Дети степного волка

Вождь Тами явилась ночью. Пришла и тихо, никому слова не говоря, у порога села. Я сквозь сон услышал дозорного: — Чего тебе тут надо? Шла бы подальше. И ее лепет в ответ: — Не гони, храбрый воитель, дозволь здесь остаться. Мне вождя Эридара увидеть надо. — А еще тебе чего?.. Я ждать не стал, пока девчонку моего Солнышка прогонят. Не хватало узнать, зачем приходила, когда уж поздно будет – поднялся, вышел, спросил, что случилось. А она – в ноги: — Не гневайся, вождь, позволь сказать… Я не стал слушать ее повинных причитаний, сразу спросил: — С Солнцем что? Он нездоров? — Нет-нет! Здоров! Только… — она чуть замялась, но быстро справилась, — он со мной был, но ждал и желал не меня, вождь Эридар. Он верен тебе… Ну все понятно, опять спесь моего геройского вояку заела – сам не придет. Видно, решил, что мешает, что обуза… или что он там обычно выдумывает. Видно, самому идти придется. — Где он, девочка? – говорю. — Веди. И парню, из тех, что у шатра моего дозор несли, махнул: факел возьми, с нами, мол, пойдешь. Мы прошли весь лагерь, где чуть не вповалку уснуло племя, встретили два дозора, которые тоже носом клевали, но при виде меня встрепенулись, приободрились, вроде как и не устали совсем, и вышли в дальний конец коридора, уже пустой. Там, в незаметном с первого раза отнорке, девчонка и указала мне Солнышко. Он спал прямо на голом камне, завернувшись почти с головой в свой плащишко да одеяло – только коски пестрые торчали. Я глянул и сразу вспомнил, как он у порога моей спальни на рабском соломенном тюфячке спал, добро, что без ошейника или цепи на ноге. И стыдно мне стало за его бесприютность. За него и за Тами… тоже ведь пигалица, а жена редкая. Вон, смотрит как – все понимает, малявка, по глазам вижу. — Утомился он, вот и задремал. А ты, вождь, разбуди, — говорит, — он ждал тебя, как увидит – счастлив будет, что не проспал. — Солнце меня ждал, понятно. А тебе это к чему? Неужто не люб тебе муж, что вот так уступаешь? Она зарозовела, глаза отвела, но все ж ответила: — Люб, вождь Эридар, так люб, что другой судьбы не желаю, ни себе, ни мужу. А уж какова судьба наша будет, если ты разлюбишь, даже богам не ведомо. Повесил я Тами на шею нитку своих бус, чтобы дозорные не тронули, и отослал назад в свой шатер, чтобы на мягком отоспалась, а парня, что с собой привел, поставил поодаль, да велел никого близко не пускать. Только когда одни остались, сел к Солнышку, рядом с его сиротской постелью, сначала просто смотрел, разбудить боялся, а потом не выдержал – коснулся кос, погладил, одеяло отогнул и по щеке провел. Он еще глаз не открыл – к руке губами потянулся, а как пальцы мои его рта коснулись, как услышал я имя свое в тихом выдохе, так уж ни о чем, кроме солнечного мальчика моего думать больше не смог. Он, глаз не открывая, одеяло сбросил, за локоть меня взял, подтянулся и сел между моих колен, спиной к груди прижался, лицом – к моей руке. Пальцы целовать начал, и все повторял тихо, неслышно почти: — Эридар… Эр… ты пришел… А я вижу: рубашка на нем расправлена, штаны – едва держатся, а пахнет он теплом и страстью, а еще женской лаской, женой своей пигалицей… Взял его через плечо за подбородок, пальцами щеки сжал и голову запрокинул затылком себе на плечо. Хотел в глаза его посмотреть, да темно, не видно даже, открыты ли, чувствую только – дрожит весь. — Я не мог не прийти, Солнце: ты – мой, — и поцеловал в рот. Так хотелось тут же штаны спустить, ох как хотелось! Нестерпимо… едва сдержался. А он, едва губы высвободил, сам вниз соскользнул, на ощупь раздевать начал. Я и дышать перестал, и думать… помню руки его, губы горячие на своей груди, на животе. Потом рот сладкой мукой сомкнулся вокруг затвердевшей плоти, влажный, податливый, полный слюны, скользнул несколько раз… А потом Солнышко снова ко мне, спиной к груди жмется, запрокинутой головой — к самому уху: — Возьми, вождь, — тихо так, что не разобрать, то ли его шепот слышу, то ли мысли свои распутные, — возьми, выдери своего мальчика, как