ними плохие отношения. Как только они вместе с Катсуки выберутся из всего этого дерьма, он поклянется даже не смотреть в сторону этого места. Закрыть и вышвырнуть из своей жизни центр самых страшных кошмаров. Зайдя в кабинет, Изуку и Шото заметили прильнувших к экрану ноутбука Киришиму, Мину и Моному. Мистер Таками стоял позади, потирая уставшие глаза. Мидория приметил лица ребят — они были очень напуганы. — Что вы смотрите? — То самое доказательство, — ответил ему полицейский, нацепляя заядлые солнцезащитные очки. Из-за них нельзя угадать эмоцию на его лице, и чего стоит ожидать. Монома подошел к Шото и Изуку, закрывая их дальнейший путь рукой. — Я знаю, что ты очень переживаешь, Изуку, но тебе действительно не стоит… — Дай пройти. Жесткий ответ оставил Моному стоять в ступоре. Мидория резко стал маниакально требователен. Он толкнул руку друга, приближаясь к экрану. Отодвинув молчаливых Мину и Киришиму (они самостоятельно отошли от экрана с опущенными лицами, Мина прикрывала рот рукой), Изуку не ожидал ничего, он должен только посмотреть. Промотав до самого начала нарезки видео с камер уличного видеонаблюдения, он заметил до боли знакомую фигуру. На сердце неприятно кольнуло — знакомые черты лица на мгновение показались на камере, смутные и нечеткие, но он смог заметить надкусанную губу, стальной алый взгляд и взъерошенные короткие светлые волосы. У Изуку неприятно и тяжело кольнуло от обиды. Катсуки совсем не рассказывал о своём прошлом. Ни слова. И вот сейчас он смотрит в те времена, задумываясь, правду ли передают ему по экрану. По-настоящему ли блондин, в черных джинсах и внушительной кожанке, стоял на улице, оборачиваясь по сторонам. Правда ли, что его руки прятали в куртке пистолет и в действительности ли он заходит внутрь многоквартирного дома на одной из улиц Лос-Анджелеса. Темно-красный закат опускающегося солнца заполнял пространство, слабый свет издавал фонарный столб, находящийся очень далеко, чуть ли не на соседней улице, докуда достает зрение видеокамер. Машина точно была знакомая — старенькая шевроле блондина стояла на парковке около дома. Та самая машина, на которой они попали в аварию и еле выбрались живыми. Сердце застучало сильнее, вырываясь наружу через горло. Дальше тишина, пустота. Молчаливая улица, где не проходит ни единая живая душа. Только секунды тикают на видео, оповещая о том, что время продолжает идти. Немного промотав до нужного момента, Изуку увидел то, чего и боялся. Катсуки, его Катсуки, вышел из дома, но не один. Он нес на руках обмотанный черной пленкой и скотчем предмет. Напоминающий фигуру человека. Мертвое тело. Он открыл машину, поднял дверцу багажника и положил туда большой сверток. Слишком спокойно. И слишком мягко — обращаясь словно к фарфоровой кукле. А может быть это и была фарфоровая кукла? Он вез её кому-то в подарок? Изуку думал обо всём, кроме того, что видел. Сознание кричало, орало в лицо. Игнорирование — лучшее лекарство. Видео закончилось на моменте, когда Катсуки сел за водительское сиденье. Те, кто обрезал видео, наверняка не хотели показывать продолжение. Как по подписке на платформы — сначала оплати, потом смотри дальше. Слишком жестоко. Изуку молчал, из глаз не потекли слезы, хотя он ожидал от себя только такой реакции. Его мозг был чист от всего, что заползало в голову. Ему требовалась только одна вещь. Поговорить с Катсуки. Наедине. ***How dreary to be somebody!
Как тоскливо быть кем-то!
