Дети степного волка

Вождь Столица встретила нас пышно, как победителей. Будто мы спасли Солнышка, вынули из какой погибели молодого царя. Будто мы целую страну вражескую с лика их богини стерли, не иначе. Тут тебе и лепестки роз, что нескончаемо сыпались на наши головы с крыш домов, и ковры дивной работы, что устилали наш путь. Горожане приветствовали нас, держа в руках колоски пшеницы, а жрицы пели славу Великой Матери… Но я смотрел не под ноги, не на лепестки и ковры, и не по сторонам, не на девушек, надевших свои лучшие платья. Я смотрел на укрепления. На высокие стены и узкие бойницы, на башни с часовыми, расположенные мудро – не кучно, но и не редко, а в самый раз – и в тумане различишь. А перед стеной, за воротами, за лабиринтом предместий, где неведомо кто укрыться может – еще стена, пониже главной, и тоже бойницами изрублена да воротами заперта. Все честь по чести сделано, я бы и сам придумать лучше не смог. Хотя нет, смог бы — переходы между стенами снес бы начисто, а то ишь как – бегать можно с одной стены на другую, удобства ради. Только и враг по ней так же быстро побежит… впрочем, если что – и мне с Солнцем легко будет по тем же перекинутым мосткам за пределы Столицы выбраться. Сейчас стену украшали гирлянды, перевитые яркими лентами и цветами, сработанными, как мне подумалось, из папирусных листов …я еще подумал – достаточно ли крепко украшение, чтобы выдержать, положим, мой вес? Да кто ж знает… а проверить не лишне было бы. Солнышко мой видел ли что – не знаю. Я за ним держался, как подобает телохранителю, а он не оглядывался почти. Один раз оглянулся только – когда наш отряд встретил шествие жриц, и те окружили будущего царя. Дальше они вели его лошадь, держа за узду, за стремена – от самых ступеней, ведущих во дворец. И во дворце эта процессия тут же пропала, скрылась с глаз, а меня за рукав удержала Манора: — Нельзя тебе туда, мой вождь, — сказала она, — там начинается Таинство. Манора вошла, тихо притворив дверь. Незваная, как всегда. А не стал бы я звать. Не сейчас. Приблизилась, грудью мягкой прижалась, заглянула в лицо. — Не тревожься, мой вождь. Никто его не обидит, царя-то. Царь… Юнец, измученный дурными предчувствиями. Последнюю ночь совсем не спал. До рассвета просидел во дворе таверны, закутавшись в мою шубу – моя теплее, сказал. Соврал, конечно. И рубахи мои отчего-то полюбил носить. Штаны на него длинны были, а до рубах почти дорос. Всю ночь сидел, глядя на запад, пока я его силком не увел. Не дело будущему царю с лошади от недосыпа валиться. Так ему и сказал. Зря, наверно. Мягче надо было. И когда к вечеру ближе на пир позвали, Манора к моему плечу прижалась и опять повторила: — Не тревожься. Таинство утомительно, мой вождь, – и только. Ее рыжие кудри пахли вереском, как тогда, в моем шатре. Не диковинными яркими цветами, привезенными из-за моря, которыми дворец украшен сверх всякой меры – а нежным вереском. Будто он ей дорог. Будто роскошь эта дворцовая не по сердцу ей. Будто я в это поверю. Вина поднесла, как примерная жена, а про таинство — ни слова больше. Гадай, мой вождь, терзайся. Конечно, среди праздника я старался держаться ближе к нему. Разглядел и свадебные одежды и украшения. Вышивку золотом по подолу юбки и браслеты на лодыжках. Ему даже серьги в уши вдели, это я тоже заметил. И как он поглядывал на меня тайком. Свадебный обряд – не бой ночной, не лесной пожар и не поход в дальние пещеры. Шествие, песни, подношение даров Богине… тоска. Наш ритуал круга – куда зрелищней и слаще. Я так думал. Но когда Солнце с царицей во главе вереницы женщин скрылись под сводами храма – тревога взяла за сердце и уж больше не отпускала. И в ночном бою и в лесных походах он рядом был, со мной ли, с Рогимом. Не один среди жриц. Потому я тревожился. — Его опоили молчун-травой, — вдруг сказала Манора, — ему сейчас все одно – что царица, что овца. — Зачем опоили? Я знаю, Богиня наделяет жриц особым даром… Она улыбнулась: — Таинство – как обряд круга в племени. Жрицы должны видеть мужество царя. Третий круг для Солнца. Плохого думать не хотелось. Вообще не хотелось думать, что там да как – помочь-то все равно ничем не смогу. А все одно думалось. Мой Солнышко, путающийся в