Моральная свобода есть отрицание воли к жизни
Шопенгауэр
Токоями резко свалился оземь, из его рук со звонким эхом скатился поблескивающий в темноте кусочек тонкого железа, неровный, с маленькими зазубринами. Серрейторное лезвие с черной ручкой упало рядом с Катсуки, на конце ножа игрались капли его крови, алой, светлой, но, слава богу, не артериальной. Катсуки умел отличать тип крови и откуда она исходила — артериальная, венозная — не по своей воле. Он повернул голову. Даби смотрел прямо на него. В проклятой ночи переулка не было никого. Никто не видел длинный кожаный плащ с поднятым капюшоном, ветер не трезвонил тревогу по округе, не звучала уличная сирена, про камеры видеонаблюдения не стоило и заикаться. Даби смотрел на него — Катсуки своим нутром чуял, что это он. Из-под капюшона сверкали знакомые светлые голубые глаза, очертания лица были спрятаны тенью, но одного взгляда было достаточно. В руке Даби держал пистолет с глушителем. Из него пару мгновений назад произошел выстрел, заставивший Токоями упасть. Выстрел, такой молниеносный, тихий и устрашающий. Пуля пробила голову не насквозь — она застряла в коре головного мозга, не вышибла мозги полностью, звука упавшей пули об асфальт Катсуки не услышал. Странным образом все его чувства обострились в несколько раз. Голос в голове звучал размеренным тоном, неторопливым, словно для него ничего необычного не произошло. Но только этот голос и отрезвлял — иначе нервы у виска давно бы лопнули, смешались с кровью Токоями, которая медленно ползла по асфальту. Алая змея пробиралась сквозь куски мусора, заполняла трещины городских пород, ползла всё ближе к Катсуки. Тянулась к его руке, что упиралась в бетон. Раскрыв пасть, кусала его нещадно, впивалась зубами в пальцы, надкусывала одежду. Джинсы пропитывались ею — змея была непоколебима. Словно Токоями даже сейчас с помощью неё пытался убить Катсуки. Даби шел к нему. Каждый шаг как трезвон колокола — бил набатом по голове, перекликаясь с голосом. Руки его не слушались, ноги не двигались, голова не поворачивалась, всё тело его не слушалось — голос был не целебной силой, а могильщиком. Провожал его в последний путь, как провожают молитвой гроб священники на похоронах. Глаза Катсуки зацепились за нож — он схватил его окровавленной рукой, дрожащей, сопротивляющейся ему. Все его руки были в крови — совсем не аллегория. Бросаться метафорами и словесными метаморфозами было не нужно, но они прибывали с новой силой. Казалось, постепенная потеря крови из шеи открывала в Катсуки поэта. Шея шипела, открытая рана тянула за собой струйки алой воды. Запах железа ударил в нос, Катсуки схватил нож поудобнее. Попытался подняться на подкошенных ногах, опорой ему служила стена узкого переулка. Перед собой Катсуки держал нож, рука дрожала, когда Даби приблизился. Их разделяло шесть футов, четыре, два… Даби приблизился к Токоями, проходя мимо Катсуки, словно тот — обычный призрак. Он продолжал держать нож перед собой и, поднимаясь, поскользнулся на свежей луже, с грохотом упав обратно. Голова с сокрушительным треском ударилась о стену, перед глазами поплыло, голос заметался по голове как мышь, попавшая в ловушку. Рука ослабила хватку, нож отлетел слишком далеко за мутный взор Катсуки. Не хватало воздуха — мозг после удара счел нужным отключить способность питать организм кислородом. Короткими вдохами он заполнял легкие, голова кружилась всё сильнее. — Не забыл нашу с тобой давнюю загадку? Катсуки открыл глаза — Даби присел на корточки подле него. В руках он всё так же держал пистолет, типа Браунинга тридцать пятого года, обновленная версия (Катсуки не силен в названиях) на восемнадцать патронов в магазине. Самая популярная модель, раздобыть такой под силу школьнику, имеющему доступ в Интернет. В другой руке — окровавленный бумажник Токоями и какие-то клочки бумаги, ключи и телефон. Видать, обокрал его, забрал нужные улики, чтобы копы не нарыли лишнего — Катсуки сделал бы также. — Сидят на лавочке двое детей. Один — сын самого влиятельного человека округа. Второй — сынишка главного бандита в городе. Маньяк подходит к лавочке — кого из них он заберет? Лицо Даби стало хуже — проблеск света открыл вид на обугленное темное лицо, вперемешку с давними портаками на острых скулах. Оно было перетянуто в некоторых местах медицинским пластырем. Старые впадины царапин и порезов обрамляли высокий лоб и острый подбородок. Давний пирсинг в ноздре и губе не исчез даже спустя столько лет. Катсуки не видел так близко лица Даби с тех пор, как покинул подвал — даже тогда разглядеть черты лица было трудно, мешали обстоятельства в виде сплошных избиений до потери сознания. — Убить меня… хочешь? — Еле выговорил Катсуки. Он искал глазами потерявшийся нож, но тщетно — он был слишком далеко, не сможет помочь в обороне. Катсуки рассчитывал только на себя и на свои силы, на те жалкие силенки, которые у него ещё остались. Даби хмыкнул и покачал головой, мол, ничему ты не учишься. — Твоя смерть стала бы избавлением от стольких моих бед, — Даби поднялся на ноги, смотря на Катсуки снизу вверх. Отблеск фонаря бросал волны света на их зловещий темный переулок, отражался в голубых глазах, смотрящих на блондина с нескрываемым интересом. — Но мне интересен ты живым, нежели твой труп, такой как Токоями. Даби демонстративно пнул тело мужчины ногой, возлагая в удар своё отвращение. — Токоями тебя шантажировал, ведь так? — слова, как раскаты грома, пронзили Катсуки насквозь. Он посмотрел на Даби взглядом человека, который вот-вот получит знатную оплеуху и улетит вниз по лестнице. — Как давно я не вспоминал о Хакамате. Думал, и ты охладел к нему. — Завали ебало. — Выплюнул Катсуки ему. Даби сразу замолк, он думал. Блондин переставил другую руку к шее — по левой вплоть до локтя текли струйки крови. Даби наблюдал за его движениями, как незримый, незаметный и молчаливый зритель. Он вскинул руку. Катсуки думал, всё — пуля найдет и его сегодня, в эту ночь. Но нет — перед глазами Катсуки очутилась тканевая повязка. — Перевяжи, дубина. Слишком много крови потеряно. Катсуки смотрел на Даби, ожидал подставы. От