Дети степного волка

Солнце Мы, молодые, теперь каждый день выезжали вперед племени, разведывали тропу на дневной переход и возвращались к ночи. А Гайчи со своими следил, чтобы сзади никто не подкрался. Три дня назад над нами поднялись горы, а сегодня уже под копытами камень. Поутру Эридар сказал, что почти дошли – пещеры совсем рядом: еще ночь в шатрах, а следующую уже на новом месте заночуем. Приказал Рогиму до самых пещер идти, тропу на коре древесной угольком вывел: — Вот куда пойдешь: реку не переходи, сразу на полдень сворачивай и между двух камней – в гору. Все запомнил? Рогим только косками тряхнул и коня седлать кинулся, а меня вождь за руку поймал, прижал к стволу, по щеке погладил — Последний рейд, Солнце, последний раз. Дойдем – нипочем тебя рисковать не пущу. Сбереги себя, мальчик. Для меня – сбереги! «Для тебя – что хочешь», — хотел я ответить, но смолчал: он-то ждать будет, что исполню, что в случае чего к зверю в когти или в драку с кем не полезу. А я знаю, ни за что не позволю трусом себя ославить! Но и он понял, переспрашивать не стал, только глянул так, что сердце замерло, и отпустил. Выступили бодро, как обычно: мы с Рогимом впереди, потом мальчишки помладше, в хвосте старшие трое и Тайран замыкающим. Так до пещер и добрались, даже внутрь слазали, до ветвящихся ходов дошли, а глубже – испугались: а то как заблудишь среди таких нор, что ведут неизвестно куда. И видно ж было, что нет там людей – так все тихо, нетронуто. А вот как назад собрались, кольнуло мне в сердце беспокойство, словно кто-то из наших уже убит. Не поверилось, ведь который раз в разведку выезжали – и ничего, все тихо было, вот, медведь разве… я головой покрутил, чтобы глупости-то не лезли – и все. А вышло, что зря сердце свое не послушал. Рогим первым чужих заметил, говорит, с чего бы птицам по кустам пугаться? И лук сразу натянул, я – за ним. А все одно не успели – они первые выстрелили прямо посередине строя – несколько наших из седел попадали. И тут же выскочили пятеро степняков, в спину ударить. — А ну, малые, вперед! Вождя предупредить! – заорал Рогим, и кобылу самого младшего плетью огладил, — Быстрее ветра чтобы! Младшие умчались, а мы — за клинки. Рогим-то первый, а меня оттеснить норовит, не суйся, мол. Он Эридару обещал присмотреть еще тогда, в самый первый раз, я помню. Только нам в тот день всем досталось. Я сперва испугался, а потом подумал: это ж кроме меня никто в нашем отряде клинком-то не убивал, даже из старших. И страх отступил, ярость появилась, кураж, задор! Поскакал на врага, как ошалелый: одного криво так, нелепо, по ноге зацепил, второго – в шею ударил, насмерть. Тому, что с Рогимом бился – в грудь. Не убил – нагрудник спас. Но степняк ко мне дернулся, а Рогим не зевал – располосовал горло от уха до ключицы… Отбились мы, а как отбились, считаться начали. Кроме тех мальчишек, что назад к племени ускакали, оказалось двое убиты, а четверо ранены, среди них и Рогим – ногу ему вражина искромсал, кость задел даже. Сейчас-то, пока горячка боя не сошла, он еще храбрился, а схлынет – боль будет и лихорадка, как пить дать. Только у нас с Тайраном синяки да царапины – повезло. — Надо вернуться в пещеры и наших там ждать, — сказал Рогим, — не доберемся мы назад. А Хайгул, — был у нас такой, лет четырнадцать, а здоровый парень, сильный, — хорошо, если и в пещерах до подмоги дотянет. Мы не спорили. Я — так сразу увидел: прав наш командир. В пещеры вернуться нам — двоим здоровым с четверыми