юбке с непривычки, мой любимый с диадемой в волосах, в побрякушках и длинных серьгах, звенящих при каждом движении… мой храбрый воин, выряженный, как заморская танцовщица. Одурманенный мальчишка на царском ложе – и ему все равно, с кем. А вокруг столпились жрицы, смотрят, оценивают. Ничего, подумал я, это всего лишь один обряд. И он не страшнее ночного боя и похода в дальние пещеры. Только долог мне тот обряд показался. А еще дольше оттого, что как завершилось шествие – так и снова я Солнце из виду потерял. Столичному люду во дворе столы накрыли, вина вынесли несчетно, праздник с песнями-плясками устроили. А сам дворец стих, как вымер. Только в отдалении горели огни да звучали тихие, протяжные голоса. Я вернулся в гостевые покои, хоть и на задворках, от царских в другом конце, но богатые: ковры на полу мягкие, пушистые, утварь деревянная, но сияет, как вода текучая, да еще и украшена редкостно: где позолотой покрыта, а где переливчатыми морскими ракушками выложена. Ложе высокое под расшитым пологом, постель мягкая, цветами пропахшая… а только к чему мне это все? Теснит и душит. Мне бы меч да коня, да путь вольный. Схватить Солнышка моего, а хоть бы и в юбках тех обрядовых, в седло к себе вздернуть и гнать вперед. И до самых наших пещер так бы… Эх… молодой царь, Солнце мое ясное! Как ты там один справишься? Как я без тебя тут один останусь? Наши-то все уж больно хотели на диковинный праздник поглядеть. Я запрещать не стал, но сам не пошел. Какой мне праздник, если ему – пытка? Химура проводить вызвалась. Думал, и Манора с ними уберется или того не лучше – со жрицами своими брачный обряд творить станет. Но она осталась. — Я жрица, — говорит, — но в первую голову – жена твоя. Богиня узы брачные свято почитать велит, а замужним женам при царице сейчас не место. Замужним женам место при мужьях. Буду за тобой ухаживать, от тебя черные мысли отводить. Весь этот вечер я провел в тех покоях. И ночь. И еще день…И ни сон меня не брал, ни хмель, ни усталость. Манора тоже ни на час не оставляла: из своих рук кормила, щекой о плечо терлась. Обнимала тепло, ласково, да не по-жениному, а как мать дитя ласкает. Потом и я ее обнял, к груди прижал. Она обрадовалась, конечно. Виду не подала, а все же размякла, разнежилась. И тут я подумал: а ведь устала моя царевна, притомилась, измучилась. Легко ли – дитя носить, да в дороге столько дней. А до дому добралась – так и тут покоя нет: то дела налаживай, то супруга смурного сутками напролет утешай… Как будто я баба, что в утешениях нуждаюсь. Стал я ее целовать и гладить, не со страстью – где же мне в этот день было страсти взять? – а тоже так, по-отечески. На постель уложил и сам прилег рядом. Она как до мягкого коснулась, сразу дремать начала. Только и прошептала: — Не горюй, вожак волков, взойдет еще твое Солнце… Смотрю – и спит уже. А я сна не дождался, все думал: вот ведь досталась мне жена: и хороша, и в любви умела, и в хозяйстве на диво сведуща да властна. И мудра, хоть и не без хитрости своей, по бабьему подлой. И ведь любит меня, знаю, что любит. Да и я к ней уже привязался, дорога стала, как до нее ни одна из жен не была. А все ж мало мне ее. Вот Солнышка бы одного достало. Только его. А его-то и нет… И тут слышу: скрипнула дверь, тихо, едва-едва различить смог. И тень на пороге, легкая, тонкая. Я вскочить не успел, засаду заподозрить, как узнал его. — Солнце! – как только в голос не закричал. Подбежал, обнял, а он скорее рот мне закрывать, рукой, потом поцелуем. А потом зашептал взволнованно, сбивчиво: — Уйдем отсюда, Эридар, уйдем из дворца. Не могу тут, не хочу… уйдем… Я только шубу схватил, да одеяло с постели, а он уж меня за дверь тянет. По проходам, во двор, а там – в сад, где деревья гуще, на лес похожи, и ночная тьма не выдаст. Где ни волкам моим, ни дворцовой страже нас не найти. Солнце Я думал, этот день никогда не придет. Ждал его, боялся, почти как смерти, а может и больше. Что смерть? Миг – и нет тебя. А тут не миг, тут дни, недели и месяцы терпеть придется. Терпеть и все равно знать, каждой жилой чувствовать: один конец. Ждет тебя кривой нож с рубиновой рукоятью и черный алтарный камень. Словом, знал я все, что мне в эту весну предстоит, а все