Дети степного волка

Солнце Я проснулся весь разбитый и изломанный: в голове звенели высокогорные ветры, под веки словно песка насыпали, а тело… о, боги мои! Казалось, если пошевелюсь, тут же рвать начнет, да не просто так, а желчью и кровью. Но, слава богам - не знаю, каким и молиться за это - я все-все помнил. И сразу понял, что меня разбудило. Не солнце, хоть оно уже и давно поднялось, не прохладный ветер из дверей, открытых в галерею, а злое царицыно шипение: — Как не собирается, почему? Что из моих приказов вы не передали? Или лесной дикарь не понял, а вы разъяснить не смогли? Я голову приподнял, повернулся и через боль глаза скосил. Вижу: сидит она на ложе, едва покрывалом прикрылась да копной огненных волос, но во гневе уже, того и гляди вскочит, плеть схватит – вон их сколько по стене развешено, раньше я и не заметил. А прислужница ее в ногах валяется, знатная, наверное, высокородная, разодета так, как и мать моя никогда не одевалась, а скулит как побитая собака. И еще две поодаль присели, ноги под себя поджали да глаза в пол – боятся. — Так прав он, госпожа моя, — шепчет старшая, – драгоценные дары в зимнем лесу пропадут… — Да пусть дары хоть провалятся! А варваров этих до заката чтобы из столицы выпроводили… Тут уж я понял, что отлежаться не получится: или стану царем прямо сейчас, как Эридар учил, или сожрут меня эти женщины. Забыл и о боли, и о слабости, одним рывком на постели сел и спрашиваю: — А почему ты, супруга, судьбу моей охраны взялась сама решать, а у меня не спросила? – и только надеюсь, что голос мой и тон на царское неудовольствие похожи, а не на испуганный детский писк. – У тебя свои служанки есть, вот за них и решай, а лесные воины со мной пришли и домой им возвращаться, когда я отпущу. Она от неожиданности даже подпрыгнула и глаза округлила. — Государь мой, как же так? Как ты вообще встать смог? Ведь всего ночь проспал… Я первый раз ее при ярком свете видел и не мог не признать – хороша: лицо свежее, чистое, волосы сияют, как только что отлитая медь, и тело гладкое, упругое. Хоть была она матерью и Маноре, и Химуре, а никто никогда бы не подумал, что любая из двух моложе, краше или сильнее. Я невольно загляделся, а она все свое: — Тебе отдыхать надо, сил набираться после славной службы богине-Матери. Ложись, любимый, не тревожься и спи. И ласково так уговаривает, словно я неразумный ребенок, и не знаю, зачем пришел сюда и для чего ей нужен. Эта ласка меня и разозлила, и разбудила окончательно. Есть ли у меня силы, нет ли – наплевать. На все пойду, а свое право докажу. — Лягу, — говорю, — и спать буду, когда ты мне мою охрану вернешь. А без них не верю я, что никто мой сон не потревожит, да и твой, священная царица, тоже. — Что ты такое говоришь, родной? Это все оттого, что проснулся рано – хмель брачной ночи в тебе не перебродил еще, это его слова, не твои. Зачем нам варвары? Они от века были и будут нашими врагами. Если бы еще границы хранить – ладно, но царские покои? Неужели у нас своих воинов нет? Доблестных, смелых, и – главное – верных до смерти. Она говорит, а я по сторонам смотрю, воинов этих ищу, доблестных и смелых. Правда, были в покоях две воительницы, годами не младше Химуры. Да только и выучкой не Химура, сразу видно: одна на ступенях перед царским ложем присела, да ноги вытянула, сразу не вскочит. А вторая вообще оружие свое сняла и рядом положила. Тяжело ей, видишь ли, меч бедро нежное отбил. — Эти, что ли, воины? — спрашиваю. – Если они, так такие и у матери моей были. Оттого лесные