ранеными — и то тяжко будет, где уж племя искать. Только спросил: — А перевязать сразу не лучше будет? — Тайран, давай-ка тюк с мазями и лоскуты, — распорядился Рогим, — эх, жаль, я шить как следует не умею, да и в ранах не так хорошо понимаю: какую шить, а какую погодить. Я тоже ничего толком не умел, только то, что у вождя подглядел да у Маноры, когда лечила. Так что пока мы всем раны промыли да чистым перевязали, почти стемнело. Пришлось чуть ли не наощупь пещеры искать – чудом не заплутали в незнакомом лесу. А как расположились, раненых устроили, коней в отдельный отнорок свели, Тайран вдруг собираться начал. — Ты куда еще? — говорю. А он: — К племени вернусь. Мальчишек догоню, проверю, что там с ними да как, добрались ли, успели ли предупредить. — Они полдня назад ушли, теперь или доберутся или нет, ты не поможешь. Во тьме не догонишь – заблудишься, ищи тебя потом, или коня покалечишь, тогда точно пропадешь. А наши все равно завтра к ночи здесь будут. Он вижу, упрямится, губу закусил и мешок свой через плечо перекинул. Ни за что не подчинится. Я тогда встал, путь ему перегородил: — Бросить нас хочешь? Подумай: ведь только мы с тобой здоровы. Это сегодня раненые еще терпят, завтра начнется: боль, лихорадка, крики… А если враг опять? А у Тайрана глаза злые сделались, узкие, он нож выхватил, крутить в руке начал, не уследишь – только лезвие в свете костра поблескивает: — У меня братишка младший ушел – за ним пойду. А ты, сучонок белобрысый, тут оставайся, с Рогимом вместе. Вы хоть сдохните, чужаки проклятые – мне все равно! У меня сердце рухнуло: уступлю – Тайран всему племени разнесет, что я его боюсь. А не отступлю – как есть получу в брюхо железо. И ведь помнил же, что четырежды в бою был, четыре раза жизнью рисковал – а все равно страшно, в горле все сжало и ноги дрожат. Только и смог прохрипеть: — Никуда не пущу… Но тут Рогим на больную ногу подскочил – и между нами. — А ну убери, щенок! – рявкнул не хуже волка и сам нож выхватил. — Уши поотрезаю, паршивец, если поперек моего слова пискнешь! Ступай к лошадям и спи, чтоб я тебя не слышал. И Тайран сник как-то сразу, потоптался еще, пару ругательств сплюнул и послушался – отступил, пошел к лошадям. Только ушел – Рогим чуть не повалился, застонал, даже слезы выступили. Я его насилу до постели дотащил и уложил. Потом сонного чаю сварил, подал. И сам рядом с кружкой сел чаю попить. — Как у тебя споро все, Рогим. Ведь, смотри, я тебя не моложе, не так, чтобы сильно слабее был, а почему тебя Тайран послушал, а меня – нет? Потому что в тебе есть сила, а я, видно, слабак. Рогиму точно не до меня было, кривился весь от боли, но тут хохотнул, ответил: — Это потому что я – волк. — А я? — А ты – Солнышко! Друг, обиды не держи, но я рад, что ты – не девка. А то влюбился бы в жену вождя и иссох весь. — А тебе лишь бы хохотать! Ты, вон, чай пей, а не меня высмеивай. — Да не обижайся, жена вождя. Я ж что толкую: у меня одна сила, у тебя – другая. А девка из тебя все же краше бы вышла. Это правда. Вождь До заката было еще далеко, мы даже не думали о ночевке. Я вел в поводу коня, усадив в седло Алью и к ней – Яири, которая стала уже слишком большой, чтобы женщины брали ее на руки, но все время пешком еще уставала. Алья была тяжела, ребенка ждали к середине осени. Ей, бедняжке, приходилось хуже, чем другим моим женам. Нашу с ней старшую, двухлетнюю Зои, я взял на руки, чтобы дать передохнуть и Маноре, которая сама забрала ее у матери и нянчила