него она всегда ожидается, в любом случае, что бы он ни делал, всегда будут последствия, которые Катсуки придется выносить. Понимая, что без повязки его разум скоро уйдет в забытье, а скорая не приедет на его зов — он потянулся свободной рукой к повязке и схватил её край, чтобы не пачкать её вперемешку с уличной пылью, грязью, мусором и кровью. С шипением и еле движимой рукой парень обматывал горло повязкой, но получалось неудачно — нужна сила, чтобы заткнуть льющуюся кровь. — Если уж не убиваешь меня, то помоги, черт возьми. Катсуки не оставалось ничего, кроме как попросить помощи у своего врага. Как жизнь умеет преподносить события. Ему даже стало смешно до жути. Но смех не выливался изо рта — силы были только на тяжелый сухой кашель. Даби схватил повязку обратно и с необходимым нажимом перевязал шею Катсуки. В какой-то момент он думал, что Даби возьмет два конца и преспокойно задушит его, Катсуки долго сопротивляться всё равно не сможет. Или это было запланировано — перевязать рану Катсуки, а потом пустить ему пулю в лоб. Или нет — отпустит парня, а потом пустит пулю. Или отпустит, будет преследовать и тоже пустит пулю в лоб. В любом из вариантом Катсуки ожидал пулю, иначе другого решения со стороны Даби не может быть. — Забыл как избивал меня тогда? — вместо благодарности с усмешкой произнес Катсуки, хриплый голос накидывал ему несколько десятков лет. Даби снова встал, рыскал в бумажнике Токоями. Почему не уходит? — подумал блондин. А если кто-то пройдет? Или копы будут неподалеку? Что ему нужно? — Не помнишь, как дух из меня выбивал? — Катсуки не унимался. Голос затвердел, начинались понемногу прибавляться силы. Он попытался снова встать, теперь уже двумя руками придерживаясь за стену. — Тогда-то ты хотел меня убить, на кусочки изрезать. А сейчас резко добрым стал? Схуяли? Даби молчал. По его нутру виднелось, что он хотел ответить, хотел врезать, искалечить снова. А Катсуки это неимоверно злило и смешило. — А я помню, я всё помню, сука! — не унимался Катсуки, повышая голос. Теперь он смог встать, встать лицом к лицу с Даби, вровень. Блондин ненавидел, когда на него смотрели сверху-вниз — это унизительная мера возвышения над человеком. Даби резко прервал его громкий монолог, впечатал в стену. У подбородка блондина холодным ободком очутился глушитель. Даби надоело играть. — Благими намерениями вымощена дорога в ад, — он процитировал Клеворского. — Думаешь, грехи твои искуплены? Одним благородством замести следы своих грешных дел тебе не удастся. Я всё помню, и многие вспомнят о тебе. Он показал фото Хакаматы, лежащее в бумажнике Токоями. Та вещь, которую так тщательно Даби искал. Хакамата — как красная ткань перед лицом быка. У Катсуки глаза налились ненавистью. И страхом. — Кей, — давняя кличка Катсуки резанула по ушам. — Ты подумал, что спасся, но не увидел цепь на ноге. А я тебе о ней напомню. — Что ты собираешься… Даби оттолкнулся от Катсуки, отстраняя пистолет у подбородка. — Даю тебе время подумать над загадкой, — уходя, произнес Даби, натягивая капюшон сильнее. — Кого заберет маньяк? Тик-так, тик-так, буду ждать ответа. Даби не дал шанса Катсуки ответить. Парень мог со всем своим неистовым желанием схватить нож и швырнуть в отдаляющуюся спину. Но… Почему-то рука нащупала только телефон. Экран показывал без четверти полночь. Катсуки взглянул на безмолвного Токоями. Что ему делать? *** Большой дом пустовал. Солнце в самом своем пике отбрасывало длинные пучки яркого света. Отражаясь, он перебегал по стенам с минималистическими обоями, мягко шелестел по ворсу дивана и диванных пуфиков, мерцал сотнями искорок в стеклянных вазах и раритетных семейных ценностях, такие как старые часы с кукушкой прошлого века, резные ободки на зеркалах из тонкого позолота, массивное влиятельное фортепиано из красного дерева, давнего потомка Бенкерта. Останавливаясь ненадолго на зеркале, луч отразился дальше, установив свой последний рубеж на полуприкрытых светлых глазах с пшеничным цветом ресницами. Нейто быстро заморгал, унося от себя помилование светлого блика. Глаза всё ещё не отошли от полудремы, в которую он впал пару часов назад, так и не найдя в себе силы лечь спать на гостевую кровать. Заместо этого он пропал на эту короткую ночь, сидя в гостевом кресле. О чём и пожалел. Спина и шея от непривычки ноющей болью отозвались от обиды в лице неудобного положения, и блондин принялся мять шейные связки, чтобы постепенно выскользнуть из недосна и очутиться в недоутре. Потянувшись напоследок, Нейто прошагал в сторону кухни — собирался поставить чайник на огонь. Легкий шелковый халат под цвет его бежевых волос как никогда шел ему. Из-под открытого места в разрезе показывался вид на стройный гладкий торс, конечно, не атлетического телосложения, но в некотором виде стройного. Монома по физической своей природе не любил заниматься спортом, даже занудливый крокет казался ему верхом олимпийского масштаба. Он предпочитал спорт умственный, подолгу задерживаясь в библиотечных коридорах и компьютерных классах, пытаясь обосновать скандал Клинтона-Левински в период девяностых годов, чтобы найти точку зрения, более подходящую под правдивую. Именно поэтому ему с трудом удавалось выбить себе адекватный балл по физкультуре за семестр, даже путем, не страшно сказать, договорных изысканий. Пока Нейто размышлял о своём хорошем прошлом, чайник предательски громко просвистел, оповещая всех жителей дома, что наступило утро. Эдакий городской петушок. Убрав чайник с плиты, парень грациозными движениями ловких рук с тонкими, практически музыкальными пальцами разлил кипяток в чашки и добавил травяной чай с лимоном. Взяв две кружки в обе руки, Нейто пошел на второй этаж, собираясь разбудить Мину ненавязчивым способом заботы в роли фиктивного мужа. Да, Нейто иногда умеет делать что-то по-настоящему галантное. Не успев перешагнуть пару ступенек из ворсового ковра, он заметил, что дверь в комнату Мины приоткрыта, из нее выходил свежий утренний воздух. Монома бегло посмотрел в противоположную комнату Сецуны и успокоился, увидев, что девочка ещё спит, ведь он всегда оставлял