варвары, которых ты гонишь, и пожгли ее земли, а людей в плен увели. Пока она ответ сочиняла – вскочил и в два прыжка достал ту, что пояс свой бросила. Меч подхватил и по ногам ударил. Клинок из ножен вынуть не успел, конечно, да и зачем? Я же не убить ее хотел, а уронить только. Пока первая поднималась, уже вторую к ступеням прижал, клинком в ножнах горло придавил. И тогда продолжил: — Воины твои, священная моя супруга, против лесного народа, что комнатные собачки против волков. Дочь твоя Химура – лучшая из лучших, а и та в плен угодила. Я у них и года не прожил, а уже твоих доблестных защитниц одолел. Нет, царица, ты как хочешь, а стражу мою мне верни. Или я сам к ним уйду, в их покоях жить. Потому что только в их защиту верю – они лесному вождю клялись, что ценой своих жизней мою сберегут и тебе зла чинить не станут. Умолкла моя царственная супруга, но я знал, чувствовал – не от страха и не от удивления. И уж тем более – не из уважения ко мне. Разве что досада в глазах ее промелькнула. Воительница подо мной трепыхнулась для порядка, и я отпустил, хотя мог еще повалять по ступеням, пусть руки и дрожали. Лишь бы голос не дрожал. Жена моя плечиком сердито дернула и охранницам своим посрамленным бросила: — Оставьте нас. Та, которую я придавил, быстро послушалась, первой в двери выскочила. Прислужницы – за ней. А воительница, у которой я клинок отобрал, не спешила уйти, мялась у подножия, видать, ждала, когда я оружие верну. Но я глянул так, что поняла – глаза-то опустила и бочком из покоев убралась. Потому как «взялся за меч – не роняй». Царица сидела на краю кровати и смотрела на меня сверху вниз, это было плохо. Но у меня на коленях лежал отобранный меч, и это было хорошо. Она сделала движение, вроде как чтобы закутаться глубже в покрывало, а оно, конечно, из руки выскользнуло, открыв тяжелую грудь с темным соском. А у меня хоть и голова кружилась, но как я эту грудь целовал, враз вспомнил. — Ни к чему нам долгие разговоры в это утро, муж мой. Оставим их на потом. Тебе отдых нужен и крепкий сон, да и мне тоже. И руки к волосам подняла, пальцы в них запустила да всю гриву на одну сторону перекинула. И я смотрел снова – как не смотреть на ее гибкие пальцы, на открытую нежную шею, на темный след на ее коже, неосторожно оставленный моими губами. Я смотрел на нее и понимал, что мне ее не одолеть. Она была хитра, как древняя змея – самая первая жрица Великой Матери. Она таких, как я, каждый год убивала. Сама, своими руками. А я был мальчик, который возомнил, что можно однажды рыкнуть на женщину – и тем ее покорить. Но я вообще не умел покорять женщин, я умел только любить. Даже ненавидеть не научился. И мне вдруг стало жаль ее. Каждый год в ее постели оказывался новый мужчина, и каждый год он должен был уйти. Любил ли ее хоть один из них? Вряд ли. Желал – да, желал и брал, как умел – и только. А она? Любила ли хоть одного? И как могла убить, если любила? Я вздохнул глубже – тошнота подкатывала к горлу – и, чтобы как-то отвлечься, вытянул клинок из ножен. Он не был и вполовину так хорош, как нож, подаренный Эридаром, гарда не защищала руку, и лезвие показалось мне слишком широким, а может, я просто привык к более узкому клинку. К тому же этот был выкован всего лишь из одной полоски стали, впрочем, наточили его отменно. И вот я сидел на ступенях, разглядывал гарду, примеривался к рукояти, трогал пальцами кромку… и в какой-то миг понял, что жена моя взбешена и готова покрывало свое в клочья разодрать. Потому что я не только на зов ее не откликнулся, но