How public like a frog
Как публично, как лягушка
Очако любила петь. Любила раскрывать свой непоэтичный, но искренний голос. Мягкий тембр напевал строчки детских песен, плавно покачивая головой в темп с текучей сонной мелодией. Прикрыв глаза, представляла себя в сказке, о которой ведала — о мальчике Билли** и его путешествии по всей стране в поисках своей любимой девочки. Песня о ярмарке зверей*** повествовала о чудных сказочных животных с веселыми мордашками. Очако вспоминала себя, маленькую. Такие же песни ей пела мама на ночь, убаюкивая в сладкий сон, поглаживая по мягким волосам, целуя в щеку. Девушка улыбалась с закрытыми глазами, жалея о том, как быстро детство закончилось. Из приоткрытого рта выходил пар, руки замерзали даже в варежках цвета лаванды. Она повернула дальше по улице. Коляска монотонно подчинилась её размеренному движению, слегка прыгая по неровной асфальтной дорожке. Безветренная погода дала им прекрасный шанс прогуляться. Очако открыла глаза, просыпаясь от блаженного забытья. Сецуна мирно спала в теплой, накрытой плотным верхом коляске. Она заснула под тихие песенки шатенки, её реснички слегка дрожали. Видела волшебный сон вместе с говорящей обезьянкой и розовым слоником из последней песни. Очако смотрела на умилительное зрелище и представила на миг свою будущую дочь. Если её мечта сможет осуществиться — Очако грустно опустила глаза, подведенные светлым коричневым карандашом. Она так хотела свою собственную семью, а в реальности она не имела никого, кроме своих друзей. У тех была своя жизнь, веселая, счастливая, яркая, волнительная, страстная. А свою жизнь Очако давно потеряла. Сецуна для неё стала как дочь. Свободное время девушка проводила в компании с ребенком и Шинсо в доме Мины. Подруга никогда не отказывала ей быть своей гостьей, чувствуя себя в четырех стенах ужасной затворницей. Мина очень эффектная и экспрессивная особа, не могла усидеть на месте, приключения и страсть звали её на волю. Ашидо получила семью и заветную дочь, но быть маленькой, томимой в грозной темнице птицей она не хотела. Очако её прекрасно понимала. Отпускала её в открытый мир, открывала решетку с тяжелым замком. Мина была ей очень благодарна и глазами выражала признательность. А из губ вырывался привычный сарказм и короткая усмешка, но Очако никогда не обижалась. Не хотела быть одной в своём большом доме. — Никого нет дома? Хриплый голос Шинсо возник перед её лицом слишком неожиданно. Очако вздрогнула, увидав рядом с собой приятеля. — Нет, все ушли, — ответила ему шатенка, закутываясь носом в пушистый шарф. — Они уехали в полицию, там что-то случилось. — Как не вовремя. Очако взглянула на прибывшего собеседника. Шинсо начал завязывать свои светло-фиолетовые волосы, собирая их в незатейливый пучок. Короткие локоны спадали по ушам и прилипали к шее, это придавало парню некий шарм стиля. Длинная черная куртка была застегнута не до конца, из неё виднелась бежевого оттенка водолазка. С тех пор, как Хитоши начал жить вместе с семьей Мины и Мономы (Ашидо не взяла фамилию фиктивного мужа, гордость не позволила), розоволосая выкинула все вещи парня, обосновывая свой поступок «праведным». Из такого мусора правильный лук не соберешь, — отвечала она угрюмому до беспредела Шинсо. И ему пришлось забирать одежду Мономы — кто ж знал, что он такой педант. Одни рубашки, классические брюки, водолазки и пуловеры пастельных оттенков составляли его гардероб. Как жаль и одновременно удобно, что у парней был один размер, не нужно было сильно заморачиваться. — А что ты хотел? — поинтересовалась у него Очако, продолжая неторопливо гулять вместе с коляской. Шинсо шел рядом, всё равно ему уже некуда спешить. Устроив руки