почти всю дорогу. Малышка сначала тыкала пальчиком куда попало и все спрашивала, потом утомилась, задремала, склонив головенку мне на плечо. Манора шла рядом, свежая и бодрая. Она одна была так хороша, словно и не брела дни напролет без дороги в неизвестность. Сейчас она улыбалась и напевала. Пела моя царевна негромко, едва ли в четверть силы, но я слышал и невольно восхищался глубиной и необычной яркостью ее голоса, тем, как затейливо и красиво она выводит незнакомую мелодию. Я, как мальчишка, старался не показывать ей своего чувства, но она, верно, видела – то и дело бросала на меня взгляды победительницы. Вдруг впереди возникла какая-то суета, и я услышал вскрики женщин и зов Дагоя, одного из воинов, шедших в голове каравана: — Вождь Эридар, тревога! Мальчишки в засаду угодили… Сердце разом упало от предчувствия беды. Я сунул Маноре повод и спящую девчонку и кинулся на зов. Впереди увидел троих мальчишек, самых младших из тех, что с Рогимом уходили: сами в ссадинах и царапинах, кони в пене, почти загнаны, а рыжая кобыла еще и хромает. И у меня в груди колотит, так и чувствую – захриплю, не хуже этих несчастных… — Не стоять, — выдавил – водить лошадей. А ты, – наугад пальцем ткнул, – рассказывай. — Мой вождь, — малец едва на ногах стоял, но поклонился, как взрослый, — мы добрались до пещер. Там хорошо, сухо. Нет людей. А как назад шли – тут и попали на степняков. Рогим велел нам троим домой, а сам бой принял. — Сколько их, степняков? — Не знаю, но пятерых сам видел. Пятеро взрослых воинов – не меньше. На восьмерых мальчишек. И там мой Солнышко… хотелось на первого коня вскочить и мчаться на помощь. Понимал, что ничем уже не помогу, а душа рвется. Если не спасти, так хоть… «Нет! Нет-нет. Даже думать о таком не смей, вождь Эридар! Не можешь ты горевать. И метаться не можешь. За тобой – женщины, дети, старики» — приказывал я сам себе, а сердце все не унималось. — Молодец, — я мальчишку по плечу потрепал, — все вы – молодцы. Настоящие волки, — И Дагою тут же. — Передай всем, кто оружие держит: снарядиться и по коням. Женщин и детей – оцепить, а Ларта – ко мне, и пусть моего Серого приведет. Караван перестроился. Женщины с детьми и вьючными лошадьми посередине, вооруженные всадники вокруг. Мы с Балартом и дозором Дагоя — в голове, и в хвосте дозор уже Михты, отца Гайчи. Михта — старый вояка, лучше многих знает, как надо тыл оборонить. Теперь мы и вовсе ползли, как слизень по листу. Возбужденные, готовые в любой миг сорваться, мы двигались вперед почти незаметно. «Не поспеем к пещерам завтра засветло» — подумалось мне, и на душе стало темно и тошно. — Эридар… Баларт поравнялся со мной, прижался коленом, чтобы никто не слышал, заговорил тихо, вроде как спокойно прогуливаемся, а не вражеского удара стережемся. — Не проси даже, — прошипел я и наподдал Серому ногами. Умница дернулся вверх, лязгнул зубами, Ворон Ларта шарахнулся в сторону, беспокойно ушами задергал. — Эр, отпусти. Я быстро – и назад. Может, верну мальчишек… Солнышка твоего. Ох, молчал бы он лучше про Солнышко-то… я развернулся, за ворот его сгреб: — Думаешь, я не хочу лететь туда сломя голову? Но там уже все случилось, а тут – дети, женщины. Ты за братом поскачешь, а сына твоего кто защитит? Мало нас, каждый нужен. Не пущу и не проси. Видно что-то он в моем лице приметил – отшатнулся и присмирел. До самой ночи ни слова не проронил. На ночь я велел шатров не ставить, чтобы на сборы поутру время не тратить. Сам чуть поодаль потник