и про нее саму забыл, а за железку схватился. И что, пожалуй, правильно я делаю. Тогда я поднял на нее глаза и улыбнулся ласково: — Ты права, моя царица, нам обоим нужен крепкий сон. Но мужчине, кроме сна, нужно заботиться и о крепости своей руки, а это значит – непрестанно упражняться с мечом и луком. Грех упускать такой случай, если оружие само пришло ко мне. Встал я не торопясь – а торопиться мне головокружение не позволило бы – поклонился супруге и пошел искать вождя. Про тренировку-то я на самом деле и не думал, а вот уснуть в его руках мечталось. За дверями царских покоев меня вырвало. Ноги подкашивались, пришлось опереться о стену. Хорошо, никто моего позора не видел. Но плохо, что воительницы не усвоили урок, бросили царицу вовсе без охраны. В глазах потемнело, и я побрел к ближайшему окну – распахнуть его и вдохнуть морозный воздух. Пахло уже не зимой, уже весной – соленой морской свежестью, оттепелью и первыми ростками, ждущими тепла. Но над горизонтом висели тучи, они словно на грудь мне давили. Дышалось все еще тяжело. Я закрыл глаза и подставил лицо влажному ветру. Вдруг за закрытыми веками вспыхнуло пламя, живое и теплое. Я пропустил миг-другой, чувствуя, как оно растет, ширится и греет меня будто до самых пяток. Это был солнечный луч, долгожданный солнечный луч, который чудом пробился к земле сквозь туманное утро. Я открыл глаза – и солнце ослепило, пронзительно, до боли, вынудив едва не свалиться на пол. Вот же отравой напоили, а… Пока вставал, пока пережидал тошноту – солнце уже скрылось. Как и не было. Снова потянуло холодом и сыростью, и отчего-то прошлогодними прелыми листьями и замшелыми камнями. Захлопнув створки, я побрел дальше. Мой вождь, хоть и дремал в кресле, но тут же проснулся, едва я ступил на порог. Не-е-ет, никаким воительницам с Эридаром не сравниться, никогда он беспечным не был, ни в лесном стане, ни в походном шатре, ни под сводом пещеры. Ни тем более во дворце этом проклятом. — Да что ж ты, Солнышко… — бормотнул Эр и тут же подхватил меня, обнял. А я… у меня вдруг чуть слезы не брызнули, от нежности к нему. И стыдно стало… — Опять сбежал? – улыбнулся вождь. — Нет. Хотя да. Хотя неважно. Я с тобой засыпал – с тобой и проснуться хочу. За этим пришел. Манора вздохнула на кровати, но не пробудилась, пошевелилась только. Вождь, одной рукой прижимая меня к груди, расстилал на полу меховое одеяло и ругался вполголоса: — Ты себя-то видел хоть? Ты ж бледный, что гриб-поганка. Бродишь тут босиком по каменюкам. И в одной юбке. Совсем холода что ли не чуешь? — Нет, — сказал я. – Теперь – нет. Прильнул к нему, расслабился – и уснул, словно в омут провалился. Закатное солнце, огромное, в полнеба, касалось морской глади, но скрыться за горизонт не спешило. Золотистые солнечные лучи вспыхивали в сосновых кронах, и в ручье, бегущем по склону, и среди скал на дальнем берегу бухты, окрашивали багрянцем кустарник. А небо казалось высоким и прозрачным, как бывает поздней осенью. Я шел босиком по опавшей хвое и смотрел – то на лик светила, то на отблески везде вокруг. А потом зажмурился и пошел на свет, на тепло. Словно поплыл. Умиротворенно. А вокруг царила тишина… ни чайка не вскрикнет, ни волна не плеснет. Будто во сне. Так в недвижном воздухе падают листья – скользят, кружатся. Или легчайшие пушинки – поднимаются все выше и выше, к самому светилу, тянутся, как цветы. Я поднимаю руки и раскрываю ладони – и, кажется, меня вот-вот подхватит неведомая сила и повлечет ввысь, к солнцу… — Солнце? Солнышко мое! – окликают