Дети степного волка

Вождь Скомканные простыни, одеяло, сползшее с плеча, загорелая рука, перекинутая через мою грудь – я разрешил Солнцу спать до утра в моей постели. Знаю, что неправильно, не дело это – эдак он, заласканный, на всю жизнь останется хрупким юношей с щенячьим восторгом во взгляде. В его семнадцать это ничего, но вот лет через пять, когда у него борода начнет расти по-взрослому, тогда… А что тогда? Не будет же он и вправду все эти пять лет глядеть на меня с таким же обожанием? Хотя я бы этого хотел. Вот и приходится решать – то ли нежить и привечать, расплетать косы, целовать губы, слизывать капли пота с разогретого тела… И всю ночь дышать его запахом, родным и удивительным одновременно. А то ли учить строгости, выдержке, чтобы держал себя в руках, не вспыхивал так, чтобы скорее взрослел и забывал, как стонал подо мной. Вру – не приходилось решать, для себя я сразу все решил: только отрастут перья – отпущу соколенка. Потому и смотрел по утрам так жадно на откинутое одеяло, на доверчивую наготу, прослеживал пальцем впадину позвоночника и убирал волосы с его шеи, гладил льняные завитки на затылке и целовал родинки. Утренняя заря правда была сестренкой этому мальчишке – даже спящий, он светился изнутри. И еще я знал, что вечерние, закатные лучи превратят золото его волос в янтарь. Я любил ловить его первый взгляд поутру и, пока мог, не хотел себе в этом отказывать – радостное узнавание и поцелуи питали меня не хуже военных побед. Ему я ничего не говорил – неверно это, нельзя парнишкой открыто восхищаться. Разве что за ратный успех или удачный выстрел на охоте по плечу хлопнуть, да при других воинах кивнуть одобрительно, или подшутить и вместе посмеяться. А вот сказать, что кожа у него дикий мед – нет, нельзя, будь это хоть трижды правда. Я и не говорил ничего из того, что думал, но он, наверно, сам понимал, видел – и понимал. И что уж совсем меня удивляло – такое же невысказанное восхищение в его глазах. Бывало, я помимо воли пытался разобрать его на отдельные взгляды, понять, постичь – и не мог. Ведь я врагом в его дом явился, грабителем, насильником, а он – боготворит… Иногда я даже смущался. А как тут не смутиться, когда я, положим, что-то важное объясняю, а он смотрит неотрывно на мои губы, и я понимаю, что ни черта ж не слышит! Так и хотелось подзатыльник за такое отвесить! И отвешивал, как же без этого? Первое время я пытался его сам всему учить – куда там! Я быстро понял, что борьбе, к примеру, не выйдет: барахтанье в обнимку то и дело оканчивалось тем, что мы готовы были целоваться при всех. И потому занятия борьбой я поручил другому, а сам взялся учить его меч держать. Сколько раз я выбивал деревяшку из его рук – и он подхватывал снова. Порой рычал, как дикий кот, меня это забавляло. А вот когда он понимал, что выглядит забавно – тогда и началась настоящая работа, тогда его глаза видели не только меня самого, но и все, что я делаю. Я бросал с усмешкой: - Расслабь кисть, не мотыгой орудуешь, и ноги след в след не ставь – опрокинут. Он кивал, поправлялся, и следующий выпад выходил красивым и опасным. Или, бывало, когда свалю его на землю, потом руку подам. Он схватится – а я его к себе, поцелую и оттолкну, чтобы снова напротив встал – и смотрю, как он отводит взгляд, отгоняет накатившее уже волнение, как борется с собой, чтобы поднять голову и улыбнуться с вызовом. Я его учил, любил, и гнал от себя думы, что же из всего этого выйдет? *** - Ну что, проблевался? Солнце кивнул, но глаз не открыл, не посмотрел на меня – на ствол откинулся, бледный, почти зеленый. Понятно – первый раз не мед, бывает. Молодец еще, хорошо держался, только теперь раскис, при мне. Ну да ничего – главное, чтобы другие слабости его не видели. - Эй, ну-ка не спать, - и по щекам, несильно, только чтобы собрался, - держи лицо, малыш. Дай посмотрю на тебя. Взял за подбородок, повернул к огням горящего селения. На скуле синяк лиловый – пустяки, на лбу царапина – тоже ерунда… промою потом, смажу – заживет, и следа не будет. С рукой хуже – крови много, а на свет видно, что и порвана знатно. Шить надо быстрее. Иглы у меня острые, шелк наилучший да и настойка есть травяная, горючая, из тех, что ранам воспалиться не дают. Эх… не дело это, самому вождю с молодым бойцом возиться. Да ведь я никому его не доверю: для других он чужак, щенок приблудный, неумелый, ненужный. Кто ради такого расстарается? Если шрам безобразный своим шитьем оставят, это еще не беда, а вот если гной и лихорадка… нет, Солнце, этого я допустить не могу, сам все сделаю. А если кто встрять посмеет – кишки выпущу, и делу конец. Сел рядом, снадобье в самую рану налил, шить начал. Мальчишка зашипел, зубы сжал, но рукой не дернул, вытерпел все до последнего стежка и тугой повязки. И все молча, не глядя в глаза – понимал, бестолочь, что сам нарвался. Ведь предупреждал его – малой еще, толком ничего не умеешь, а значит, не подставляйся, держись рядом, но позади. Так нет! Я в драку – и он туда же. Я молчал, показывал, что сердит на него, а про себя думал: может, так оно и лучше? Не самая жестокая рана, зато наука, без нее никуда. А потом, видел я, как эти глазенки зло сверкали, когда я пленным мальчишкам головы рубил. Чуял: не рана бы, не слабые колени – он бы сам мне в глотку вцепился. Солнце добрый, ласковый… да и спеси на троих хватит. За то и люблю. Эх, Солнце! Как бы боком тебе доброта да спесь твои не вышли. Собрались мы не торопясь, а быстро, как привыкли. Добычу – в обоз, сами – в седла и в стан. Земля эта убогая нам без надобности – сажать-сеять, за полями ходить мои волки не приучены. Да и не удержать нам земель-то чужих, мало нас, слишком мало. Даже эти овцы в юбках, если в большое стадо сгрудятся – потопчут. Путь неблизкий, придется в лагере заночевать, но это опять хорошо – раненые отдохнуть смогут. Раненых немного, все уже друг друга подлатали-перевязали, один только совсем плох, жаль его – знатный вояка. Был. Похоже, вместе с победным пиром и тризну справить придется. Я его сам к коню привязывал, обещал, если что, не забыть его семью, позаботиться. Раз воин о таком просит – не жилец. Солнцу в седле тяжко, ослабел видно. Всю дорогу я его колено в колено держал, сам обоими конями правил, помогал. А он все молчал, ни разу на меня не глянул – нет, не похож на ягненочка, зверенок настоящий, волчонок. Или рысь – того и гляди цапнет. Мне от этой его злости и смешно и грустно стало. Смешно, что трогательный такой – расцеловал бы! А и расцелую еще, как доберемся… а грустно оттого, что случись со мной беда – пропадет. Некому о нем будет позаботиться, некому защитить. Сам-то он когда еще сможет… а спесивых чужаков мои волки в стае держать не станут. Подумал я так и все же решил со злостью и обидами покончить. Первым заговорил: - Ну, чего насупился, рассказывай уже. Чем это я, ничтожный, Солнце ясное прогневил? – смеюсь, конечно. Это чтобы мысли дурные прогнать. Молчит, мнется. Или уж так плохо ему, что и сказать не может? Но вот рот разлепил, наконец: - Юноши эти, в деревне… за что ты их? - Не за что, а почему, - отвечаю. Надо учить дурня, значит, буду, хоть и больно ему, а делать нечего. – Ты же все сам видишь, должен понимать не маленький. Мы от веку не пашем, Солнышко. Мы – волки, берем зубами, что можем, а что возьмем – тем и живы. Баб, детей, мужиков, что сами оружие бросают, не трогаем… Ну, знаю-знаю, не зыркай так-то! Ребята в кураже кому силой промеж ног вгонят, кого подстрелят а кого и прибьют. Без этого в бою тоже нельзя – они жизнью рискуют, вот и хотят всю власть над чужой жизнью поиметь. Но большинство – не трогаем. Детишек потом по семьям растащат, вырастут – свои будут. Баб, если никому на ложе не глянутся, да мужиков – в работу, а кого и продать. За сильного здорового невольника всегда цену дадут. А этих недопесков куда? Рабы такие даром не нужны – беды больше, а воспитать не