бросил, седло под голову, а сон не идет. Да и не ждал я сна: целый день перед глазами мой малыш на аркане степняка видится: пестрые косы пыль метут, а руки за траву цепляются. И кровавый след… Где тут уснешь? Шаги легкие зато сразу услышал – Манора опять. И опять незваная. Подошла сзади, за спиной на потник присела, и вот уже по волосам гладит, пряди разбирает. — Вождь, — шепчет, — не гони меня от себя. Я же вижу, ты устал, в заботе весь. А я помогу: утешу, согрею. Наклонилась, и губами – ниже уха. А потом шепотом: «Любимый…» — так мягко, чуть растягивая. Точно как мой мальчик говорил… Во мне словно порвалось что. Повернулся, швырнул ее в траву, платье задрал, сам едва успел штаны спустить. Брал ее зло, жестоко, ни ласки, ни поцелуя — словно опять в кругу после битвы. Словно любимого в той битве потерял, а она виновна. И дела мне не было, кто вокруг спит, а кто вполглаза на нас смотрит — знал: Манора горда, кричать и биться не станет, а остальное пусть видят, коли хочется. Она и не кричала, а как кончил – к себе прижала и целовать начала. Губы по щекам скользят, а руки – по телу, да так бесстыдно, так искусно… чувствую, еще немного – и снова захочу. Тут она отстранилась, глаза в глаза глянула. А в глазах-то ее такое… и ночь, и звезды и весь мир, как тогда, когда к ручью меня водила. Ведьма, как есть колдунья. А хочу ее! Так хочу, что сил нет ни держаться, ни прогнать. Она поясок развязала и рубаху свою через плечи – в ноги. — Люби меня, Эридар, — шепчет, — люби, волк, вожак волков. Люби крепче. Сейчас. Рожу тебе волчонка, гордого, зубастого, во всем отцу под стать, – руку мою в свою взяла и улыбается. — Смотри: вот мои груди, полные, налитые – чтобы его выкормить, вот живот – потрогай – сильный и мягкий, носить твоего сына. А вот… чтобы зачать и родить потом… Я ее только тронул – она застонала и бедрами за рукой потянулась. А как вошел, да животом к животу прижался – отдалась вся и без остатка. Я и не ждал так получить гордую Манору – всегда считал, что в душе она меня ненавидит и мечтает о мести только, да о том, как Солнце своей матери добыть. Так ведь, может, и ненавидит? Кто ее знает… зато какое это счастье было – пролиться в ее лоно и ощутить в ответ дрожь, стон: «О, любимый…», словно сама земля в сладких муках своего любовника зовет. Я с этой ведьмой испугался вовсе разум утратить. Думал только, как бы не поддаться. — Может, — говорю после, — Алья сына родит? Или Кимела? У нее тоже дитя под сердцем, как ты говорила. Тут ее глаза блеснули, похолодели, и голос изменился совсем. — Алья родит дочь, и тебе, вождь, надо будет сильно постараться, чтобы обе они до весны дожили. А Кимела тебя ненавидит – помнит, как отца ее и братьев убил, как мать в доме живьем сгорела. Она дитя потравит, как до этого травила. А у нас будет мальчик, здоровый и сильный. Я – жрица Матери Земли, я знаю, что делаю. Я вдруг представил рыжеголового малыша с глазами Маноры, и понял, что уже люблю его, уже жду… — Только не думай, что это заставит меня моего Солнышка оставить. — Солнца нашего, — ответила она, — может, и живого уже нет. — Замолчи! Рассердился я, испугался… сам не знаю, чего больше. Отвернулся от Маноры, замолчал. Только так до утра уснуть и не смог. А она всю ночь рядом просидела, волосы гладила. *** На следующий день было еще тяжелее. Сердце рвалось: скорее, скорее, вперед!.. а разум и совесть велят не думать о Солнце. Забыть хотя бы до поры и не думать. Только забыть не выходило. Конь мой тоже