сзади. И я разворачиваюсь – медленно, очень медленно, будто уже не стою на земле, уже плыву в воздухе. И вижу вождя. Он стоит на самом краю обрыва, и трава колышется волной у него под ногами. Вождь смотрит на меня, спокойно и уверенно протягивает руку. — Вернись, — говорит он, — Тебе еще рано, вернись. Он стоит на краю обрыва и смотрит вверх, как будто меня на том обрыве уже нет. Но мне не страшно, ничуть не страшно. Меня греет огромное, в полнеба, закатное солнце, пронизывает насквозь, я почти не чувствую тела. Снова закрываю глаза, и меня словно гладит теплая ладонь, по затылку, по плечам и волосам. Хочется повернуть голову и потереться щекой. Мои глаза закрыты, но солнечный свет идет изнутри, я его вижу. — Посмотри на меня, дай мне руку, — говорит Эридар. Если бы он тревожился, я бы утешил, сказал, что все хорошо. Но Эр спокоен и уверен в том, что делает. И тогда я открываю глаза. И смотрю на вождя. Смотрю вниз. И вижу, что мои ноги не касаются земли. Я – плыву над обрывом. Над глубоким морем. Резко вдыхаю, тянусь к вождю – но не достаю. И проваливаюсь. В обрыв, в пропасть, в море! Падаю из поднебесья – разом! Удар о волны – и я в воде, все глубже… Но в высоте снова вспыхивает солнце, и я барахтаюсь в волнах, плыву к нему, и наконец, выныриваю и дышу. Мимо скользит темный гладкий бок морского зверя, переливается глянцево. И я снова ничего не боюсь, протягиваю руку погладить его. Он отзывается дрожью холодного дерева под пальцами. Дерево. Доски, отполированные морем. Зазоры и неровности, и наросшие ракушки царапают ладонь. Я срываю с пояса нож – и всаживаю в плоть морского зверя. И он молчит. Корабль. Молчит и несет меня в волнах, равнодушный и мертвый, только скрипит такелаж и хлопают паруса под боковым ветром. Я держусь за рукоять ножа, приподнимаюсь над волной и осматриваюсь. И вижу множество чужих кораблей, они глухо ворчат в зимнем море, запертые в узкой бухте. Они ждут. Как стая морских зверей, ждут добычи. Я все еще ничего не понимаю, когда тот, который несет меня, поворачивает к берегу. И я вижу столичный порт. Вождь — Солнце, проснись! Нет ничего, слышишь? Я с тобой, а это все – только сон и морок. Мальчонка мой, царь новоявленный, уснул раньше, чем голову на постель опустил – вымотался. А только не было ему нынче отдыха: всего ничего проспал и снова стонать начал и метаться. Потом и вовсе подскочил, сел, одеяло сбросил. «Корабли, — бормочет, — морские корабли в устье…» Глаза шальные, от зрачков черные, а не видят ничего, и сам он словно меня не слышит, не понимает, словно все еще во сне. Я его обнял, к себе прижал, а он все свое: «Из гавани, что за скалами, корабли. Большие, морские, идут сюда, я видел!» Пираты! Разбойники, про которых Химура в дороге рассказывала: мол, приходят с моря, грабят побережье. А она, Меч Богини, и девки ее, воительницы здешние, должны берег стеречь и тех пиратов честной сталью встречать. Не о них ли Солнышко вспомнил? Да нет, не должно быть. Даже я, сын лесных охотников, внук кочевников-степняков, что моря и в глаза не видел – и то понимаю: зима для войны не время. А то ж море! Лед и ветер. Да и по словам Химуры выходило, что пираты только летом приходят, Ларт нарочно ее расспрашивал, все ему про воинские обычаи землепоклонников любопытно было. А Солнце, видно, наслушался, вот и всплыли страхи: он же сейчас от страхов этих, зелья и усталости не в себе совсем. — Тише, хороший мой, тише. Нет тут никого, — шепчу, — мы с тобой, да Манора спит. А у него глаза все чернее. И дрожь по телу волна за