в больших карманах куртки, смотрел вниз, на свои тонкие тканевые кроссовки. И как ему не холодно? — удивилась Очако. Но холод-то он должен чувствовать, как-никак. — Узнать знакомое ритуальное агентство. Фраза Шинсо застала её врасплох. Она остановила коляску и устремила свои большие глаза на парня. Он и мышцей не повел, не понимая реакции шатенки. — Что случилось? — тихим голосом спросила Урарака. Шинсо пожал плечами и хмыкнул. — Мамка моя померла. Вот хоронить надо. — Ужас! — Очако вскинула брови и прикрыла рот рукой с нелепой варежкой. Шинсо в ответ прыснул — до того нелепа была девушка перед ним. — Мне очень жаль. — А мне нет, — прервал её Шинсо. Его размеренный голос ставил в ступор — как он мог так спокойно об этом говорить? Это ведь твоя мать! — Да знаю, что она моя мать, — последнюю фразу Очако произнесла вслух. Спокойствие Шинсо было подозрительным, только психолог мог разобраться в этой ситуации. В ужасе стоящая девушка, равнодушный парень с фиолетовыми волосами, и ребенок, спящий в коляске — карикатура, мягко говоря, изумительная. — Почему ты такой спокойный? — А ты почему такая взбалмошная? — в ответ задал ей вопрос Шинсо, усмехаясь её нелепой эмоциональности. Ты её совсем не знала, чего так переживаешь? — не понимал парень. Эмпатия Очако была очень выразительная, Шинсо постоянно доставалось из-за этого. — Ну так это твоя мать! — повторила Очако, немного понизив голос. Боялась, что Сецуна проснется от её восклицаний. — Она была пьяницей, — объяснял ей свою невозмутимость Шинсо. А она не понимала — дурочкой прикидывалась. Смотрела своими глазищами, словно он нуждался в её поддержке и успокоении. Хотя бы обниматься не лезет, — предостерег себя парень, делая шаг назад, чтобы план шатенки не осуществился. — Так и померла в попойке. Чего о ней сожалеть? Она даже в больницу не пришла, когда я в коме лежал. Ни разу. Голос Хитоши погрустнел, случайным образом. В этом и была ошибка — Очако выждала момент и раскинула свои руки в варежках, пытаясь завлечь парня в свои такие же нелепые объятия. Шинсо отошел ещё на пару шагов, вскидывая руки. — Мне вот этого не надо, окей? — предупредил он её. Она продолжала на него пялиться с удивлением. Видимо, не могла вбить в свой мозг, в свой слишком сочувствующий мир. Шинсо не злился, не нервничал и не извивал язвительные волны — слишком часто он видит эти каштановые волосы дома у Ашидо, смирился уже. — И… и что делать? — А что делать? Гроб заказывать, панихиду, что ещё делают в таких ситуациях. — Ты точно в порядке? — допытывалась Очако. Вот теперь Шинсо это начало очень раздражать. — Да в порядке, я говорю! Ещё раз сто может это скажешь? — Извини. Она наконец успокоилась и перестала лезть со своей опекой и заботой. Отвернувшись от него, она взяла ручку коляски и поехала дальше. Шинсо должен был держать рот на замке — всё равно этот разговор не привел бы ни к чему. Он подумал, что все бы отреагировали похожим образом, как Урарака. Мидория бы извелся весь, поддерживая его, Мина и Монома тоже не останутся в стороне. Всё сочувствие, сочувствие. Оно ему не нужно — не того человека они оплакивают. Шинсо застал свою мать дома. Как и всегда, запах внутри источал самые адские ямы — мешки с уже стухшим мусором покоились посередине кухни, крепкая и стоячая амброзия спирта и пыли плыла по воздуху. А мать лежала посреди старого облезшего дивана, держа в руке заядлую бутылку — так с ней и полегла, с чем и прожила всё детство и юность Хитоши. Парень сморщился тогда только от вони. У него даже отлегло немного на душе. Конечно, многие посчитают его ханжой и черствым кретином. Но дело ли Шинсо до других? Не стоило ничего рассказывать, это было его ошибкой. И другим