небольшую щелку открытой. Но в случае с Миной это было странным. Девушка не любила, когда дверь в её комнату открывалась хоть на полдюйма — её главным спокойствием было личное пространство. Открывая дверь комнаты полностью, Монома на миг задержал дыхание и чуть не уронил чашки с горячим напитком — тогда его прекрасные ноги подверглись бы долгой и мучительной операции по восстановлению прежней ровной нежной кожи. Мины не было у себя в спальне — заместо этого окно, ведущее на улицу, было настежь отворено. В мгновение ока положив кружки на что-то твердое, напоминающее стол (скорее всего, это была прикроватная тумбочка), Нейто схватился за створки, попутно оказывая сопротивление мешающим шторам, и посмотрел вниз. — Мина! — Чего ты кричишь, как резаный? — недовольно-взбудораженный резким возгласом тон, несомненно, принадлежал Мине. — Тут я, и нечего соседей будить! У Нейто отлегло на сердце, когда он увидел девушку, спокойно занимающуюся йогой посреди сада. Её розовые волосы были зачесаны в привычный высокий хвост, фитнес комплект одежды в виде фиолетового топа и лосин был слишком тонким для прохладного воздуха на улице. Но её это нисколько не заботило — ежедневные тренировки на свежем воздухе были своеобразной мантрой, закаляло не только спортивное телосложение, но и дух, как часто обосновывают необыкновенные движения, присутствующие в йоге, йогисты (или как их там называют). Но Моному заботило только одно: — Как ты вообще вышла? Со второго этажа спрыгнула? Ты совсем глупая что-ли? — Это ты идиотина! Я вышла через главный вход, пока ты храпел на кресле. — А окно зачем настежь оставила? — Проветрить, неужели для чего-то другого оно нужно? Разумеется, Моному болезненно кольнули в сердце высказывания Мины, принимающие вид, словно блондин — неотесанный и слабоумный недомерок. И разумеется, она не смогла различить в его голосе хоть капельку человеческой заботы. Нейто фыркнул себе под нос — ну конечно, каменное сердце девушки он растопить не сможет. — Я тебе принес чай! — Боже, Нейто, не кричи, пожалуйста, иначе ты разбудишь Сецуну! — в ответ крикнула ему Мина, наконец-то закидывая голову в его сторону. Мина даже успела сделать мейкап — блондин всегда удивлялся тому, что каждый день, даже в выходные, она наносила себе макияж. Ведь он никогда и не видел её с чистой, своей кожей, не прикрытой различными косметическими средствами. — Я уже иду. Нейто закрыл окно, посчитав, что свежий воздух достаточно глубоко пробился в четыре стены. Он медленно оглядел комнату — Мина была чертовой перфекционисткой. Это можно было углядеть в ровно заправленной кровати, словно она использовала длинную линейку и утюг для сглаживания складок. Косметический столик не завален грудой парфюмерии или средствами для макияжа — на столике у зеркала стоял небольшой букет сухоцветов (ходили вместе с Сецуной собирать колосья в один из осенних дней, теплых и светлых) и ароматические палочки. Даже стул не был завален грудой одежды, чего нельзя сказать про комнату Мономы — убираться в ней было строго запрещено, вся его многовековая пыль должна сохраниться вместе с ним. Нейто взял кружки и побрел обратно на кухню. Тем временем, девочка уже просыпалась из-под неги сна, и, пока Мина доделывала свои йогистские упражнения, парень взял Сецуну на руки и они пошли умываться, а после он посадил её в розовый детский стульчик подле взрослого большого обеденного стола в гостиной. — Итак, многоуважаемая леди, — блондин грациозно развернулся к девочке, большие глаза с любопытством и предвкушением следили за каждым его движением. — Что вы предпочитаете на сегодняшний завтрак: смесь номер один или смесь номер два? В двух руках Монома держал две одинаковых баночки сухой смеси для детей, но так игриво преподнес это, что девочка клюнула и в действительности задумалась, что сегодня будет есть. — Давай лучше я, — выхватила у него из рук подошедшая Мина и начала сооружать завтрак для ребенка. Волшебное предвкушение Сецуны пропало, она грустными глазами поглядела на Моному, ожидая от него продолжения увлекательного зрелища. — Мина, — спустя некоторое время, когда все уселись за стол завтракать, Нейто решил затеять серьезный разговор по поводу того, что случилось. — Скажи мне… — А где Хит? Парень удивился её вопросу, с каким равнодушием или, можно сказать, обыденностью она это спросила. Словно Хитоши — это член их семьи, старший ребенок, неподатливый, угрюмый, в самом соку пубертатного периода. Мина не очень сильно интересовалась нахождением фиолетоволосого, но была рада, когда он приходил её навещать. Но чтобы резко вспомнить о нем? — Ну, не знаю, сказал, что пошел к своей матери. — Нейто отодвинул от себя тарелку подальше, аппетит резко пропал. — А зачем он тебе? — Я просто спросила, — спокойствие Мины вовсе не вызывало такового для Мономы. Она прячет глаза в своей тарелке — ковыряет салат вилкой, перебирая перец и черри в две разные части блюда. — Я тоже тебя хочу спросить насчет той ночи. — С нажимом произнес блондин. Мина наконец подняла на него взгляд. Её осунувшееся лицо, которое не скрыть никакими тоннами косметических приблуд, можно увидеть невооруженным взглядом. Глаза не были расслабленными — розоватая кожа вокруг глаз, припухшие веки, белки глаз пестрели тоненькими красными капиллярами. Мина плакала всю ночь, почти до утра. Парень выпрямился, он надеялся, она ему расскажет всё, что приключилось, поскольку молчать уже невозможно — её достанут по всем фронтам, и не только Монома, если придется. Выдохнув, Мина отложила бедный салат в сторону, отводя глаза от Мономы. Она чего-то боится? — подумал он. — В тот день я решила немного проветриться, — откашлявшись, начала Мина, наблюдая, как маленькая Сецуна неуклюже елозит пластиковой ложечкой по своей миске, скорее не кушая, а размазывая кашу по своему рту и носу. — И немного выпить. Зашла в какой-то бар, даже не помню какой. И там был Мирио. — Мирио? — удивился Нейто. Мина, вздохнув, кивнула. — Я не обращала на него внимания, выпивала, а он… смотрел на меня всё это время, — глаза девушки устремились в несуществующую точку, в голове она представляла