же не верил, до последнего не верил, что свершится. То думал: сама Богиня от меня откажется. Я – предатель, убийца. Я врага ее люблю и постель с ним делю как женщина. Разве я тот царь, который ей нужен? А в другой раз надеялся, Эридар меня спасет… но эти мысли я давил, гнал от себя, даже думать себе запрещал такое. Если только он за меня вступится – сам погибнет. Нет никого сильнее моего вождя, но и даже он все войско царицы не одолеет и беду, Матерью Землей назначенную племени, не отведет. Племя только я спасу. А я должен. И Рогиму должен, и Тами, и сыну моему нерождённому… А как пришел день – так сразу легче стало. Свершилось – чего уж тут думами терзаться? Все думы отстали, осталась единственная: как верно руку протянуть, чтобы не упасть ненароком, да как ногу поставить, чтобы в одеждах не запутаться. А когда одна из жриц – я уж и не понимал, которая, все они мне на одно лицо казались – кубок поднесла, как выпил палящее злое зелье, так и вовсе мир пеленой заволокло. Чувствую, что я и тут вроде, и нет меня. А в праздничных одеждах, в золоте и каменьях звенящих – это и не я будто, кто-то другой, незнакомый, а я только из глаз его подглядываю. Комнаты и комнаты, длинные разнаряженные анфилады… здесь и заплутать – невелик грех. Раньше я в лесу заблудиться боялся, а сейчас меня путали коридоры и переходы дворца: можно ли выбраться отсюда под чистое небо? …И всюду люди, лица, руки… тянутся, касаются одежды, бросают кверху то зерно, то шишки хмеля, а то сухие лепестки бессмертника… и свечи: алые, желтые, черные. Языки пламени на фитилях трепещут, словно смеются, дразнят дерзко, похотливо. И запах… такой странный, терпкий, навязчивый, тошнотворный даже. А кровь того, кем я обратился, от этого запаха закипает, бесится! Это дым свечей так пахнет или та отрава, которой жрицы поили? Память моя отступает все дальше, и все меньше дум и сомнений, ярость пробуждается в его теле, дурная ярость, злобная, бычья. И все крепче желание, до боли, до алой кровавой пелены. Да разве желание? Жажда, нужда звериная. И с каждым шагом – все горячее: взвыть, наброситься!.. Но это не я – это не могу быть я. Я далеко, я только смотрю его глазами через зыбкое марево благовонного дыма, и не могу даже пошевелиться. Меня нет. И вот анфилады и коридоры закончились, впереди тяжелые двери розового дерева в россыпи самоцветов и перламутра. Они отворяются перед процессией, но пропускают только жриц и нового царя… меня? Это я, но я все еще не понимаю, не знаю его, не чувствую. Только вижу широкое ложе и на нем женщину. О, проклятые боги! Женщина ли это? Она полнотела и гибка, рыжее пламя волос струится по молочному телу. Кожа ее чиста и нежна, как у ребенка, черты ее совершенны, а глаза – глубоки и жестоки… Царица. Я так и не разглядел ее на церемонии, но теперь – вижу как есть. У нее нет возраста. И души у нее тоже нет. Жрицы развязали золоченые пояски, развернули саронг на том, в кого я превратился, опустились вкруг ложа на колени, обжигая жадными взглядами и его, и царицу. А царица изогнулась, выставила налитые груди, и бесстыдно развела колени. — Иди ко мне, супруг мой, — шептали ее губы, страстно шептали, сладко и ядовито. Мне было страшно, но он, тот кто был не я, только взъярился: распял ее на ложе, и брал, брал, взрезая и вколачивая это юное древнее тело, словно не любви жаждал, а убийства. Вождь — Я брал ее всю ночь, и, кажется, весь день тоже, - горячечно шептал Солнце, хватаясь за мои руки. - Взрывался, словно умирал, и оживал снова. И снова сходил с ума от желания, и снова брал, как безумный… если только это был я!.. Самая долгая ночь года уже минула, зима перевалила за середину и теперь стремилась к исходу, а скорая весна в этом году не радовала. Мы сидели рядом, прямо в сугробе. Ночь была теплая, но под шубой на Солнце только вызолоченные свадебные юбки и были. Я плотнее запахнул на нем одеяло и крепче обнял. Хотелось что-то сделать для него, развеять страх, заставить улыбаться. Я сказал в шутку: — Значит, люба тебе жена, царь? Но он не улыбнулся, вскинулся только. Глаза, блестящие, как в лихорадке, болью обожгли. И сам он задрожал хуже прежнего. — Люба?! С ума сошел? Это не я был! И замолчал. Долго молчал, потом прошептал