он говорить не собирается — разве что Бакуго. Тот бы прыснул и достал лопату, копали бы вместе. — Ты такой бесчувственный, — с обидой и разочарованием сказала Очако, не смотря на остановившуюся фигуру Шинсо. Бесчувственный? Вот теперь Шинсо точно впал в жуткое раздражение. Да кто она, чтобы говорить ему такое? Она с ним всю жизнь прожила? Дура лишь пару месяцев с ним знакома, а так говорит, будто она его и родила. — А ты просто конченая и спесивая идиотка, — ответил ей с нескрываемым презрением Шинсо. Останавливая её. Вот-вот, на правду тяжело смотреть. — Всё время пытаешься всем помочь. А ты себе-то хоть помогла? И Сецуну потеряла, и подружку свою посадила. Какое право ты имеешь что-то говорить про меня? Очако обернулась на него с широко раскрытым ртом, как выплывшая на сушу рыба, ей-богу. По-дурацки выглядящая. Шинсо стало обидно, как ребенку. Его задели не в том месте — а он не любил такое. Очень. — Своей жизни не имеешь, так не лезь в мою, дура. Шинсо не собирался выслушивать её возмущенных возгласов. Надоело с этой глупой спорить — бесполезно было что-либо доказывать. Ведь чувствовать он умел слишком хорошо. Это было его проклятием. ***To tell one's name the livelong day
Называть свое имя целый день
To an admiring bog!
К восхищенному болоту!
Из колонки приглушенно доносился любимый трек Киришимы — Пепперсы радовали его легендарным Can't Stop. Как и в этой песне, он напевал знакомые строчки, что мир, который я люблю — это волна, которую нельзя остановить. И в его жизни так же, подкидывает ему такие чокнутые события, с ума можно сойти. Он напевал её спонтанно и неосознанно — пока она играет, можно не думать, а просто слушать, выполняя обыденные дела. Странно видеть издалека спокойное выражение лица Эйджиро — как будто не он с друзьями недавно находился в полиции и смотрел ужасное видео с Бакуго в главной роли. Он не мог поверить своим глазам — реальность его явно обманывала. То, что его друг, не совсем добрая и милая душа, но смог убить человека, ещё и, как выяснилось, своего близкого… В это просто нельзя поверить. У Киришимы всегда было острое и справедливое чутье, доставшееся ему от отца — он очень хорошо чувствовал, когда ему говорят правду или доносят ложь и определенную чепуху. Но ситуация с Бакуго… Он понимал, что это неправильно. Что несправедливо так обвинять человека, не опросив его как следует. Да, видео может служить веским доказательством — но черт, как он не хотел обвинять своего друга в убийстве! Это неправильно! Катс хороший друг и… Прекрасный человек? Мысль возникла в его голове посреди длинного монолога и так и осталась без ответа. Нарезая болгарский перец и одновременно размешивая тушеное мясо в томатном соусе, он продолжал думать. В голове заскребли, как кошки своими острыми когтями, подозрения, которых и боялся. Приближался закат — Киришима немного отвлекся от готовки и взглянул в окно. Улицу медленно накрывала темная дымка вечера, ветер крепчал, под его силой кланялись голые и хлипкие деревья, короткая сухая трава хлопала пожухлой листвой, провожала его вдаль, в путь к остальным домам и городам, оповещая об окончании очередного дня. Улица, на которой проживал Киришима с отцом, очень тихая и малолюдная, парню казалось, что он слышал этот ветер, как он передает ему новость о том, что приближается вечер, а за ним — темная пустая ночь. Рассмотрев пейзаж ещё минуту, Эйджиро продолжил готовить любимое отцовское блюдо мексиканской кухни — запеченные энчиладас* и классический чили с ужасно острым перцем. Его отец был родом из Мексики — неудивительно, что Киришиме передались от него загорелая кожа, крепкое телосложение и темные волосы, которые он покрасил в яркий красный. Но