Дети степного волка

Вождь Мы не брали с собой в набеги ничего лишнего, ни шатров, ни тяжелых одеял. Мои волки были привычны на голой земле спать, и меня отец с детства учил тому же. Но в этот раз со мной был Солнце, а он – не разбойник, не охотник, полжизни проведший в глухой чаще, и с ним могло случиться всякое. Потому в этот раз я не стал беречь коня и взял с собой небольшой шатер, пару теплых одеял и даже тюфяк в скатку свернул. Вояки из бывалых смотрели и ухмылялись, а пуще всех – Баларт, побратим мой, лучший друг с самого детства. Все спрашивал: - Может на этот раз лучше мне парней вести? А ты, Эридар, дома бы остался, с молодой женой, чем и жену, и дом на сечу за собой тащить, – и на Солнце этак недобро поглядывал. Я тогда не показал, что вижу его злобу. Ответил: - Нечего моих жен считать и зря завидовать. Солнце после этого похода воином станет не хуже прочих. А жены… - и тоже засмеялся, - ты же знаешь, побратим, для тебя ничего не пожалею: из тех, что возьмем, наилучшую, самую молоденькую и мягонькую для тебя сберегу, только скажи, самому ножки мять не придется. А то, хочешь, и паренька какого привезу? Он оскорбился, наверное. Ну да пусть – ему полезно: давно пора запомнить, что мы больше не дети. Я – его вождь. Он первый меня чтить должен, а не перед людьми высмеивать. И вот теперь я был рад, что есть у нас с Солнышком и шатер, и теплая постель, потому что он-то совсем расквасился. Не то вино тому причиной, не то рана, не то лишнего насмотреться успел… а скорее все сразу его добило. После круга я его своим плащом накрыл и едва сумел до шатра довести, а уж там он свалился и почти сразу уснул. Сначала все вздрагивал, метался, даже повязку с руки содрать хотел, да я не позволил. Но потом успокоился, доверчиво так расслабился, даже рот приоткрыл – дитя дитем. И сразу стало тепло, уютно как дома: я сам не заметил, как обнял его и тоже задремал… Так бы и проспал с ним рядом до самого утра, в тепле, в пьяно-яблочном запахе его дыхания, да только нельзя – за пологом меня другие воины ждали. Потому только истома чуть отпустила, я стал подниматься. — Куда ты? Он сразу открыл глаза, по привычке на правую руку оперся, и тут же побледнел, застонал, алое пятно на повязке расползлось еще шире. — Швы разошлись, — я коснулся его волос, но слишком нежничать не стал, — не дергал бы рукой-то. — Останься со мной… Мне снилось, что я убивал, что жег дома своих родичей. Женщины кричали, руками размахивали… глупо это было и страшно. А потом ты выстроил в ряд мальчишек, головы им рубил и смеялся. Одна голова прямо ко мне подкатилась. Я смотрю: глаза выпучены, рот кривится… А ты ее ногой – и в огонь забросил. Не уходи. — Надо. - Я не стал ему рассказывать, что не сон это, что все так и было. — Подожди – вернусь. Я скоро. Я оставил Солнце в шатре, а сам вернулся к кострам. Не успел выйти в круг света, как с десяток глоток сразу взревело: — Вождь! К нам, к нам! — Не оставлял бы ты своих воинов, вождь, — шепнул кто-то в левое ухо, — заждались тебя. Есть такие, что и голос подняли, мол, не нужны вождю бабы, раз от своего геройского мальчишки никак не отлепится, можно, значит, жен без него переделить. Зачем тебе эта болтовня? Я оглянулся и увидел самого старого из моих волков – он еще отца моего оружному бою, говорят, учил. — Брось мальчишку. Вернись к своим людям, не обижай их ради чужака. — Да, старый, ты прав, – кивнул я и вышел в центр круга. Не знаю, правду ли старик сказал, что парни без меня дележку затеяли, или припугнуть решил, но красавицы наши нынешние стояли, как их и