тогда, в кругу… нет, сильнее, глубже, как никогда раньше… Я его за бедра приподнял и так к себе прижал, что сам чуть не закричал… Ах, как стонал он в моих руках, как давил крик в глотке, как тесно сжимал… а я все двигал и двигал, разрывал его плоть, горячую, горячечную в исступлении соития… Потом я его член рукой обхватил, и только сжал – он выгнулся словно лук, на разрыв, пролился и осел в мои объятия. Я чуть-чуть его не догнал, заполняя уже расслабленное тело. А он голову мою обхватил и губами через рот всю дрожь сорвавшейся страсти выпил… Мы устали оба – труды дневные нелегки, а страсть сладка, но так расслабила, что и руки не поднять. И все равно сон не шел – хотелось трогать и трогать Солнце, ласкать его, обнимать, целовать, и чувствовать, что живой он, теплый, родной, мой по-прежнему. Что не покинет меня никогда… Не сегодня, не в этот раз. — Как в бою, малыш, тяжело было, страшно? — Нет, — пальцы Солнышка по моим губам скользнули и замерли, — не в бою страшно было. — А когда? Расскажи. — Ночью уже, в пещере. Тайран… поссорился с нами, лошадям в ноги лег и захрапел. А Я не мог лечь, все ходил туда-сюда, раненых осматривал, лихорадки ждал… А потом Рогим меня за рукав схватил и говорит: «Солнце, обними». От Рогима – и такое… я не знал, что и думать-то. Потом решил, что от боли он так – обнял. А он в плечо мне ткнулся и заплакал… долго плакал, горько, беззвучно. Потом отпустил, слезы вытер, а сам угрюмый, страшный, как медведь-шатун. Говорит: «Скажешь кому, что ревел, как девка – убью. Никто моей слабости знать не должен». «А я?» — спросил. А он: «Тебе можно, жена вождя, тебя я не боюсь». Это было страшно, Эр… Первый бой Рогима, первая кровь. Чужую-то он повидал уже, а вот крови товарищей, тех, которых сам в битву вел – не доводилось. Так я думал. А еще припомнил, что Солнце в своем первом бою не плакал, ни слезинки не пролил… только чуть не умер потом. — Это бывает, — сказал, — даже у настоящих волков случается. А тебе, Солнышко, поплакать не хочется? Со мной ты можешь. Он замер, а потом прижался крепче прежнего: — Нет, Эр. Хочу только, чтобы ты любил меня, чтобы хотел, чтобы брал снова и снова… Сколько раз я заполнил его в ту ночь, сколько раз его семя лилось мне в руки и в рот – не помню… помню, уже совсем измученный, он спросил: — А это плохо, что Рогим меня не боится? Это потому что я – слабый… жена вождя, да? — Это потому что он тебе доверяет и ножа в спину не ждет, — ответил я. И мы уснули. Химура Это сон, думает Химура. Плохой сон о том, что в лесу пахнет кровью; налетевший внезапно, словно насланный — о том, как липкая бурая трава опутывает пальцы, когда Химура пробует приподняться или ползти. О том, как выскальзывает из ладони тонкая темная ветка, за которую цепляется воительница, и еще одна, и еще… Множество ветвей, непохожих на ветви — слишком гладкие, словно жиром смазанные. Одинаковые. Все растут и растут… в траве, на деревьях, из брюха ее жеребца, из груди Реганы. Шторм хрипит, оскалившись, и дергается всем телом — хочет подняться, стряхнуть облепившие круп ростки, и Химура знает, что надо вернуться, помочь. Но Регана лежит так тихо, не встает сама, тоже спит, наверно. Тоже видит сон про текучую, яркую, пряную кровь, надо разбудить, ей такие сны никогда не нравились. Зря. Кровь вкусная, если свежая, с солью. Только до тошноты легко допиться, как сейчас. Локти скользят, к ладоням липнут ниточки мха и сухие листья. Колени не сгибаются, ноги словно одеревенели, не опереться никак… не держат… Кончиками пальцев коснуться сапога любимой, схватиться крепче, тянуться к ней. От ладони на ее штанах бурая грязь — полосой, некрасиво. Она вычистит. Потом. Морским песком все отчистит. Вот, не только нога — весь живот испачкан. Неряха. Осторожнее надо быть. Длинный сон, длинный, грязный и душный, но у них всегда есть песок и волны, и соль, только не та, что с кровью, другая — ароматная, на коже блестит, а пальцем проведешь — даже царапает. По крови сколько ни води пальцем — ни соли ни песка не найдешь, одни