события вечера, а Монома — пытался вовлечься в её воспоминания, настолько, насколько она ему позволяет. — Подошел ко мне, он сказал… Мина неожиданно шмыгнула, пряча ладонью нос и губы. Монома не мог усидеть на месте, видя её страдания. Он подошел к ней, обхватил рукой её плечи, они совсем чуть-чуть подрагивали, она сдерживала слезы, не хотела разрыдаться, он видел это. На него вдруг напала сильная злоба, даже не дослушав историю до конца. Понимал, что дальше будут плохие новости. — Он сильно толкнул меня, я упала, я помню, как он дышал надо мной, — дрожащий голос Мина сбивала покашливанием. Монома обнял её крепче. — Он сказал, что заберет её. Что он заберет у меня Сецуну. Она подняла на него глаза, она хотела показать, что для неё значил тот случай, что произошел с ней и с Мирио. Как он воспользовался ею в тяжелый для неё момент. Она требовала от Мономы показать это, но могла воспользоваться только словами. А голос её подводил. Но и без слов и лишних разговоров парень всё понимал — закипающая ярость на Мирио возрастала с новой силой, в его мозгу собрался консилиум по уничтожению подлеца. Монома всерьез задумался над планом по созданию оружия, которое поможет избавиться им от Мирио. Но Мина резко прервала его мысли — она схватила его за тонкий халат, притягивая к себе. Нейто покраснел от чрезмерной близости его лица к её. Лицо Мины тоже покраснело, но отнюдь не от смущения, а от открывшейся перед ней возможностью. Неистовство и взбудораженность охватили её полностью. — Нам нужно, чтобы Мирио убежал так быстро обратно в свою нору, как никогда не бежал на своем спорте. И ты мне в этом поможешь. Нейто сглотнул. Приближается жопа. *** — Всё, ребят, на этом тренировку закончили, — громко произнес на весь стадион Киришима, оглядывая всех новичков оценивающим взглядом. — Можете идти в раздевалку. Многие ребята еле передвигали своими двоими, выжатые настолько, что сил хватало только на дыхание. Какой-то пацан, темноволосый, высокий, крепкого телосложения (какие необходимы им в футбол) закурил сигарету. Эйджиро возлагал на него большие надежды, но сигареты до добра его не доведут. Следует отучить его от вредной привычки, — подумал парень, но вспомнил их капитала, который пихал в себя столько сигаретного дыма, что хватит целый табун лошадей повалить. И смирился — на себя он возьмет тщательные тренировки нового состава Волков, тогда как Бакуго будет следить за их поведением. Уже на следующей неделе их ждет отбор — из всех претендентов они с Бакуго выберут несколько крепких, сильных и резвых ребят, которые составят им команду заместо выбывшей лиги, послужившей откровенной язвой. Минета, Серо, другие выдающиеся личности — в этом году они закончили университет и покинули команду. Точнее, их выгнали — будь воля Бакуго, он бы преподал им жизненный урок не соваться в спорт. Но сошлись на простом молчаливом уходе — даже тренер Тошинори не попрощался с ними должным образом. Но обычные, простые парни, которые не ввязывались в дела Мирио, остались. Такие, как Оджиро — он славный малый, отлично показывает себя на каждом из матчев, но с его добродушностью не может быть в главных связках, а на боковых нужна большая сила. В основном, сейчас он пребывает на скамейке запасных — он и не переживает. К тому же, это его последний год, как и Киришимы. А значит, они должны выдать из себя максимум, научив новичков самым главным вещам в американском футболе. Когда все ребята не торопясь ретировались в раздевалку, Киришима остался на стадионе один. Утро было тихое, даже студентов не особо было видно на территории университета — парень решил потренироваться дополнительно. Подойдя к скамейке, красноволосый взял полотенце и бутылку воды. Выпил живительной влаги, попутно выливая остатки на голову, и вытер лицо и шею чистым полотенцем. Тонкая серая майка, прилипшая к телу, елозила по крепким мышцам пресса. Эйджиро решил снять её, оставаясь с нагим верхом. Так даже лучше — ветер окутывал его потную фигуру, остужая и одновременно блаженно освежая. Киришима взял спортивную сумку, открыл её и достал свой телефон и наушники. Под музыку намного лучше идет тренировка, и он подумывал в следующий раз заставить ребят бегать под бессмертные треки классиков альтернативного рока — Пепперсы* или Вайт Страйперсы** казались как нельзя кстати. И поучат легендарные треки наконец — всё-таки нужно приучать молодежь ценить вечную классику. Первый круг для Киришимы не показался тяжелым, а вот второй и половина третьего постепенно отдавалась в легкие и в напряженно уставшие ноги. Он остановился только когда увидел приближающуюся фигуру. Донельзя знакомый кислотно-яркий желтый с оранжевым цвет нельзя спутать — Каминари в черных карго джинсах с желтым тросом для велосипеда и в оранжевом свитере с незатейливым принтом легкой походкой направлялся к нему, напевая очередную мелодию, услышанную по любимому Спотифай. Для Киришимы казалось, что Денки знал все треки мира — для проверки стоило включить ему пару секунд трека, как блондин угадывал название и группу или имя певца, а иногда даже называл год издания трека. Да уж, такому мозгу стоит только завидовать — Эйджиро не блистал умственными способностями, о чём всегда и говорил Денки и друзьям. На что все твердили ему о красоте его тела — атлетического, чуть ли не времен античности. «Копия Давида, выкованное руками Микеланджело» — с восхищением говорил Каминари, хвастаясь, а Киришима из-за этого смущался как рак. «Правда, у Эйджи член побольше» — добавлял затем блондин, и убегал, чтобы не получить оплеуху. Может, тело было единственным преимуществом перед остальными. Но Киришиму это лишь огорчало. Для него его тело, натренированное с детства, годами лишенное сладостей и вредной пищи, закаленное тяжелыми ежедневными тренировками, не означало, что он лучше остальных. Только показывало, что за душой у него ничего нет. Нет интересных увлечений, музыкального или другого образования, любимых книг или авторов. Только награды и кубки за футбол — для него это просто статуэтки. С ними ничего и не сделаешь, пылятся у него на полке, о них все давно забыли, только