поставили – все четырнадцать, я еще тогда посчитал и каждую приметил. Ну, не все, тринадцать только – та, с которой недавно Солнышко забавлялся, чуть в сторонке сидит, носом хлюпает. — А верно ли слышу, — громко спросил я, — что воины мои доблестные хотели без меня курочек ощипать? – И усмехнулся. Так усмехнулся, что, у половины людишек пот градом хлынул, а другие притихли, съежились, словно только и хотели, что от глаз моих скрыться. Испугались. Ну и славно, решил я, и к пленницам сразу. Одну я сразу для себя выбрал, еще как только увидел, ретивую самую: волосы копной рыжие, в поясе – ладонями охватишь, зато бедра широкие, груди – высокие, налитые, в родах легко будет, да и за что рукой ухватить найдется. Поймал ее за руку, к самому костру выдернул. — Много-то мне не надо, а вот эту одну возьму! — Возьмешь? – услышал я чей-то голос, и подумал, что все ж не всех испугал, заняться бы этим надо. — А то нам покажи! Помню, раньше-то обычай таков был: пока вождь новую жену через круг не проведет, другим не положено. Или теперь все не так, с тех пор как орел наш из круга не с бабой вышел, а с мальчонкой? На это отвечать не стал – вот еще! Я – вождь. Кого я по постели катаю, бабу или одного из парней своих – не их дело. Только рыжую мою по лицу погладил, между губ пальцем провел, а потом одним рывком одежку ее разорвал и в ноги кинул. Она гордо так на меня глянула: — Это был сын Владычицы с востока, зачатый от самого Солнца? И так ведь, шельма, говорила, словно не я ее, нагую, среди своры диких псов, от похоти пьяных, за руки держу, а она мне в своих чертогах приказы отдает! — Ты должен вернуть юношу царице – он обещан Матери-Земле, и отдан будет в срок. Я только рассмеялся и ближе шагнул, а потом обнял поперек тела, чтобы несильно дергалась, сунул ей руку между ног, начал гладить, больше требуя, чем лаская. Она сжалась вся, но глаза лишь злее вспыхнули. — Это был Солнце, красавица, — сказал я тихо, — самый ласковый мальчик, какого я только видел. Но тебе не повезло – ты досталась не ему, а мне – я не ласковый, так что не спорь со мной попусту и сказок про царицу свою не сказывай, а как ляжешь – раздвигай ноги шире, да старайся мне понравиться, может, женой станешь, а то и матерью моего сына. А вздумаешь противиться, я все равно тебя поимею, но к тому могу еще избить, а могу и парням моим на круг бросить. Она не сопротивлялась, просто лежала подо мной колодой, так что я рад был поскорее покончить с этим. А чтобы перед войском своим не оконфузиться, все представлял, как мальчишку моего по животу глажу, как под кожей его солнечной крепкие мускулы перекатываются, как потом беру в рот его член, глубоко, почти глотаю, а он стонет тихо и радостно, и пальцы его сжимаются в моих волосах… Она тоже застонала – не выдержала, и бедрами мне навстречу, и мне этого хватило: следующим ударом вошел в нее глубже, еще глубже, и кончил, ко всеобщей радости. — Все, парни, мне эта девка по нраву, – сказал я, поднявшись, — остальные – ваши. Владейте. А я новую жену устроить должен, да и эту пигалицу тоже. Герой-то наш с непривычки перебрал слегка, ну и ранен, понятное дело – не до жены ему. А еду нам пусть в шатер подадут. Вдвоем в шатре нам хорошо было, а вчетвером – тесновато. Но делать нечего, дал девкам по одеялу, велел отдыхать, да не шумели чтобы, носами не хлюпали. А Солнце нас увидел, и сразу с вопросами: — Кто они, зачем? — Это жены наши. А зачем – надо так. У всякого воина должны быть жены. И дети, да побольше – племя должно жить. А воин должен о них заботиться, вот я и забочусь. — Ну… раз