Тёмно-чёрные искры

 Ни одно слово не звучит в этот вечер, рождающийся из будто припудренных бронзой облаков, размазанных по небу небрежно, словно смятых на платиново-голубой глади.  Свет, совершенно не понимающий заполняющих комнату дум, мягко обволакивает их своим золотисто-прозрачным сиянием, вторя чувствительности, что оставляет в воздухе музыка. Этот момент взрывной вечерней яркости будет постепенно гаснуть, но сейчас – он вся власть этого мира, и грезится что-то в нем, что надо забыть, но договориться об этом не получается.  Дазай не смотрит на человека за роялем. Удивлен вообще таким его способностям, хотя не ему судить о мастерстве, и язвить он тоже не намерен в сей миг. Язык правда прикусывает, а то слова, они такие, да еще и острые – просятся наружу, неуместные совсем.  В чужом доме с непривычной обстановкой – он ощущает, что не должен здесь говорить слов, которых от него не желают. И не должен он в чужом доме, полном чужих размышлений – ломать их, пусть это и касается его самого.  Фарфоровые чашки на столике – пустые, но если плеснуть в них воду – даже легкий шорох внесет страшный диссонанс в то, как переливается сейчас мелодия, служащая заменой словам.  Это не невинное, это глубоко меланхоличное и тяжелое, грустное с оттенками света и едкой тьмы – такие чувства сейчас бредят внутренности двух мужчин, что находятся в этой комнате, отданной во власть летнего заката, слаще которого ничего быть не может.  Может быть. Дазай знал такое, и место это не здесь, и его место не здесь, а рядом с совершенно иным человеком, но он оставался: потому что с ним говорили, и не мог перестать слушать.  Обида и разочарование, что так откровенно изливаются в его, Дазая, адрес, внезапно размягчаются, обволакивая, но не сдавливая, не удушая, хотя все равно задыхаешься, но, быть может, это естественный отклик души на щиплющую ее мелодичность.  Как много несбыточности – об этом, кажется, сейчас Фёдор с ним говорит. Мечты всегда потому и горчат, что они, усыпив наше дыхание, внезапно являют свой истинный вкус, не сладок вовсе он, и Дазай не хочет в этом в который раз убеждаться, но все равно пробует его, смакует, сдобренный вечерним теплом, словно из невиданных краев, и единственное, в чем он уверен сейчас, – плетется паутинка искренности, что мучает его, липкая… Заставляя чувствовать себя виноватым, как если бы не любить кого-то было бы смертельным грехом. Но кажется, это он уже сам себя накручивает, и не слышно сейчас на самом деле криков обвинения – это сожаление, оно самое, в чистом звуке мелодии, говорящей о потере того, что не восполняемо, и останется лишь тенью грез в сонно-солнечной дымке, всегда наплывающей с приходом ясного вечера, таящего в себе невольно грусть, как перед закатом дней…  Он все понимает. Всей мощью на него обрушивается понимание, и все чувства другого человека – капля за каплей, в ритм мелодии, переполняют. Нет предела нежности этой музыки, что измывается над ним сейчас, потрошит изнутри, бьет по костям. Обрушивается миг, когда Дазай, плевав на все, готов бежать прочь из этого дома. Его ждут, его там очень ждут, желают видеть и горят чувствами не менее проникновенными, чем эти, куда более открытые, но что теперь есть эта открытость, когда она так сейчас – вот прямо здесь и сейчас – смешалась с этим вечером, с высоким цвета сирени небом там снаружи, воздухом разреженным, а здесь таким насыщенным, но дышать почему-то все равно получается через раз. Дазай не хочет верить всему, в чем ему признаются таким образом, раз дошло до того, что иначе не верят, и он все еще готов сорваться, но сам не видит – он стоит, прикрыв веки, слушая самозабвенно, и не потому что так понравилось, а просто это не звуки, не механическое движение, это брызги эмоций, что погаснут, едва он ступит отсюда прочь – некому будет их словить.  Его сердце закрыто для посторонних, но слышать способно. И сопереживать, хоть и кривится от этого, считает за слабость, но опять же – Дазай не видит сейчас себя со стороны, как видит его Фёдор, лишь мельком кидающий в его сторону взгляд, больше смотрящий куда-то за пределы открытых окон.  Дазаю не нужны чужие исповеди, но он не в силах заставить их замолкнуть. Он не в силах развеять отголоски чужих дум и грез, что словно капельки на той самой паутинке, собираются по ее простенькому узору. Сияют.  Может, Дазай все это себе на самом деле придумал. Околдованный музыкой, он слишком чувствительным к ней оказался и не заметил пошлой реальности, которая накинула на себя переливчатую вуаль-паутинку, исказилась. Очень сложно поверить человеку, который ни разу еще не был прежде искренним за пределами надуманной аксиомы: «ты – такой же, как я, и поэтому ты поймешь, распознаешь». И именно по этой самой причине Дазай душой тянулся к тому, что было противоположным ему самому – невинной открытости, что могла его раздражать, но подсознательно смиряла бурлящие моря.  Все это неправда. Это лишь грезы, что живы, пока длится музыка. Исполняющий ее хотел показать, как было бы, если б могло быть иначе, а потом, едва последний звук растворится, волшебство окажется лишь волшебством.  Поэтому Дазай уходит, едва слышит звук опущенной крышки рояля.  Немного ошибся. Звуки в самом деле растаяли в физическом пространстве, но он уносит их с собой, выходя на улицу и проваливаясь в тихий вечер. В голове все еще звучит, издирая память, и целые фразы, они сливаются с тем, что сейчас окружает, тональность одна, но каждое сердце чувствует по-своему, и не каждому угодишь… И все равно красиво. Вечер и его тепло – они точно одинаковы, лишь с оттенками.  Дазай это и унесет в себе.