чувствовал: то уши прижмет и косится, а то плясать начинает нетерпеливо, скачки просить. Я был зол, и все меня боялись, держались поодаль, даже Баларт. Впереди по следам мальчишек шли лучшие следопыты. Я ждал от них вестей, но посыльный сообщал лишь, что все спокойно и путь чист. На склоне дня он прискакал взбудораженный и еще издали закричал: — Нашли, нашли! Место боя нашли! И тут уж ни я, ни Баларт не выдержали – понеслись вперед. Я только приказал мальцу: — Показывай! А Ларт рукой Дагою отмахнул, карауль, мол. Когда мы поспели, вытоптанную плешь и окрестный лес уже обшарили разведчики. Нашли семерых мертвых степняков и наших двоих. Мы с Балартом только переглянулись – не Солнце и не Рогим – а потом спешились, уложили тела поперек седел и назад к обозу пешими пошли. Как передали мальчиков родным, я пообещал героям достойную тризну, тогда только Ларт подошел ближе, положил руку на плечо: — Они живы, вождь. Мы их найдем. — Рано радоваться. Раз не вернулись, значит, не смогли. Может, ранены, — ответил я, а сам подумал: «Может, мертвы уже», но вслух сказал другое, — надо поторопить людей, ночь близка, а до пещер идти и идти. Сегодня надо заночевать там, а если мальчишки дорогой не отыщутся, завтра я сам в лес пойду. К пещерам вышли уже в темноте. Разведчики – первыми. Какова же была моя радость, когда один из них вернулся, чтобы сказать, что молодые вояки наши живы! И опять мне пришлось держаться, дожидаться самых последних воинов, помогать самым слабым старикам и гнать мысли о том, здоров ли Солнце, не ранен ли… и если ранен – не приду ли я слишком поздно. Я так боялся, что без меня, без моего прямого приказа никто о нем не позаботится. Я вошел в пещеры одним из последних и уж тут сразу велел показать мне героев. Они оставались там же, где и ночь провели — забились в одну из боковых нор, чтобы пламя костра не увидели снаружи. С ними уже был лекарь, почти все старейшины и Баларт. И все же первым, кого я увидел, когда свернул в боковой ход, был Солнышко. Он кинулся ко мне, но, вдруг осознав, что мы не одни, замер, потом опустился на колено и голову склонил: — Мой вождь, мы отбились. Но Рогим и еще трое ранены, а двое пали. Я поднял его и прижал к груди. — Погибших мы нашли… ты как? — Я здоров. Сказал – а голос дрогнул. И в теле трепет: жмется ко мне, не отпускай, мол… Но нельзя же – я отстранился, только шепнул тихо: — Счастье мое, слава богам, живой! – и уже громче. — А с ранеными что? Лекарь смотрит, сказал, двое в порядке. Рогим хуже, но поправится. А Хайгул… — Мне надо их видеть, идем. Увидел, как целитель наш склонился над раненым. Мальчик лежал бледный, в забытьи, а запах от него был таков, что любой бы сразу понял – не жилец. — Что делать с ним? – спросил я целителя. Но ответил не он, а старик, что рядом стоял. Поклонился, дедом мальчишки назвался, потом просить начал: — Дозволь помочь моему Хайгулу уйти к Хозяину лесов, с предками соединиться. Долго страдает, бедняга, и еще долго будет… сильный он у нас. Такого в племени не принято – раненого воина добивать, редко кому легкая смерть дозволяется, разве что ребенку или смертельно раненому в бою, если сам он этого попросит и принять сможет с открытым взором. Я хотел послать деда куда подальше с его мольбами, но глянул еще раз на мальчишку и передумал. Приказал: — Найдите мне Манору. Да пусть ларец свой прихватит. Так и быть, дед, позволю твоему Хайгулу самому выбирать, если боги попустят. Манора пришла быстро, словно за первым поворотом