полосы липкие. Она же совсем девочка, щекой к траве прижалась, изо рта — темная струйка, будто не Химура, а Регана чашу крови выпила. Вот и видит теперь плохие сны. Химура зовет Регану, но даже встряхнуть ее сильнее и по щеке хлопнуть — не может, только упасть ничком, только ловить дыхание… и не поймать… Поднимает голову, оглядывается — она уже видела такой сон! Только тогда вот так, вповалку, лежал отряд материных псов, а не ее девочки, все семеро, что ушли с нею в рейд. Когда откуда-то сверху, как ей показалось, из багрового неба, раздался незнакомый говор, она плакала и гладила закрытые глаза Реганы, щеки, волосы и даже стрелу в ее груди. * * * — Расскажи-и-и, — шепчет туман, густой и темный, как грозовая туча. Неправильный туман. Должен рокотать и греметь, а он — шепчет. Касается холодными пальцами, отравой льется в рот, оставляя липкую горечь на языке. — Расскажи-и-и… — льнет к телу, гладит волосы и все нашептывает прямо в ухо. Химура силится разглядеть его, но туман рассыпается черным снегом, летит в лицо, хлещет по щекам и снова гладит. Держит за руки, вьется змеей по ногам и животу, царапает кожу сухими чешуйками, крепко стискивает в змеиных кольцах. — Что… рассказать? — хрипит Химура, чувствуя, как туман дерет горло, будто разорвать хочет, обиженным смерчем крутится перед глазами, сердится на непослушание и непонимание. И вдруг останавливается, разворачивается к Химуре резко, тряхнув волосами, и растягивает в лживой улыбке губы Реганы, глядит ее глазами, но чужим взглядом, немигающим, застывшим. Последним взглядом Реганы. Этим взглядом туман тянет из воительницы прошлое. Химура рассказывает и думает, пока прошлое не закончится — Регана будет рядом. * * * … внутри жертвенного кубка, по его дну тоже вьется змея — Первая змея, древняя, та, что, будучи одним из древесных корней, покинула Великую мать во времена засухи. Оскорбленная, Мать пустила огонь в погоню за беглянкой, но та принесла Матери первую жертву — мужчину, уснувшего в траве. С тех пор каждую жертву ведет в лоно Матери змея, она же первой пробует кровь. Почти круглый год чаша стоит на дальней полке в одной из храмовых сокровищниц, но десятилетняя Химура — девочка озорная и высокая. А еще она жалеет змею, потому что ей не дают напиться воды, только крови. И визг младшей жрицы, когда та станет доставать кубок для ритуала — тоже услышать хочется. Химура идет босиком, чтобы не шуметь, и мозаичный пол холодит ноги. Глиняный горшок в руках полон воды. И вроде бояться ей нечего, ну, может, мать потом недобро сощурится и наговорит обидных слов, но Химуре все равно страшно: а вдруг, почуяв воду, змея поднимется со дна кубка и бросится в лицо? Или выплеснется вместе с водой на платье? Страшно, но еще сильней хочется увидеть такое. Жрицы много говорят о силе Великой Матери, но никогда не показывают ее. Химура крадется у самых стен, прижимая к животу горшок, и ей чудится, что становится все холоднее. Добравшись до сокровищницы и дотянувшись до полки, девочка заглядывает в кубок, и ее сердечко замирает. Но змею не видно — она прячется в тени. Тихо льется вода из горшка, плещет, брызгает на руки и платье, и на какой-то миг Химуре чудится, что в брызгах блестит змеиная чешуя. Горшок становится все легче и, наконец, вся вода вылита в кубок. Спокойная, темная, она скрывает дно чаши надежнее, чем до того — тень. Тогда Химура снимает со стены светильник и снова тянется заглянуть. И видит, как змея, заполнившая весь кубок, ворочается в нем, бросая вокруг золотые блики. Химура вскрикивает, роняет светильник и бежит по скользкой мозаике прочь. И всю неделю до ритуала боится. Боится, что ожившая змея уползла, сбежала, и за такое Химуру накажут куда строже, чем раньше. Пусть накажут, пусть, повторяет она. Пусть накажут, только бы придумали, как вернуть змею. Перед самым ритуалом, когда одна из младших жриц доставала жертвенную чашу, чтобы передать ее с песнопениями царице — Химура смотрела на нее во все глаза, и… жрица не вздрогнула, не моргнула. В кубке не