вот еда мексиканская парню была не по вкусу — слишком много остроты, которая представляет из себя только мясо, томатную пасту, лепешку и фасоль. Безынтересная гастрономия однотипных вкусов, скудная и оттого утомляюще скучная. Сам парень предпочитал сытные блюда по типу запеченной курицы с картофелем или бататом, огромный бургер или огромнейшая порция жареных куриных крыльев. Еда не полезная, зато вкуснее какой-то фасоли, фу. Киришима усмехнулся и сморщил от одной мысли о фасоли нос, заканчивая шинковать перец и принимаясь за лук. Так всё же Бакуго — тот, за кого себя выдает? Эйджиро не хотел думать об этом, ему казалось, что таким образом предавал друга, раз думал о нём в плохом тоне. Но был ли он откровенен с Киришимой изначально? Вот что не дает Эйджиро покоя. Он совсем не знал, кто такой Бакуго Катсуки. Чем он жил всю свою жизнь, что делал, что вытворял. Он никогда не говорил о себе — был молчаливым столпом, грозным оружием, непоколебимым. Но всё же… Как он поддерживал Киришиму в том, чтобы он наконец признался в чувствах Каминари? Ведь благодаря блондину он сделал первый шаг. Как защитил его, взяв ответственность за драку на себя — не стал говорить, что оскорблять начал Эйджиро. Как они стали единой футбольной командой, понимали друг друга и без слов. Разве это было неискренним? Нет, Киришима верил, что это было самым откровенным и искренним поступком со стороны блондина. Правдивая ухмылка, слова поддержки, настоящие дружеские беседы… Но он совсем не знал, кем был Бакуго до того, как пришел к ним в университет. Как-никак, он состоял в числе банды, а там точно не полевые цветы собирают на лугах. Убивал ли он людей? Шантажировал на деньги, на близких, держащих в плену, или воровал честно заработанное людьми имущество? Поневоле Киришима вспомнил фильм «Лицо со шрамом» — они с Каминари часто смотрели его в детстве. Аль Пачино изумительно сыграл главную роль в роли сильного и устрашающего гангстера, и на картинке убийства происходили так спокойно и чисто, многие даже не замечали их под действием напряженного сюжета. В реальности же намного страшнее и грязнее. Экран не передаст зрителям ужас смерти, такое не покажут на каналах — тогда все бы сошли с ума. А Бакуго сошел? Или ему нравилось лишать жизни людей? Он вспомнил тот зверский и одеревенелый взгляд, который кинул на него Катсуки, когда они соревновались против Львов из Либерти Хай — было так страшно, аж кровь стыла в жилах. Это не был взгляд человека — он был страшнее монстра. А страшнее монстра по имени человек не может быть. А если Бакуго примется за него? Вдруг слетит с катушек окончательно и нападет — сможет ли Киришима защититься? Он ойкнул, когда нож задел его палец. Мысли вылились из него в виде струйки крови, тоненькой, совсем не больной. Слава богу, что она освободила его от таких ужасных и тягуче склизких мыслей. — Нет, не могу я так! — вслух воскликнул Киришима, разговаривая с невидимым собеседником. А может, в некоторой мере оправдываясь перед другом и самим собой. — Катс мой друг, и я всё сделаю, чтобы он вышел на свободу! Я его не брошу. Он закрыл доступ внутреннего голоса к мыслям, больше его слушать не собирался. Маленький юркий дьявол, пробрался в голову и несет такую ерунду — больше не скажет. Киришима повысил громкость колонки. Теперь весь дом слышал очередной трек Пепперсов, в сегодняшнем репертуаре парень не хотел слушать больше никого из остальных исполнителей. Такое настроение — оно приходит неожиданно и спонтанно, и поддаваться ему очень просто. В дверь позвонили. Короткая и быстрая трель звонка отрезвила парня. У отца имелись ключи от своего собственного дома, а значит, это тот, кого он ожидал увидеть. — От такого