сейчас Киришима напомнил о них у себя в голове. Только несколько вещей его радовали в его жизни — друзья, новые друзья, которые казались год назад ему совсем не теми, кем являлись. Напыщенная и самовлюбленная Мина, хитрый и плетущий интриги Мидория, хвастун и умник Монома, бешеный и страшно зверский Бакуго. Все они стали частью его жизни, и он был безумно благодарен им за это, даже если они прошли не совсем хорошие пути вместе и ненавидели друг друга когда-то. Он рад, что судьба определила иначе. Второе — он безумно любил футбол. Как-никак, это часть его жизни, начатая ещё с детства. И уходить из спорта он не хотел. Может, в будущем будет искать себя тренером детской или юношеской команды — другим себя Киришима не представлял. Третье, и самое главное, — в его жизни открылся с новой стороны такой человек, как Каминари. Их долгая дружба была настолько крепкой, что поначалу Киришима не заметил медленное, но страстное влечение к предмету его нескрываемой жажды. Он вспоминал тот день в баре, когда Бакуго пригласил его потусить вместе с Денки и Миной, которые на тот момент недо-встречались и недо-дружили. Помнил, как в алкогольном мандраже признавался другу в своей любви так громко и сильно, что слова стучали по стенам. И как Денки ответил на его признание — тогда всё казалось сном, сказкой, несбыточной и нереальной. С тем же трепетом и возбуждением вспоминал их первое вовлечение друг другом, разгоряченное тело Каминари, его светлую кожу, налитую смущенным и томимым румянцем, его мягкие руки и их соприкасаемые тела. Киришима иногда вспоминал это перед сном. Чего греха таить — когда Каминари не ночевал с ним в комнате, хватался за свой агрегат и рукой приводил воспоминание в жизнь, а потом ему становилось неловко. Но Денки бы всё понял — такой он простой и легкий, что Эйджиро души в нём не чаял. — Йоу, Эйджи, как увидел тебя, так и вспомнил одну картину Жак-Луи Давида, будешь моим натурщиком? — таким незатейливым образом поприветствовал его Каминари, шутливо изумляясь и прикрывая восхищенно глаза руками, словно перед ним лик солнца, затмевающий его взгляд. Киришима опять стал красным и пожалел, что снял футболку. — И я рад тебя видеть, — нервно хохотнул Эйджиро, снимая наушники с ушей. — Чего это ты ни свет ни заря пришел в универ? — Та надо девчонкам починить аппаратуру в компьютерном классе, — незатейливо ответил Каминари, собираясь поцеловать Киришиму. Но, учуяв крепкий задорный запах мужского пота, отошел на шаг. — Ух, Кири, ты знатно потренировался сегодня, аж твой мужской дух выходит наружу. Давай ты примешь душ и я как следует надеру тебе зад в манере Каминари. — Хочу посмотреть на это зрелище, — искренне засмеялся Киришима, взлохмачивая светлую макушку. Денки демонстративно сморщил нос и снова пригладил свои волосы — он не любил, когда тормошат его паклы, а Киришиме нравилось его немного подбешивать. — Как тренировка прошла? Новички справились? — парни шли в сторону раздевалки. Каминари, засунув руки в карманы, подпрыгивающим шагов шел рядом с красноволосым, задумчивым и резко серьезным. — Как по мне, слишком мало ребят смогут пройти, — произнес парень. — Многие и кросс не смогли пробежать, а как будут бегать весь матч — только богу известно. Тут надо думать вместе с Бакуго — я ему объясню ситуацию, чтобы на первой тренировке они не оплошали. Киришима вдруг вспомнил одну мысль, которую давно собирался сказать Каминари, но они так давно не виделись, что она напрочь вылетела у него из головы. — Слушай, Денки, мой отец приглашает тебя на ужин. — М? Меня? — Каминари спокойно отреагировал на слова Киришимы, пока тот заметно напрягся из-за чего-то. Пока они забирали сумку, бутылку и полотенце с майкой, блондин решил ответить: — Да, конечно приду, но для тебя это кажется странным. Расскажешь, почему? — Просто дело в том, что… — Киришима не мог подобрать правильные слова. Он посмотрел на удивленного и ожидающего ответ Денки, и сказал первое пришедшее ему на ум. — Отец не знает, что мы вместе. Я так и не сказал ему. — Ну, ничего страшного, скажем ему за ужином, — задорный голос блондина обрамил лицо Киришимы угрюмостью. Денки это заметил. — Или что-то не так? — Мой отец хочет, чтобы я наконец нашел себе девушку, привел её домой, познакомил. — Эйджиро произносил с трудом. — А я не сказал ему о том, что я не заинтересован в выборе пассии или жены, так что… — Ладно, подберем нужный момент, ты чего, Эйджи? — Каминари мягко накрыл рукой потную руку Киришимы, успокаивая. Во взгляде блондина не промелькнуло ни капли сомнения или огорчения. — Я понял, что твой отец пока не готов к серьезным разговорам. Но ничего — зато я вкусно поем. А ты, Эйджи, готовишь сногсшибательно. — Да не прям уж так хорошо… — Нет, хорошо, говорю я тебе! — разубедил того Каминари, открывая дверь в раздевалку. — От твоего тако у меня до сих пор мурашки по коже идут, ухх! Киришима хотел было зайти вслед за парнем, как заметил на улице знакомое лицо. Бакуго стоял у края стадиона, облокотившись о ворота, и курил. Парень решил поговорить с ним по поводу новичков, посчитав нужным этот момент. — Я подойду позже, Ками, ты иди пока. Попрощавшись с Денки, Киришима зашагал в сторону Бакуго. Тот будто и не заметил парня, а может и приметил ещё давно, но не подал виду. Его умиротворенное лицо, выпускающее дым вверх незамысловатыми линиями, не выражало никаких эмоций. Это была редкость со стороны блондина — обычно он слишком эмоционален, а палитре его эмоций может позавидовать профессиональный голливудский актер. Но подойдя ближе, Киришима сразу же приметил забинтованную шею с красными пятнами. На Бакуго не было ничего, кроме его белой майки с любимой группой Silver, но она была мятая и грязная. Не знаю, где Бакуго проводил свой вечер, но явно не в хорошем месте — Эйджиро напряг тело. Ещё парень заметил глаза Бакуго. Они никогда не были такими… потерянными и пустыми одновременно. Разговор на тему новичков сошел на нет. Киришима забеспокоился за своего друга, и решил поговорить с ним именно на эту тему. — Что случилось, Катс? Всё норм? — подойдя, начал расспрашивать его