волной. — Эридар, — говорит, — вспомни: разве я тебя когда обманывал? Это не я говорю – это через меня боги говорят, я знаю. Мать-Богиня от земли сильна, море Ей неподвластно. Те, морские бродяги, не пашут, не сеют, плодов не растят, Матери не молятся, а значит, нет на них руки Ее, и глаза Ее кораблей не видят. Оттого пираты и есть для столицы самые страшные враги. Но это не Мать-Земля, это Солнце-Отец со мной был, может и правда, я ему дорог… Солнце высоко, все видит, и мне показал: корабли за скалами с осени спрятаны. А сегодня ветер на весну переменился – и они в море вышли, к нам, напасть, пока не ждем. Вот уж о чем я точно горевать не стал бы, так о столице этой змеищи. Нападут, порушат-пограбят – и богам слава, а Солнышку моему свобода, да и мне с ним. — Пусть, — говорю, — а мы сбежим. К нашим в лес вернемся, отстроимся, жить будем… Только вот договорить не успел – он перебил: — Замолчи, Эр! Вспомни свою последнюю ночь в святилище. Я на Солнце глянул и язык прикусил. Миг мне радостно было, один миг всего, а потом стыдом, как волной соленой, накрыло. Вот уж чего не ждал, так что этот робкий раскрашенный мальчонка в юбке раньше меня вспомнит, что значит быть царем: когда жизнь за честь не цена, а самое страшное бесчестие – в час испытаний бросить свой народ. И ведь сам я так говорил, сам учил и воспитывал. Неужели его выучил, а сам оплошал? — Значит, война, Солнце? – спрашиваю, а в мыслях одно: не брошу мое Солнышко, сберегу, пусть только попробует сказать, что это не моя война – к царице его вздорной на поклон пойду, но одного не оставлю. А что? Это вожаку волков кланяться не пристало, а у простого охранителя спина не переломится. Но он не сказал, нет, улыбнулся, весело так, азартно, даже зло: — Война, Эридар. Решали быстро: я – своих собираю, Манору в храм пошлю, жриц упредить, Химуру – в город, за стражей и ополчением; а он – царицу растолкает, советниц ее и управительниц вразумит, девок-воительниц, постарается объяснить им, что война на порог явилась. Солнце, сущий мальчишка, хотел было сразу в тронный зал бежать, но я все же настоял, чтобы он в теплые лесные штаны и куртку переоделся. Зимний ветер или весенний уже, а в лихорадке посреди войны свалиться царю никак нельзя. Он сначала сомневался – за чужака бы не приняли в мехах-то, но когда я пообещал, что и Маноре, и Химуре сразу же прикажу отыскать для него доспех, достойный правителя землепоклонников и поддоспешные одежки какие положено, спорить не стал. То, что царю облачение нужно такое, какое народ примет – это он прав, конечно, а все же мне мой Солнышко в волчьих шкурах всегда больше нравился: опоясанный тем самым поясом, что я отдал, с мечом и луком настоящими, боевыми он на царя куда больше походил. Я уж истомился вестей от него ждать: тихо во дворце, тихо, словно в усыпальнице какой. А тянуть нельзя – я в солнышковы сны свято верил, не раз научен был. Что от Химуры ничего не слышно, так то правильно, некогда ей, видно, гонцов слать, она ополчение собирает. Я ей наказал по всем постоялым дворам, по всем тавернам, и городским, и портовым, охранителей собрать, все силы подтянуть к берегу. Она, Меч Богини, сама жизнью Солнышку обязана, его снам, и только ей под силу воинство собрать великое, каждого мужчину позвать и каждую воительницу – и никто отказать не вправе. Мои воины, Баларт, Гарбей и Аранбет, тоже в порт выдвинулись, советом ли помочь, делом ли. А Солнышко как ушел к царице, так и пропал. И у меня сердце не на месте. Что этой ведьме сны какого-то дикаря? Зачем ему