Тёмно-чёрные искры

 "Чуя в который раз обижается, но что я могу сделать? Не с ним, с собой? Выпало это все на мою долю без моего на то желания, я бы вообще никогда того не хотел, любить – бремя, быть моим возлюбленным – пытка. Чуя явно так и считает, но еще раз клянусь! Не я, это не я сам! Это так вышло, что он, что вообще мы, что... Сил моих нет. Только разве что злиться..."  Это все те мысли. Еще из прошлого. Дазай удивлен: прошло несколько лет, а они повторяются на тот же самый старый лад. Заело. Убеждение не помогло. Это обидно. Когда считаешь себя в том мастером, а себя самого убедить не получается. Ни убедить, ни обмануть.  Чувствовал. Снова это ощущал. И Чуя обижен. Чуя на него злобно смотрел со своей тысячью и ещё сотней вопросов, а он сам отвечал ему равнодушием. Только Чуя все же проницательнее и видел, что это равнодушие больно похоже на уход от всей этой груды вопросов.  И Дазай снова думает: "Я не хотел так, не хотел, ни его, ни кого-либо вообще, это все пытка, это помеха, это потом – очень больно. Не хочу!"  Но ведь он сам все заварил. Из любопытства? В усладу себе? Ну, так полагал, пока снова не пришел к правде.   Страшно было не познать. Душа и так в темноте, ей там томительно дурно, а он, Дазай, местами все еще живой. И вот – он явил себя Чуе, может, даже с желанием обжечься и уже не лезть туда, куда и не надо, но Чуя иначе обжог – моментально среагировал.  Дазай хоть и повзрослел, а все равно с каким-то юношеским воодушевлением мог вспоминать – он сам его поцеловал, на что Чуя ответил: "Охренеть! Еще раз!", и неужто он не сознавал, во что себя втягивает?  И сейчас Дазай понимал. Чуя просто смелее был. И это Дазай научился в своем малодушии делать шаг назад, а Чуе это было противно. А еще он издевался: ухмылялся, говоря, что многое не понимает в Дазае, но чужие чувства к себе самому Чуе были очевидны. Дазая это будоражило, и он сам не сознавал, сколь приятно. Но другое дело, когда он сам будоражил Чую тем, что ничего не отрицал, тем что соглашался с его догадками, но отстранялся и тем самым злил его, обижал и раздражал.   "Да чтоб тебя!"  "Я не умею по-другому, Чуя-кун!"  "Ну и иди к черту тогда!"  Чуя каждый раз злится, но потом смотрит на него, с очередной усмешкой, мол, слабак, так и не научился, не стал лучше, а я лучше тебя, потому что все еще храню для тебя все твои угробленные шансы!  Дазай прерывисто вздыхает.   Чуя мог бы и не быть таким грубым, когда бил. Синяки теперь везде. Хочется высказать ему это в лицо, какая он подлая тварь, но едва Дазай сунется, Чуя снова посмотрит на него... И это будет невыносимо... Вот и смеялся оттого себе в ладоши, закрывая ими лицо.  Забавно и правда то, что Чуя, зная столько способов пыток, интуитивно, что ли, самым изощренным способом давит не на тело, а на чувство. В каком-то смысле даже совесть. Понимает ли он это в полной мере, ох, не суть важно, но Дазая это восхищает, потому – не забыть никогда.  Он назначает ему встречу. И не для того, чтобы признать, что он полный мудак, а потешить себя. Чуя раздражен таким отношением, он тащит Дазая за шиворот в свою машину, хлещет его по щекам, целует затем их же, сам напрашивается, чтобы его целовали, Чуя творит нереальную дичь руками; каждое их обоюдное движение во имя порочного наслаждения; и так они возятся в неудобном пространстве автомобиля, пока Дазай не намеревается выпорхнуть и сделать вид, что не могут они дальше вместе существовать, и он знает, что все опять разрушает, и не может иначе, но Чуя очень больно хватает его за волосы, тащит назад, дает пощечину, словно заставляет очухаться, и злобно заявляет:  – Я тоже по-другому не умею! Что будем делать?   Дазай ощущает, что его сбили с толку таким вопросом. Он поражен прямотой. Скорее даже наивностью, что сопроводила его. Но Чуя смотрел открыто, он в самом деле спрашивал, и почему-то Дазаю показалось, что Чуя-то знает ответ!   – Если уж иначе не получается, то пусть – как есть, – тихо говорит Чуя. – Как будто с тебя и меня кто спросит... Если ты не осознаёшь, то хотя бы поверь, что здесь надо просто поддаться. И уметь не надо. Я знаю, все кажется только сложным и всегда будет казаться, но сложнее только ты сам, Дазай.  Дазай молчал. Вцепился в его руки на своей талии и молчал. Странная формула. Он не понимает. Все равно, все равно что-то вклинится, зазвенит, дурь потечет из мозга...  Но он каждый раз так скучает... Вот ведь любитель делать свою жизнь дерьмовее изо дня в день. Самовредительство. Дазая внезапно воротит от самого себя такого. Тоска и сакэ – мерзкие его друзья. Дальше-дальше от них!  Подается всем телом вперед, прижимается к Чуе, позволяет себя стиснуть еще крепче. Чуя, наверное, сейчас бравирует, делая такие заявления Дазаю, говоря столь прямо, но так ему хочется; он любит и потому не отпускает.  Может, вот оно как? Именно по такой схеме, и ничего заумного? И можно не уходить, не бросать? Всегда ведь хотелось. Замереть в едином пространстве.  Дазай в этот момент лелеет свою растерянность, свою слабость. Но уже не злится. Глупо злиться на то, что дано, то, что получил. Принять – вот! Лишь принять!  У него смирение где-то просыпается. Со смирением – задача самому себе: быть не хуже того, кому доверился, а то ж оно бесит, когда Чуя столь превосходит его, но оттого спокойнее чувствовать его рядом.  Ничего уметь не надо. Но и не потому, что открылась истина, все упростилось, Дазай что-то смог понять... Это Чуя просит его, хочет его. Стоит наконец-то прислушаться.