ты говоришь, что надо… только ты же оставишь меня при себе? — Никому не отдам, — кивнул я, — но сначала я тебя перевяжу… Пока я повязки снимал, рану наново промывал да шил, он чуть в беспамятство не провалился, но как всегда вытерпел. Только пришлось его не просто перевязывать, а еще и руку к телу примотать, чтобы не дергал больше, ране закрыться дал. А потом нам и еду принесли. Я женщинам часть отдал, а лучшими кусками раненого накормил – сам-то он одной рукой больше ронял, чем до рта доносил. А я каждый кусочек в соус обмакнул и в рот ему положил. А он глаза закрывал, пальцы мои облизывал – я все время видел, что не о еде думает, ох, не о еде… — В кого ты ненасытный такой, а, Солнце? – спросил я. — В мать-правительницу, что каждый год молоденького в постель берет, или в отца своего, бога животворящего? — Смеешься? – он вроде смутился, но лишь на миг. — Мой вождь… мне снилось не только то, что мы убивали… я видел, как люблю тебя. Как беру тебя вроде того, что ты меня тогда, в кругу. А ты… прости, мой вождь. Вот теперь по-настоящему смутился, даже голову опустил. Я опять не стал ни подтверждать, ни опровергать. Только уложил его и одеялом укрыл: — Спи, сновидец. Лишь ночью, когда весь лагерь уснул, я посты проверил и вернулся в шатер. Мое Солнце во сне был такой безмятежный, такой юный и открытый. Я едва сдерживался, пока масло искал, а потом лег рядом, обнял его со спины и, положив руки ему на живот, двинул его бедра навстречу моим. Я брал его бережно, медленно и протяжно, наслаждаясь каждым мигом этого соития. И все думал, однажды он осмелеет и вот так же, не спрашивая, возьмет меня… *** Наутро, когда он вышел из шатра с привязанной к телу рукой, бледный, с темными кругами вокруг глаз и багрово-черным синяком на скуле – мои волки снова глядели на него уважительно. Дошло, небось, что мальчишке и вправду несладко пришлось. Эх, знали бы они, как сладко ему было ночью, когда, лежа на боку и упираясь в пол левой рукой, он откинулся мне на грудь, назад, и выгибался, и дрожал в моих руках. Сдерживал стоны, но уж как сильно прижимался к моему паху! Пусть безмолвно – я знал, что он на самом краю… тем слаще было тянуть, медлить, дышать пьянящей вязкой негой, немыслимо мучительной в почти полной тьме и тишине. Он порывался что-то шептать – я прикрыл его рот ладонью… Я и одевал его перед рассветом сонного, он бы сам одной рукой не управился, и боги мои, как хотелось и в седло его к себе взять, так и ехать дальше, не выпуская из рук. Но я только накормил его получше, дал теплого вина – и румянец выступил на щеках. Когда он вышел из шатра, на ногах стоял уверенно, сумел подсадить свою девчонку на коня и сам забрался. А рыжая ведьма так и зыркала то на меня, то на Солнце. Ох как хотелось вмазать хорошенько, чтоб не швырялась взглядами, как горячими головешками, и я в конце концов процедил ей пару слов, от которых взгляды-то поутихли. Ну, да, огнем и пригрозил – ведьмы огня издавна боятся. Надоела. А потом мы услышали погоню. Шли тяжелым обозом, с пленниками и ранеными, медленно – но, как всегда, тихо, волки никогда не шумят без цели, и потому вовремя услыхали преследователей. Они летели по нашим следам неумело и шумно, распугивая птиц и ломая ветви. Я приказал поворотить коней к ближайшим скалам. Волки повязали пленных и позатыкали всем рты, я своей рыжей – так даже с удовольствием. И малыш мой спорить не стал, просто доверил мне девку, а уж я с ней управился быстро. Между скал нашли укрытие, оставили лошадей и пленных под началом трех воинов, а сами залегли за камнями. И уж