Киришима. Бакуго, потерянный в прострации, наконец обратил на красноволосого внимание, выкидывая скуренную сигарету на газон. Киришима нахмурил брови от такого действия — он не любил, когда бычки от сигарет захламляют их поле, и тем более переживал, что Бакуго начал слишком много курить. — Где ты был? Что у тебя с шеей? Позвать врача? Подолгу задержанный вдох от сигареты Бакуго выпустил наружу — его лицо закрыла пелена дыма. — Можно сказать, встретил давнее прошлое. Слова были короткие, сухие. Бакуго всем своим нутром показывал, что не хотел говорить. Но зачем-то пришел, и даже ждал, пока к нему подойдет Киришима. Может хотел поговорить позже? Или ему нужна помощь Эйджиро? Красноволосый понял, что из друга слова не выбьешь, но волнение переполняло его через край. — Я не знаю, что это значит, но я сильно за тебя волнуюсь, и за твое состояние тоже, — сказал Киришима, глядя ему в глаза. Бакуго молчаливо выслушивал. — Во-первых, ты слишком много куришь, брат. Это плохо. Ты же всё-таки наш капитан, мы не хотим тебя потерять молодым, а здоровым ты ещё нам нужен. На этих словах Бакуго усмехнулся и прислонился головой к холодному металлу ворот. Киришима совсем не понял этого движения — что смешного он сказал? Катсуки только и ответил: — Принеси мне мою олимпийку. Пожалуйста. Катсуки простоял пару минут у ворот, тупо глядя на отдаляющуюся фигуру красноволосого. Он искрил непониманием и возмущенностью, но молча отдалился по просьбе друга — видимо, так ему будет лучше. Металл охлаждал голову, а ветер — всё тело разом. Он даже забыл, куда подевалась его кожанка, в которой он был весь вечер и ночь. И Катсуки совсем не спал. С того момента, как Даби ушел, он позвонил в полицию и медикам. Спустя полчаса прибыла неотложка и Тсукаучи. Странно, ведь вызывал парень просто копов — почему приехал сам шериф, ему было невдомек. Видимо, ему кто-то передал. Но ему было всё равно в тот момент. Он был весь в крови — вперемешку со своей и мертвенной Токоями. Пока медики бегали то к нему, то к трупу Токоями, Катсуки успел подумать, чего же хотел на самом деле Даби. Но ничего не ум так и не пришло — то ли он поквитался с предательством Токоями, то ли вдобавок решил возместить давнее предательство на блондине. Но то, что Даби не собирался его убивать, делало ситуацию только хуже — значит, от Бакуго ему что-то надо. Но вот что именно? Он на миг увидел злосчастную фотографию. Высокий мужчина в скромной одежде стоял рядом с церковью, записывал в записную книжку свои мысли, которые никто уже не прочтет и не услышит. Этот мужчина, Хакамата, ждал его — Катсуки. И он отчетливо помнил тот день, проклятый на всю его ебучую сложную жизнь. Он сильно зажмурил глаза, убивая наваждение долой, но только отчетливее напомнил себе тот день. Он хлопнул кулаком по металлу ворот — так полегче, боль отогнала воспоминание подальше. Он достал пачку сигарет, купленную по пути в универ. Слова Киришимы ничего ему не дали — всё равно тот попросил его невозможное. Бросить курить он уже не мог, а сигареты помогали абстрагироваться, улететь от головы и мыслей прочь, не думать, не мечтать, не вспоминать, не жалеть и не сожалеть. Только так становилось Катсуки легче. Ну и Изуку. Несносный болван помогал ему, но сейчас его не было рядом. Интересно, где он — подумалось Катсуки. Бакуго шарил по карманам в поисках телефона — потерял. Или оставил на асфальте, или пока сидел в машине скорой помощи, или… Не, это точно бред. — Вот, твоя куртка, — нарушил его мысли Киришима, с тем же недовольным красным лицом. — И сколько раз тебе говорить — не курить на площадке! Он выхватил из рук Бакуго сигарету, кинул её на газон и затушил носком ботинка. Блондин тяжело выдохнул и закатил глаза. — Да бля, понял я. — Нет, не понял! Мне насильно у тебя сигареты забирать? — А ты попробуй отними, они мои. Киришима стремительно потянулся к пачке в руках Бакуго. Тот поднял руку вверх, но забыл, что красноволосый превозмогал его по росту. Отпрыгнув подальше, он сморщился — забыл про боль в ноге. Тем временем, Эйджиро победно держал в руке смятую пачку, не обращая внимание на скорченное лицо друга. — Всё, может сейчас поймешь наконец… ты чего? Снова нога? — Всё норм, не парься, — с усилием процедил ему Бакуго, наступая на больную ногу, но тщетно. Покосившись, он чуть не упал, но его вовремя подхватил Эйджиро, хватая за плечи. — Слушай, бро, тебе точно в больницу надо. С этим не шутят. Так ты не скоро с нами будешь играть. — Со мной всё в порядке, — упрямо вторил ему Бакуго, но не отошел, принимая помощь парня. Они потихоньку шли к лавочке. — Просто резко нога заныла. — Может ты скажешь, что с тобой произошло? Катсуки сжал зубы. Откровенничать, а тем более рассказывать ему о боли он не хотел. Не тому он хотел высказаться. — Я могу одолжить у тебя телефон? Свой я посеял. — только и сказал Бакуго, когда Киришима аккуратно посадил его на лавочку. С грузным охом блондин опустился на деревянную скамейку и потирал болезненное место на ноге, попеременно морщась от неприятного спазма. — Могу, но всё же… — Я потом тебе всё расскажу, Кири. Обещаю. — Бакуго взглянул другу в глаза. Нарочито серьезное лицо Киришимы немного смягчилось. — Просто сейчас не могу. Мне нужно кое-кому позвонить, а потом мы с тобой встретимся. Еще поговорим насчет набора команды, хорошо? И… — Что? — Киришима снова обернулся на блондина с нескрываемым нетерпением. Бакуго склонил голову немного вбок, таким образом его полуулыбка выглядела несколько неуклюже. — Дай сигаретку. — Нет! Мне что, все магазины скупить в округе, чтобы ты наконец бросил эту дрянь? — Дай одну, тебе жалко? Мне очень надо. — Нет, и точка. — Кто из нас тут ещё тиран. *** Изуку решил освежиться в своём любимом месте во всём универе. В том месте, где хранил всё сокровенное, где содержались страшные тайны всего учебного заведения и где всегда было место сплетням — его фотокабинет. Место отчуждения от внешнего мира, место расслабления и самозабвения. Где его никто не сможет потревожить, обидеть или высказать неприятные слова. Это место можно назвать домом для Изуку. Он пришел сюда спустя столько времени — даже не помнил, когда был тут в последний раз. Казалось, время летит так неуловимо быстро, успевай дышать и бежать вслед за ней, она всегда останется впереди, не станет дожидаться тебя, когда ты придешь в себя и сможешь идти с ней вровень, наслаждаться тем же, что и она в своем бесконечном пути в никуда. Здесь находились сотни фотографий, которые он успел сделать за весь период обучения. Некий фото-гербарий, только вместо настоящих высушенных растений у него засушенные фотографии людей и их жизней. Столько моментов чужих линий жизни, которые они, похоже, даже не помнят. А Изуку хранит их тут и по сей день — вот бы кто хранил его жизнь так же. Но, к сожалению, там будут слишком темные и мутные снимки, как из фотоаппарата следователя. Их снимки не блистали яркими оживленными и чарующими красками, с бережностью отобранные и выведенные. Нет, просто фотографии — сухие, безэмоциональные, короткие. Изуку сюда пришел только потому, что получил звонок от Киришимы. Ему звонил не он, а Бакуго. Тогда парень очень сильно взволновался, что встал с их общей кровати, где без сна прождал блондина всю ночь, но он так и не объявился. Как и писал в последнем сообщении. Катсуки велел ему прийти в их комнату — даже не сказал, что это была за комната, но Изуку всё понял и без пояснений. Услышать голос блондина для него было сильнее энергетика или крепкого американо по утрам. Быстро напялив первое, что попалось под руки, Изуку оделся, вышел из квартиры и прибежал в универ. Было слишком рано — часы показывали без четверти восемь утра. Сердце забилось сильнее — а вдруг с Катсуки что-то случилось? Где он пропадал всю ночь? Что он хочет ему сказать? Изуку от нетерпения не мог присесть ни на один стул или подоконник, он продолжал мотаться из стороны в сторону, потягивая рукава слишком большой для него толстовки. Это была синяя толстовка Катсуки — видимо, он надел её случайно и не заметил большого размера. Но так даже лучше — чарующий аромат духов подталкивал время встречи с парнем быстрее. Изуку решил поизучать свой кабинет — в нём не убирались, ведь ключи были только у него (он еле их нашел в шкафчике в прихожей). Яркое солнце освещало небольшую комнатку полностью, его света хватало на все четыре стены, и тут всегда было очень ярко по меркам Изуку. Он частенько накрывал окно газетой или заклеивал скотчем, потому что солнечные лучи искажали реальное изображение на фото. Для их редактирования ему требовалась темнота, тишина и время. Поэтому в основном Изуку работал по вечерам или по ночам — так даже было спокойнее. В кабинете находился один стол из тонкого дешевого дерева, обычная студенческая парта, два деревянных стула, друг напротив друга, ящик с бумагами, белый пласт ватмана на одной из стен и профессиональный светильник. Изуку был ответственен за студенческие фото в газеты или разные по масштабам мероприятия — сделать фотки на паспорт или загранник, поработать над общим фото административного руководства, заснять конференции и подобное. Вскоре его турнули от этой работы — Изуку долго пропадал. Все знали, где он был, поэтому и турнули поскорее. Даже хотели комнату отдать — но Мидория вместе со своими друзьями заставили их отказаться от данной затеи. Отнять ключи не получилось — парень сделал дубликаты. И так и забросили все попытки, всё равно таких однотипных комнат в универе было полным полно, а Изуку наконец получил своё собственное местечко, где он мог быть самим собой. На другой стене, напротив окна, расположились самые лучшие фотографии, которые Изуку вывесил для себя. Наслаждаться ими было самым занятным времяпровождением. Сидя напротив них на неудобном деревянном стуле и сжав ноги под себя, он молча в тишине бросал взгляд с одной фотографии на другую, оживляя их, заставляя слышать, о чём на тот момент герои его фотопленки говорили, что они чувствовали и о чём мечтали. Так Изуку мог просидеть часами, а то и днями, пока Мина или Хитоши не возникали из ниоткуда и не выводили его из задумчивой неги. Мидория бросил взгляд на одну из фотографий, висевших посередине остальных, в отдельности. Парень открепил ее от нитки и поднес ближе к глазам. У него сперло дыхание. Он помнил, когда сделал эту фотографию и при каких обстоятельствах. На него смотрел Катсуки, на фоне открытого окна уходящей осени он был необычайно красив. Острые черты лица и мягкие, но одновременно четкие скулы обрамляли ровное, светлое, слегка покрасневшее лицо. Лисьи глаза с темными короткими ресницами смотрели в объектив, карминовые глаза были серьезные и нежные. Взъерошенные короткие колючки светлых волос легли неровно, некоторые прикасались к щекам и ко лбу. Светлые брови слегка нахмурены, образуя небольшую, но такую чарующую морщинку. Тонкий сжатый рот некогда целовал его жадно в этой же комнате, кусал за мочки ушей и тонкую кожу шеи, когда они соединялись вместе на этих неудобных стульях. Тогда Изуку заманивал Катсуки принять участие на звание капитана футбольной команды — в его сознании метались лишь интриги, заговоры, месть и неудержимое влечение к этому загадочному, странному образу, который так полюбился зеленоволосой головой. Изуку хорошо помнил, как Бакуго хотел избить его за все недомолвки и слова, изливающиеся изо рта хитрого худощавого парня, плетущего нити вокруг него. И с какой страстью они встречались и не отлипали друг от друга — то горели их сердца ненавистью и возвышенной взбудораженностью каждым из них. Мидория и поверить не мог, как всё сложится спустя время. В голове парня больше не метались мысли, как бы отомстить за Сецуну, подпортить кому-то жизнь или залить в напиток блондина очередной афродизиак. Изуку стал намного старше своих лет. Он просто любил, такой чистотой, что никогда не было в его маленьком, скукоженном сердце. Он не знал, хочется ли ему возвратиться в те времена, или же остаться там, где он был сейчас — он продолжал любить Катсуки в обоих измерениях, как бы тяжело и больно ни было. Дверь отворилась очень тихо, Изуку поначалу не услышал дверной скрип. Взгляд от фотографии плавно переместился на её обладателя — но теперь Катсуки изменился до