ждала. Глянула на раненого, губы скривила: — Уж не хочет ли муж мой мертвого поднять? Так добра в том нет, да и я темному колдовству не обучена. — Он не мертв еще. — Но уже уходит. – Манора нос-то кривила, а к мальчику наклонилась, руку на лоб положила. Одну на лоб, другую к сердцу., — Путь его долог и труден, такова судьба. Я даже облегчить не смогу. Разве что… — Не сыпь пустыми словами, женщина. Скажи, можешь сделать так, чтобы он на время к нам вернулся, чтобы слышал, понимал и ответить мог? Посмотрела на меня рыжая, серьезно так, без превосходства и издевки, кивнула и начала свои иглы да мази раскладывать. Две небольших всего на этот раз взяла, густо смазала и воткнула одну в бровь у переносицы, а вторую – в ухо. Хайгул дернулся, задышал чаще, застонал и глаза открыл. А в глазах мука такая, что мне, многих убившему, да и умиравшему не раз, жутко стало. — Кто из родичей мальчика возьмет нож? – спросил. — Я, – ответил старик, — после разора у него только я да двое младших братьев, которые еще клинка не держат. И к внуку склонился: — Сын моего сына, воин Хайгул, ты славно бился и путь твой к предкам светел. Примешь ли смерть от моего клинка, не дожидаясь смерти от боли и лихорадки? Вокруг – толпа. Чуть ли не половина племени в коридор набилась – юного воина проводить, почести воздать. Мальчишки – и то правда, невозможное совершили: от семерых отбились, себя и нас сберегли. А я смотрю, руки у старика дрожат, нож охотничий в пальцах лежит жестко и неуверенно. Промахнется дед, думаю, и, оттеснив его рукой, сам спросил: — Хайгул, я горжусь тем, что в моем племени есть воины, подобные тебе. Хочешь ли ты быстрее встретить своего отца и старших братьев? Он кивнул, и в глазах – мольба слезами. — А кого в провожатые хочешь, чьему клинку и удару веришь? Он сначала просто губы разлепил, а потом прошептал почти беззвучно: — Рогим… друг… Рогим тут же был – Баларт ему помог, чуть не на руках вытащил, рядом усадил. Как они обнялись молча, как братишка Балартов сильно и метко в сердце бить может, я не смотрел – я на Солнце смотрел, на глазищи его ошеломленные, на белое, как меловые камни, лицо. Смотрел и думал: прямо сейчас, малыш, заберу тебя и уведу отсюда. Занежу, заласкаю, пока не оттаешь, пока страх этот со льдом и злобой пополам из глаз твоих не уйдет. А потом, пока Хайгула вынесли, пока последние напутствия да призывы богам вслед повторили, глянул я – а Солнца уже не видно. А там Манора сказала, что надо бы для Альи место найти теплое да удобное, потом старейшины на совет звали, потом разведчики и караульные с докладом явились, потом кто-то спросил, как удобные отнорки на всех поделить, а другой предложил, как скот устроить… и гляжу: почти все племя спит уже, а Солнца все нет, и где он, я не знаю. Манора только за спиной: — Идем отдыхать, муж. Тебе в главной пещере малый шатер поставили. А мальчишка твой с женой ушел, с Тами. Если уж так он тебе нужен – прикажи, отыщут. — И то верно, — говорю, — пойду отдыхать. А Солнце, если велю – отыщут завтра. Манора, верно, удивилась, что я такой послушный. А я просто виду не подал, как растерялся: с Тами ушел, значит, сам так решил, зачем искать стану? Ведь обещал себе однажды: отпущу… не век же молодому воину женой вождя славиться. А еще припомнил, как и к Рогиму девчонка склонялась. На затылке-то у нее волосы тоже стрижены. «Только вот племя расселится, пещеру обшарим, укрепим – велю и для Солнышка, и для Рогима семейное жилье устроить» - подумал.