запаха я прилетел аж из универа, — Каминари на пороге дома томно прикрыл глаза, долго вбирая носом аромат, доносящийся из кухни. Чуть ли не воспарил, — весело сказал себе Киришима, наблюдая, как парень выпрямляется и неуклюже поднимается на носочки, играя свою индивидуальную роль в шуточной постановке. — Заходи уже, критик ресторанный, — хлопнув его по голове полотенцем, Киришима пригласил парня внутрь, сбрасывая его напущенную наигранность. — Как вкусно пахнет, что это ты готовишь? — любопытно поинтересовался Каминари, быстрым движением откидывая свою желтую с черными молниями толстовку (он любил рисовать молнии везде, на обоях, обуви, одежде, лице, — говорил, что молнии это круто). — Что-то мексиканское с большим количеством томатов. — Здорово! — донесся голос светловолосого уже из кухни. Он действительно как молния, а энергия блещет хоть лампочки зажигай. Киришима был заражен его энергией, жаль только, что виделся он с нею не так часто, как хотелось. В остальные дни он ходил удрученным, усталым и хмурым облаком, ожидавшим свою молнию. — Остренькое мне по нраву! Надеюсь, выживу! — Это не острее крылышек Буффало, поверь мне, — вслед за Каминари на кухню зашел и Эйджиро. Его четкому взору предстал парнишка, удобно сидящий на кухонном гарнитуре. Он нашел кусочек томата и с аппетитом надкусывал его, показывая свой голод. Киришиме эта картина показалась донельзя милой и семейной — он представил, как в будущем снимет дом вместе с ним, совсем небольшой, с двумя комнатами и маленькой, но уютной кухней, где они вдвоем будут проводить совместные вечера. Киришима пойдет, как и хотел, тренером в футбольную команду, а Каминари станет ведущим на радио, или будет отличным техником. Такое будущее станет не то что мечтой, а целью, которую он стремился достичь. — Отца ещё нет, он придет как раз к ужину, — оповестил Денки парень, в два широких своих шага оказываясь рядом с блондином. Тот уже принялся за болгарский перец и часть кукурузной лепешки, видимо, очень хотел есть. — Надеюсь, мы ему что-то оставим, — хохотнул ему в ответ Каминари и повернулся к Киришиме. Его лицо оказалось очень близко с ним, красные неряшливые локоны еле ощутимо прикоснулись к полуприкрытым глазам, на щеках осел слабый румянец. Он любил подходить так резко и неожиданно, заставляя Каминари чувствовать себя в нескрываемом смущении. — Дома пока никого нет, — тихий голос всполошил внутренности Денки. Киришима удобно устроил руки по обе стороны блондина, сокращая его шансы на побег. — Не боишься, что отец вдруг нагрянет? — в своей привычной шутливой манере спросил Денки, накручивая красный локон на палец. — Думаю, мы услышим. — шепотом произнес Киришима в его полуоткрытые губы, накрывая их своими. Мягкий поцелуй был коротким, но они оторвались друг от друга только на мгновение. Каминари закрыл глаза и подался вперед, обхватывая руками его шею и переплетая свободной ладонью мягкие красные волосы, пуская их между пальцев. Эйджиро придвинулся ближе и устроил правую руку на пояснице блондина, сооружая для него некую опору. Прижимаясь сильнее, Киришима углубил поцелуй, тягучий, медленный, расслабленный. От которого всегда кружилась голова, улетал в чарующую страну наслаждения по имени Денки. Он был для него наркотиком, именно он придавал ему жизненной силы и возможность просыпаться по утрам. А их короткие поцелуи в университете не шли ни в какое сравнение с нынешним — казалось, он мог целовать его вечно, не отрываясь. Денки вцепился в его волосы, оттягивая их, чтобы углубить поцелуй. Его язык преодолел зубную преграду и переплелся с языком Эйджиро. Поддаваясь эмоциям, он ответил с той же напористостью, отыскивая в нём свою отдушину. Рука водила