тут Солнце меня не послушался – отпорол кинжалом повязку, за лук схватился. Все тревожились: ни разу еще такого не было, чтоб землепоклонники в погоню пускались. Они привычные: дважды, трижды в год отдадут нам на поживу какое селение, глядишь, еще через год-другой крыши подлатают да заново дома заселят, разве что сказок понапридумают про вепря-великана, стаю страшных псов или бешеного быка-убийцу. Придумают – и пугают друг дружку, что-де платы кровавой требует лесное чудовище, и оттого забирает самых лучших юношей и девушек. Меня всегда смешило – до чего коротка людская память. Или, может, просто боязно им соваться в лес да мое племя искать. Кто пробовать решится, все одно сгинут. А тут вдруг – погоня. Неужто небо землепоклонников рухнуло на так любимую ими землю? Преследователей оказалось всего-то дюжины три воинов, и летели они, не глядя, куда. Эти были в броне, но с открытыми руками и ногами, да еще в блестящих шлемах, в чаще за версту разглядишь. Встреться мы с ними в разграбленной деревне или в чистом поле – кто знает, что сталось бы. А тут, в диком лесу, да среди скал им не хватало опыта. Или выучки. Или командир над ними был поставлен бестолковый. Мои же воины прижимались к серым, покрытым мхом, валунам, любовно и плотно, как родные. Лес любит своих детей и учит быть невидимыми при такой надобности – последнее, что услышали те, кто гнались за нами, был звук спущенной тетивы и короткий посвист: половину отряда мы положили разом. Напуганные лошади вставали на дыбы, скидывали седоков, топтали; яркая кровь пятнала блестящие доспехи. Чей-то долгий крик отозвался эхом среди камней. Воину, что скакал первым, стрела впилась в горло, он ухватил ее рукой и стал дергать. Вокруг падали его люди, а он раз за разом хрипел и рвал стрелу, покуда тоже не скатился с лошади. Близкая смерть и кровь раззадорили моих ребят. Я кивнул – они рванули рубиться с врагом. Солнцу крикнул оставаться на месте – так не послушался, снова за мной увязался. За это я и ему готов был съездить кулаком, на другой скуле синяк оставить! Много навоюешь, если по правую руку раненый мальчишка, того и гляди упадет! Эти – в броне, а он в одной рубахе, с непокрытой головой. Но ничего, обошлось, скоро все было кончено. Только я отвлекся осмотреться да послушать, нет ли еще какой напасти. А когда вернулся, вижу – стоит мой парнишка, перед ним – чужак на коленях: шлем сбит, голова в крови. А рядом - тот, из стариков. — Добей, Солнце, — говорит, - или ты его жалеешь? Страшно? А может, за своего признал? Обернулся на эти слова один, второй… и вот уже половина моих волков на них смотрит. Ждут, что мальчишка делать станет. Одно, когда в бою враг на тебя с криком несется, убить хочет. Здесь не думаешь – рубишь. Понимаешь: либо ты, либо тебя. И другое, когда у твоих ног раненый да безоружный стонет, а тебе говорят: «Ты ж воин, давай, докажи, убей!» - и смотрят, проверяют. У меня аж ярость изнутри полыхнула — сколько, волчьи выкормыши, испытывать будете? Может, ему живьем кого сожрать надо, чтоб уверились – достоин вашим братом зваться? Но ничего я тогда не сказал. Вызов Солнцу кинули, не мне. Если бы вступился за него или сам того крота земляного добил – опять бы сказали, что бабу свою защищаю. А он? Сглотнул слюну, меч перехватил удобнее, хоть и все одно, что оглоблю держал, прищурился – да и полоснул тому вояке по горлу. Голову не отрубил, не умел еще – но горло распорол, кровь так и хлынула. Захрипел бедняга, на землю повалился. И надеюсь, один я заметил — Солнце так крепко зажмурился, что не видел, куда бил.