было воды. Змея выпила ее и, как и многие века до того, свернулась на дне. * * * — … дочь царицы… — шелестит туман и умолкает. Бродит вокруг Химуры, ступая по-звериному мягко. Бормочет что-то едва слышное, будто спорит с самим собой. Сумасшедший туман. Зато гроза отступает, и черный снег понемногу тускнеет, пропадает. Но Химура наглоталась слишком много грозы и горечи, она хочет пить. Пить и спать. И не проснуться. Регана ушла, прошлого нет, будущее захлебнулось туманом. — Дочь царицы с мечом на бедре… — он снова бросается к груди воительницы и выдыхает, долго, длинной лентой. Окутывает лицо, вместо желанной воды наполняет рот и грудь, проникает глубже в тело, впитываясь через кожу. Химура видит, как ее обступает глубокая вода, неподвижная, поначалу темная — ни луна, ни звезды в ней не отражаются. И потом — словно кто-то касается кончиком пальца замершей поверхности воды — и на ней ширятся разноцветные круги, один, второй, третий, десятый… Перекрывая друг друга, они растут, растут… и шепчут: — Расскажи… Вождь Не дело вождю спать до полудня – я привык вставать на рассвете. Но ночь была бессонна, хоть и слаще любого сна, и наутро меня разбудил Ларт. За плечо тронул, травяного настоя горячего принес: заботливый. Или не хотел, чтобы в отнорок этот кто из племени заглянул да увидел нас с Солнышком, в одно сплетенных. Я глаза открыл – Ларт на камне напротив сидит, в сторону смотрит. Ну и плошку с настоем держит. Пристыдить меня решил? Вот как этому чурбану объяснить можно? А Солнце в моих объятиях – улыбается во сне, льнет ко мне. И тепло нам двоим под его одеялом простеньким, как только с ним и бывает. Я приподняться-то приподнялся, но из объятий его не выпустил, одной рукой к себе прижал, другой – плошку у Ларта принял. Солнышко вздохнул во сне, не открывая глаз. Еще бы – сейчас, на рассвете, он самые сладкие сны смотрит. -Укреплять пещеру надо, — начал Ларт, — дозоры в отнорках ставить, выход ветвями скрывать. — Тшшш, — шепнул я, и указал взглядом на Солнце, — не буди. Ларт тоже по нему взглядом скользнул, по губам припухшим, по тому, как он щекой к моему плечу прижимается. Привыкай, Ларт, подумал я. Привыкай и помни, что, покуда сам того хочет, Солнышко будет спать на моем плече. А ты, Ларт, раз уж набрался смелости тревожить меня – будь добр, глаза-то опусти. И что ты там думаешь, при себе держи. Я отхлебнул чая, отставил плошку, задумался. — На дозоры в отнорках – людей не хватит. Запасы на зиму делать надо; всех, кто оружие держать может, на охоту отправлять. Степняки рыщут по лесу – вот что плохо-то. Ни женщин, ни детей – в лесу чтоб не было. Хотя бы первое время, пока всю округу не изучим. А пещеру – ходы, отнорки – разведаем, укрытия в глубине устроим, вдруг отступать придется. И хорошо бы выход второй найти, вот у него дозор и поставим. Сказал так – и понял, какие тяжкие времена впереди, сколько труда и забот, всем достанется, и старым и малым. И для Солнышка рейды только начинаются, будет зверя бить с остальными, в дозоры ходить, валить лес и укрепления строить. Наловчится свежевать зверя и коптить мясо, привыкнет к запаху крови. Но это стократ лучше, чем привыкать к смерти воинов, с которыми сражался бок о бок. И у общего костра, глядишь, найдет свое место, и вино пить выучится. А там девчонка родит ему сына – и мальчик уже не будет себя мальчиком считать. Так будет. Хорошо, если так будет. Если все выживут. — Не время спать, Эр, — словно в ответ моим мыслям негромко сказал Ларт, — волки ждут приказа вождя, а ты щенка баюкаешь. — Иди уже, приду скоро. И нашел же время, блюститель нравов. Ларт ушел, а я одеяло натянул поглубже и глаза закрыл: ну еще чуть, еще немного тепла. Захолодевшая было рука под одеялом отогреваться стала, я словно в теплое озеро нырнул. Шевельнулся, почуял снова, что оба мы голые, что в живот мне твердое упирается, и опять руку высвободил, большим пальцем по щеке его провел, по губам. Наклонился, поцеловал – и Солнышко проснулся со стоном. — Век бы так просыпаться, — выдохнул.