выйдет уже – не забудут, мстить начнут. Нет, малыш, я врагов за спиной стараюсь не оставлять. - Так ты и меня?.. Ах, как смотрит! Вот прямо тут разложил бы и отодрал так, чтобы кричал! А потом целовал бы, потерянного и ошеломленного, ласкал, нежил… Чтобы не смотрел на меня так! По-другому чтобы… - И тебя. Да вот не вышло – полюбил. Потому теперь и учу дурня. Ты должен знать, как выжить, как подняться. Должен среди моих волков своим стать, побратимом. Ведь я не всегда рядом буду. - Гонишь? – и обида тут же. Ох, мальчик! Все-то у тебя на лице как в лесном озере видно. - Нет, никогда. Но ведь в бою всякое бывает, а я смертен. Рванулся, чуть с лошади не свалился, да я подхватил. А он руками цепляется… Вот же проклятие, почему все время так хочется обнять, прижать, так хочется податься этим рукам, все им позволить, а потом целовать их… Но нельзя. Я – вождь, а он не игрушка, он – мой воин, любимый, но все же один из прочих, не единственный. - Ну, полно! Это тебя от раны мутит – много крови потерял. Вот прибудем на место, обязательно хорошо поешь. И выпей. Нет, лучше допьяна напейся, чтобы уснуть и не думать. А про войну знай: взялся воевать, так забудь о милости, иначе долго не провоюешь. Понял? Как лагерем стали, парни сразу трофеи делить. Я судил, конечно. Кое-что и для себя оставил – люблю я красивые цацки, ничего не поделаешь, вот и взял три нити камней. Гранат и тигровый глаз себе оставлю, а эти, топазы дымчатые, для Солнца моего - буду наряжать и любоваться. А потом пленниц привели, из тех, что помоложе да собой недурны. Я было хотел сначала для себя выбрать, как обычай велит, но тут вылез один, хрен языкастый: - А вот знаю я, ребята, – говорит – одну забаву, за которую вождь нас не осудит. - И что же это за забава, - спрашиваю. - А есть среди нас один воин доблестный, прежде неженка, а теперь тертый калач. Кто же он? А парни хором: - Знаем его, Солнце это! Это они чествование героя затеяли. Для того, кто первый раз в бою побывал, часто такие забавы устраивают. Ну что же, их право – я тут не в обиде, да и лестно мне, радостно: значит, мальчишку моего вроде как в племя приняли, пленным рабом и моей бабой больше не считают. - А кто ловко так дозорных снял – по стрелке на брата? - Солнце это! Знаем-знаем! - А кто меч держит, что дубину, а вождя выручать кинулся? - Солнце, наш герой! - А кто не ныл-не скулил, когда кровь проливал? - Солнце! Даром что сучьего племени щенок! - Достоин герой награды? - Достоин! Наградить его! Тут двое, что ближе стояли, - подхватили мальчишку и в середину круга вытолкнули, а он что делать – не знает, на меня смотрит. - Бери себе женщину, - говорю – любую. Первый выбираешь. А потом эти доблестные воины, что запомнили тебя в битве, хотят видеть, каков ты в любовной страсти боец. Давай! Он растерялся, смутился, покраснел весь, а только понял – отступать нельзя. Обычай есть обычай, а это – проверка не хуже боя. Да и мне не по себе: одно радостно, малыша признали, а другое больно – а то как сейчас поймет, что верховодить над девкой куда сладше, чем подо мной стонать? Ведь силой я его брать не стану – отпустить придется, как сам себе обещал. Но я ему этого не покажу, нет. Буду гордиться его успехом. И радоваться. А потеряю его – что же, судьба, значит… *** Он выбрал почти сразу, наверное, самую молоденькую девочку, самую тихую и скромную. Ее тут же выволокли в круг, и кто-то из ребят, не церемонясь, рванул на ней тунику. Девчонка стояла среди разгоряченных боем и страстью головорезов, испуганно озираясь, прикрывая тощими руками голые груди, растерявши всю гордыню, которой так славятся женщины землепоклонников. Эти бабы не самые покорные рабыни, и, когда попадают в плен, обычно думают, что ненадолго: сулят за себя щедрый выкуп, называют родственниц, просят тотчас отправить гонцов к царице – она, мол, защитит, позаботится, не оставит в беде. Не понимают, что закончилось их время. Невдомек им, привыкшим править