неузнаваемости. Длинные волосы закрывали его красивое лицо, глаза потускнели, красный блик превратился в тихий, практически незаметный коричневатый на отсвете солнца. Круги под глазами выражали вселенскую усталость и трудность сегодняшней жизни — наспех одетая олимпийка закрывала его тело, вплоть до шеи. И само тело стало тверже — оно сгорбилось под навесом тяжестей и невзгод за прошедший короткий период времени. Но смотрел Катсуки так же — странно влюбленно, как и было тогда. От этого сердце Изуку затрепетало. — А я ждал тебя, несмотря на то, что ты написал. Мидория продолжал вполоборота смотреть на молчаливую фигуру блондина, превозмогая силы заключить его в объятия и никогда не отпускать. Но отпускать приходилось слишком часто. — Думал, ты проигнорировал его. Ответ пришел спустя минуту долгого, томительного разглядывания друг друга. Изуку всё так же держал фотографии подле себя, крепче сжимая подушечками пальцев белую рамку. Вид у Катсуки был очень потрепанный — он него исходил запах сигарет и взволнованности. Голос слегка дрожал — многие даже не заметили бы в этом перемены, а Изуку подмечал это всегда. В последнее время от него тяжело было что-то скрыть, хотя сам он прятал слишком темные отголоски секретов. — Нет. Я хотел найти тебя, но подумал, что ты не хотел меня видеть. — Я хотел. — Бакуго сделал короткий шаг вперед, придерживаясь за спинку близстоящего стула. У него снова болит нога, — приметил Изуку, бегло пробегаясь по всему парню. — Обстоятельства помешали. — Какие? — Тяжелые. Изуку задержал дыхание, сделав короткий шаг. Фотографию он положил в карман брюк, это слишком ценное, чтобы показывать кому-то, даже Катсуки. Это чистая, открытая душа Мидории — на это не мог спокойно смотреть даже он сам. — Всё, что ты думал начет меня и Шото, не оправдано. Ты идиот. — Но ты вынуждал. — Я хотел, чтобы ты наконец мог отдохнуть от всего этого, — Изуку вместе с Катсуки сделал шаг ближе друг к другу. Теперь их отдаляло расстояние полувытянутой руки. Но Мидория больше не мог ждать. Он коснулся щеки блондина, такой холодной, такой сухой, на миг ему почудилось, что трогает мертвеца, как тогда, на фото. Та девушка… Все мысли улетучились, когда блондин резко притянул Изуку к себе и крепко сжал, пряча лицо в короткой зеленовато-темной шевелюре. Мидория слышал его спертое дыхание, учащенное сердцебиение и мертвенно-ледяные руки, обнимающие его. Он чувствовал это сквозь толстовку, набросился резкий страх за блондина. Перед глазами очутилась умершая девушка — Изуку мгновенно отстранился от недоумевающего Катсуки, продолжавшего стоять с открытыми для объятий руками. — Я был у Тсукаучи, — медленно начал Изуку, сглотнув лишние эмоции. — Насчет той ночи. Той девушки, которую я столкнул на… — Стой. — прервал его Катсуки, мигом выровнявшись с зеленоволосым. Он обхватил его лицо своими холодными руками. По телу Изуку прошлась дрожь вперемешку с мурашками — он боялся взглянуть на Катсуки. — Что ты несешь? При чём здесь ты? Твоей вины никогда не было — во всём, что с ней приключилось, виновна только она сама. Разве ты не рад, что мы живы, что выбрались оттуда? Что снова тут, с тобой? Разве не это важно? На него напала паника — ему почудилось, что он теряет Катсуки. Но он тут, стоит, пытается заглянуть в глаза, но сердце неумолимо стучит, предупреждает, что что-то не так. Он не может покинуть Изуку — он качает головой, Бакуго не понимает его движений. Он должен быть здесь, с ним. Разве судьба не благосклонна? Разве за такие страдания она не должна дать им долгую, спокойную жизнь? Почему она дает ему только такие плохие мысли? — Только не покидай меня, Катс, пожалуйста, — взмолился Изуку, перед небом, перед ярким солнцем, перед открытой природой осени и перед кабинетом, готовый встать на колени, лишь бы не осуществились его самые страшные мысли. — Прошу тебя. — Я тут, — убеждал его парень, обхватывая тело Изуку своими цепями, холодными. Почему его руки не согреваются? — Изуку совсем спятил, сошел с ума. Ему видятся духи, параллельный мир, не тот, в котором он находится вместе с Катсуки, где они стоят посередине комнаты, обнявшись друг с другом, как кокон бабочки, обретший покой в короткой спячке. — Я никуда не уйду. — Мне вдруг показалось, что… неважно, — медленно отдышавшись, Мидория слегка отстранился от объятий, чтобы взглянуть на Катсуки. Вдруг его взгляд зацепился за куртку, а точнее то, что открывалось за нею. На приоткрытой шее виднелся бинт. Изуку недоуменно посмотрел то на парня, но на повязку и собирался было расстегнуть кофту, как рука Катсуки прервала его действие. — Что это? Где ты был? — Не открывай, — с волнением вперемешку с трепетом произнес Катсуки. — Что ты делал в эту ночь? Бакуго вдруг странно на него посмотрел. Он будто увидел перед собой совсем другого человека — глаза приоткрылись шире, а рот замер в немом монологе. — Я просто… не хочу тебя потерять, ты уяснил? Не хочу, чтобы с тобой что-то случилось. — Но со мной уже случилось. Ты очень странный. — Мне нужно идти. — Ч-что? Куда? Катсуки! — выкрикнул ему вслед Мидория. Бакуго слишком быстро покинул кабинет, ветер прогнал его облик будто его никогда и не было здесь, словно он не вел себя крайне загадочным и непонятным образом. Изуку ничего не оставалось, как броситься вслед за ним, в попытках поговорить, выяснить, что произошло. Катсуки, я же просил, чтобы ты не бросал меня! Отчаянный вопль в голове закрыли в клетке как птичку колибри. Метающаяся по маленькой клетке, она повторяла фразу снова и снова, всё тише и тише, жизненные силы покидали её, закрывали, вынуждали замолчать. Постепенно издыхала и умирала в маленькой клетке, где её никто не слышит. Изуку смог догнать хромающего парня только на выходе из университета. И тут же остановился. Катсуки стоял рядом с полицейской машиной. Тсукаучи о чём-то говорил с другими полицейскими и в смятении смотрел на блондина, покачивая головой. — Что происходит? Что вы делаете?! — подбежал к ним Мидория, наблюдая, как на молчаливую фигуру Катсуки надевают наручники. — Мистер Бакуго виновен в убийстве Хакамата Тсунаги. И ему лучше поехать вместе с нами.