верить? Надумает еще, мол, сочинил и войну и пиратов, чтобы из столицы беспрепятственно в леса свои дремучие уйти пока никто не видит. Ушел, мол, на войну, а что не вернулся – так война и прибрала. А были те пираты, не было их – поди разбери. Или вовсе, скажет, подговорили лесное племя на лодке у берегов прокатиться. Чтобы к ним же и сбежать. С нее станется. Иначе чем объяснить беспечный покой, что царил во дворце уже без малого полдня? Дождутся, мухи сонные, заморских кривых сабель к себе в гости. Я уже сто раз пожалел, что вместе с ним не пошел – рассказать про сны его вещие, напомнить про то, чей он сын, и про то, сколько раз я в этом убеждался, когда он вернулся наконец. — Что, маленький, тяжко было? – спросил я. Он кивнул: — Не поверила мне царица. Ни в какую не поверила. Ни в мой дар, ни в мои сны, ни тем более словам моим. Повезло – Химура тоже хитра оказалась, гонца из порта прислала, мол, весть от селян получили про корабли-то… Потом оглядел пустые покои – и дверь за собой запер, шагнул ко мне. — Сейчас уже воительницам из дворцовой охраны приказ дан собираться, с ними поедем… царица плачет, говорит, война и смерть за моим плечом стоят… Я его обнял, поцеловал в висок и шепнул: — Правильно говорит. За твоим плечом стою я – а это война и смерть любому, кто тебя обидеть посмеет хоть делом, хоть словом, хоть недоверием. Солнце улыбнулся, помолчал немного. Он уже не был таким бледным, как на рассвете. Видно, кровь его горячая вытеснила зелье из тела. Я его обнимал и слышал, как стучит в его груди сердце – и мне нравилось его слышать. Вдруг у царя моего воинственного румянец выступил, и он щекой о мою щеку потерся. И шепнул: — Приказ дан, поедем скоро. Когда еще доведется тебя обнять. — глянул из-под полуопущенных ресниц. – А я еще никогда в бой не шел без твоего поцелуя. И меня в жар бросило. Я его в охапку схватил – и на постель. Один только вздох его неровный – а меня этот вздох словно насквозь пронзает, хочется дыхание его пить, каждый выдох. Я его куртку распахнул – а у него на груди ожерелье царское сияет. Диадему и серьги он снял, мешали, видно, а про ожерелье забыл. Я тронул пальцами – а Солнце, лежа ничком подо мной, грудью вперед подался, под мою ладонь. И губы облизал… припухшие еще с брачной ночи… я только подумал, как сразу захотел его тоже всю ночь любить, чтобы ни о ком другом он и думать не смел, чтоб царицы той вздорной и не было никогда… Чтоб к утру, как бывало, потерялся вовсе, где он, на том ли свете, на этом. И голос бы сорвал от крика, и со счета сбился, сколько раз кончал: сладким мне и в рот и в руки изливался… Чтоб жил, черт подери, на моем члене! С утра бы до ночи и с ночи до утра! Что только не промелькнуло перед глазами, пока раздевал мое Солнце. Когда он мне в руки попадает, ведь совсем собой не владею. Собой – не владею… им хочу владеть! Брать, двигаться в нем, вместе с ним, придерживать, то бережно, то крепко. Чувствовать его тепло, ловить взгляды, от которых сам дыхание враз теряю. И знать – он именно этого хочет, чтобы глубоко и слитно, и ближе, стремиться друг в друга. Казалось – полыхнем сейчас оба. Я закрывал глаза – и все равно его видел. Всей кожей чувствовал, губами и пальцами, всем телом. Он все же не сдержался, вскрикнул. А я ладонью услышал дрожь, биение, когда кончает – и сам тут же кончил. Упал на него и глаза открыть не мог – отчего-то казалось, что ослепит солнечным сиянием. А он еще долго постанывал, тихо и так сладко, что болью отдавалось. И потом, хриплым уже голосом: — Любимый… — выдохнул.