по спине, зашла под майку, ощупывал гусиную кожу, считая подушечками пальцев выпирающие позвонки. Каминари имел удивительно крепкое телосложение, не было в нём ни грамма застывшего жира или неровностей. Кожа была гладкой как этюдный лист, на котором Эйджиро своими губами, словно кисточкой, проводил по всему телу, присасывался к ключицам и шее, оставляя красные страстные засосы. Он любил смотреть на своё произведение, когда Денки лежал рядом с ним с красными отметинами по всему телу, разгоряченный, удовлетворенный и уставший, результат его кропотливой работы. Стоящий на плите сотейник пищал, оповещая занятых людей о своей готовности. Каминари ойкнул, когда кипящий томатный соус со специями окатил его руку. Киришима быстро поднял её перед лицом. Поцеловав обожженную руку, он облизнул горячий соус с пальцев, очень острое, обжигающее язык. Денки смотрел на это с немым изумлением — боль от ожога исчезла, а возбуждение от медленного посасывания его пальцев достигло предела. Он прильнул к горящим губам Эйджиро, зажимая его мускулистый торс ногами. Киришима удивленно вздохнул в чужие губы, незамедлительно хватая того за бедра, впиваясь пальцами в тело сквозь джинсы. Руки блондина стаскивали с него вспотевшую майку, та была отброшена на один из стульев. То же самое случилось и с толстовкой Денки, а после и с неудобными джинсами. — Я безумно тебя хочу, — томный голос врезался в перевозбужденный мозг. Не давая себе продышаться, Денки кивнул, соглашаясь с обоюдным желанием. Киришима был очень настойчив, но не мог быть мягок в такие моменты — крепкие руки до боли в ребрах обхватывали тело Каминари, он утробно мычал от напряжения. Эйджиро перенес их на более открытую и большую площадь — обеденный стол показался как нельзя кстати. Откинув подальше столовые приборы и пустые пачки из-под еды, он уложил Каминари посередине, отрываясь, чтобы взглянуть на изысканного вида картину. Каминари тоже смотрел на него в забвенном вожделении — приглушенный свет делал ровную загорелую кожу партнера глянцевой, блестящей, огибая маленькие капельки пота, бегущие по твердым, с прекрасными вспученными венами, рукам. Мышцы игриво игрались под кожей, он мог смотреть на него вечность. Покрасневшее лицо Киришимы приближалось как в замедленной съемке, вожделенное тело прикасалось к его хилому, худому, мягкому. Жесткие пальцы оставляли синяки на животе и плечах, переплетаясь с красными отметинами от засосов. Руки Каминари приближались к домашним шортам Эйджиро. Когда они были спущены вместе с узкими боксерами, его ухо обдал тяжелый дрожащий выдох. Неизвестно, кому могло достаться такое творение — шикарной модели, или суперзвезде, или обычной девушке. Денки гордился, что атлет по имени Эйджи достался именно ему. Он был горд за себя, за него, за то, что они делают друг с другом. Они были пьяны друг другом, настолько сильно, как не дал бы в мозг ни один из видов алкоголя. При виде Киришимы сердце Денки начинало трепетать, душа окрылялась, как в той нелепой рекламе энергетика, а настроение стремительно поднималось. Их признание открыло силу обоих — они стали искреннее в своих желаниях, о чём никогда не думали будучи лучшими друзьями. Растворяясь друг в друге, они находили себя, свое истинное счастье — и оно не должно заканчиваться и останавливаться. — Парни, как же вы быстро вымахали! Спустя час они сидели как ни в чём не бывало, ужиная вместе с отцом Киришимы за столом. На том же самом столе, где так страстно открывали друг другу сердца — разум Каминари даже сейчас был размыт. Размякший, уставший, он глупо улыбался в тарелку с энчиладас, насаживая их на вилку. Совершенно ни о чём не думая. — Вы сейчас в самом соку своей молодости, — балуя