да покрикивать, что начни я торговаться и гонцов рассылать – ко мне потянется столько ниточек кровной мести, что обрезать замаешься. Женские языки длинные – все, что глаза среди моего войска видели, все выложат. И тогда уж царица в самом деле могла бы нашими набегами озаботиться, а большая война мне не нужна. Так я думал, отвлечь себя пытался от того, что в кругу передо мной делается. Поминал о войне, что-то кому-то говорил, а сам не мог отвести глаз от мальчишки – он пил вино прямо из бурдюка, жадно глотая. Напьется, точно. Не умеет, не пил ни разу, а туда же, герой. Вытер губы правой, раненой, рукой – ну, понятно, в голову уже ударило, боли не слышит. Потом шагнул к девке, взял за руку. Она, было, вырваться хотела, проклинала, кричала что-то, Богиню начала призывать, ну, всякое нести, что они все лопочут. Но Солнце уже решился, потянул ее на землю, опрокинул на спину. Она отбивалась – и он схватил ее запястья разом, придавил одной рукой к земле над ее головой, а второй – сжал ее грудь. Сколько раз я то же делал – а тут вдруг представил себя на ее месте. Может, оттого, что он был сверху, а я хотел не ее? Смотрел, как мускулы напрягались на его руках и плечах – и сладко ныло в паху. Я сделал шаг ближе, а он содрал с девчонки остатки туники. Воины подбадривали, и он… ух… я представил, что он чувствует. Второй раз в этом кругу, второй… Он склонился к ней, волосы упали на лицо, и можно было поклясться, что он пытается уговорить ее, успокоить, утешить. Я бы ударил, это проще, и потом хлопот меньше. Но то – я, а то – Солнце! Очередную глупость совершает – очередной раз расплатится. Потом все же раздвинул коленом ее ноги, и она, вроде притихла. Или кругом стало слишком шумно, ничего не разобрать. Он ей – руку между ног, а девка снова биться начала, выворачиваться. И тогда он ее придавил к земле, притиснул, даром что зеленый, да еще и раненый, все одно крепкий. Я отвел взгляд – слишком ярко представил, что чувствуешь, когда горячее, мягкое женское тело извивается в твоих руках, силясь вырваться, а ты хочешь брать, подчинять, заставлять слушаться. Хочешь ворваться в сладкое лоно, глубже, еще глубже, брать, заполнять, чтобы девка стала игрушкой в руках, безвольно стонущей, усталой и замученной, твоей… Когда я глянул снова – он уже двигался в ней, зажмурился, волосы спутались, и только губы, я видел, чуть шевелились. Напряженная спина и мышцы на плечах, и выступившее кровавое пятно на повязке, и бедра, раз за разом наносящие удары… если сейчас лежать под ним, вселенная будет пахнуть его кровью. Сначала кровью, потом – семенем. Я столько раз ласкал его ладонью, что и теперь чувствовал, словно в ладони, горячечно движущимся, даже пальцы сжал, силясь прогнать наваждение. Невпопад подумалось, если кто-то из ребят сейчас насмотрится и тоже его захочет – убью. И девку эту убью. Потом. Вишь, постанывать начала, хоть и отвернулась, лицо спрятала. Нутро женское не обманешь – любит оно, когда берут и владеют, не спрашивая. И вдруг он глянул на меня, снизу, бредовым взглядом. И вот так, глядя мне в глаза, впившись зубами в нижнюю губу, кончил. Для меня он это сделал, все – для меня: и караульных стрелял, и мечом рубился, и с девчонкой этой... От такого я сам чуть не кончил. Мои воины аж взревели, когда он наполнил ее – еще бы, такое зрелище. После он лег сверху расслабленно, да и девка совсем притихла, а может, плакала, я не видел, не смотрел, незачем было. А когда поднялся, ему снова дали вина, и каждый из моих ребят крепко обнял, а кто и по плечу хлопнул. И в горячке не смотрели – раненому плечу тоже досталось. И я подошел, а как же. Бледен был Солнце, но на ногах стоял крепко, уверенно, не важно, что голышом. И я его обнял, и тоже по-братски, как другие до меня. А потом сказал с задором, что вот теперь мое племя побраталось с Солнцем, а он одними губами шепнул: - Не отпускай, - и в плечо мое пальцами здоровой руки, точно клещами, вцепился.