себя баночкой пива, весело разговаривал отец. Парни совершенно его не слушали, а точнее не слышали — пребывали в такой прострации, откуда их трудно было достать. — Помню, как с Тсукаучи, ещё когда вместе учились в полицейской академии, бегали по ночам к девчонкам в общежитие и… — Па! — упрекнул его Киришима, прерывая начало пошлой истории. Хотя не он недавно жадным образом овладевал блондином посередине стола, где в данный момент сидел его отец. К ушам хлынула краска, Эйджиро хохотнул себе под нос, признавая нелепость всей истории. — Дай старику молодость вспомнить, — Киришима-старший приятельски хлопнул сына по плечу. Он с завидным аппетитом уплетал сочные и острые энчиладас. — Тебе бы тоже девушку подыскать, Эйджей. Как насчет той девчушки с розовыми волосами, как её? Хорошенькая. Эйджиро с удивлением и недоумением пялился то на отца, то на такого же вида Каминари — его лицо приобрело постыдный румянец. Положив вилку, Киришима откинулся на стул и нервно скрестил руки. Откровение отца отрезвило — парень не ожидал, что таким грубым видом отец станет искать ему жену. Тема женитьбы всегда напрягала его, он не хотел говорить с ним насчет отношений с женским полом, но каждый раз, находя удобный момент, чтобы признаться… — Мина Ашидо. Она замужем. И у неё ребенок есть, — сухо и разочарованно ответил отцу Эйджиро, наблюдая за выражением лица Каминари. Тот поник, жуткий аппетит исчез, блондин повторил положение парня, смотря на него извиняющимся взглядом. Или Киришиме показалось такое? Почему Каминари извиняется перед ним? Зачем? Вся хрупкая стойкость разбилась к чертям. — Жаль, не успели. А вот с ней ходит постоянно с коричневыми волосами… — Отец, чего ты добиваешься? — раздраженно кинул Эйджиро в его сторону. Тот с хмурым видом посмотрел на сына, не понимая его эмоций. Вот именно — не понимает. И вряд ли поймет по-настоящему. — Ну а что? Ты отличный малый, почему бы… — Я не хочу всего этого, ясно? Нервный комок выплескивался наружу. Он уже не мог сдерживать себя — до того ненавидел нынешний разговор. Отец отодвинул от себя бутылку пива — нехороший знак. Отец тоже начал раздражаться. А злился он посильнее Эйджиро, до сих пор его потоки ярости он сдерживать не мог. Киришима посмотрел на Каминари. Тот ничего не понимал, но отвечал сочувственным взглядом, произнося только им: «не стоит». А вот он считал, что как раз-таки стоит. Необходимо. Сколько ещё им скрываться, бояться ответной реакции отца? Видеться украдкой, пряча свои чувства? За столько времени и прожитых событий Киришима вбил себе в голову — прятаться от самого себя нельзя. Бояться людей тоже. Ты сам определяешь свою судьбу, так и борись за неё всей душой. Защищай то, что дорого. — Я уже люблю… одного человека. Отец удивленно вскинул бровь. Каминари громко сглотнул. — Кого? — Я… — Киришима на секунду заикнулся, слова застряли в горле. Он мотнул головой, сопротивляясь самому себе. Встал со скрипучего стула, напряженно и с силой собственной уверенности смотря на отца. — Я люблю Денки. Мы с ним в отношениях. Повисла плотная тишина. Напряженная и устрашающая тишина. Киришима продолжал стоять, вот только ноги уже не казались ему такими железными. Требовательный взгляд следил за выражением лица. Отец продолжал молчать, упершись пустым взглядом в бутылку пива. С неё текли капельки воды, огибая темное стекло. Отец взял пиво и так же молча выпил его до дна. С громким стуком поставил на стол и встал. Продолжая игнорировать взгляд сына. Ты теперь не гордишься мной, отец? — дьявольская мысль пробежала в голове с насмешкой и отчаянием. — Спасибо за ужин. Молча удалившись из кухни в свой кабинет, оставил парней наедине в тяжелой гнетущей тишине.