едва слышно: — Я теперь только понял, что владело тобой в том кругу, мой вождь, только теперь… так не живут, Эр, нет. Так убивают. Нет, не только юбки остались от таинства на моем мальчике, но и длинные серьги с блестящими камнями, и ожерелья, и звонкие браслеты, и тонкий обруч в волосах: твердое золото в золоте текучем. Жрицы расплели и расчесали его кудри, промыли цветочным отваром. Но две косички он так и оставил, не дозволил расплетать: в одной – куний локон Тами, а в другой черная прядь, моя. — Я не хотел тебя убивать. Никогда, Солнце. Тебя – никогда. Он взгляд на меня поднял — странный такой взгляд, как у дикого кота: глаза даже в полумраке светлые, а веки сурьмой выкрашены, длинные, резкие. Только не злой у него взгляд был, а испуганный и усталый, обречённый даже. Посмотрел – и не сказал ничего. — Не бойся, — говорю, — отдохни. Я с тобой, никуда от тебя не уйду, значит и в обиду никому не дам. И потом, ты же царь теперь. Кто посмеет царя обидеть? А весна не завтра придет, о пашне пока можешь не думать – о пашне я подумаю. И помолюсь, Владыку леса за тебя попрошу, он тебя любит, все время удачу посылает – не зря же? И Отца твоего тоже. Не верю, чтобы они забыли тебя и мне в помощи отказали. Он улыбнулся. Хоть и грустная улыбка вышла, а все равно светлее и теплее от нее. — Не боюсь, — отвечает. – Я твой воин, вождь Эридар, и твою науку помню: воину из лесных волков бояться не пристало. Только здесь, с тобой мне быть сейчас нельзя, мне с царицей в постели быть нужно. Пора возвращаться, проснутся жрицы, хватятся… Что ж, это и понятно: царю-жениху не след с супружеского ложа сбегать – стыдно. Да и воину моему тоже. Можно подумать, лесные волки голых женщин боятся. Но сказать-то он сказал, только никуда не пошел, а склонил голову мне на колени и уснул, даже договорить до конца не успел. Не мудрено после всех-то подвигов – удивительно, что раньше его не сморило. Просидел я с ним, не шевелясь, чуть не до света, не хотелось Солнце тревожить, сном его любовался: длинными насурьмленными ресницами, игрой теней на щеках, подкрашенными соком губами, строгими или печальными; а то дрогнут уголки и потянутся вверх… легкая улыбка, почти незаметная – а на сердце летним теплом разливается нежность. Солнце мое, настоящее, светлое и горячее. А как темень рассеиваться начала, понял, что пора возвращаться во дворец. Попробовал будить его, да он только вздохнул глубже – и все. Пришлось завернуть в одеяло, чтобы не замерз, да на руках нести. Царский дворец хуже леса, хуже любой запутанной пещеры: ни в лесу, ни в каменных норах я никогда не блудил, а тут не поймешь ничего. Коридоры и двери, двери и коридоры… и все как на подбор нарядные, богато разукрашенные: тут тебе и яшма с малахитом, и янтарь с жемчугами, и кость, и ракушки, и дерево всех цветов… Вот, вижу, богов изобразили, как они день и ночь создают, а дальше – воины в поединке сошлись, судя по высоким грудям – женщины, что Лартова жена, такие. А еще дальше – жатва и сбор плодов, и пахота, и весенняя жертва… как-то жить Солнцу в этом дворце с такими-то стенами? А запахи! Из-за каждой двери дух идет, и все к одному: сласти, благовония и любовная страсть. Пока до своих покоев добрался, чуть себя от этого духа не забыл. Но вот и та дверь, за которой Манору оставил, нашлась наконец. Вошел, смотрю: она уже и не спит, одетая, прибранная, на краешек постели только присела. Не то меня дожидается, не то идти куда собралась. А как Солнышка увидела, гневно так посмотрела: — Что с царем приключилось?! Почему он здесь? Неужели ты, варвар несчастный, обычай нарушил и священный обряд осквернил?! Как посмел! Смешная какая… будто меня ее гнев заботит! Глазами сверкать да приказы раздавать я не хуже ее умею. Хоть и жрица она, и воины мои далеко в горах остались, а все равно жена должна мужа слушать. А если чего не понимает – спросить учтиво и ласково. Но спорить с ней не хотелось – с Манорой спорить толку нет. Лучше послушать: дело-то она часто говорит. А поступать я все равно по-своему буду. — Не шуми, — шепчу, — государя своего разбудишь. Я его из царицыных покоев не выкрадывал, хотя и надо было: видят боги, не место там мальчишке. Но в этот раз он сам пришел. Страшно ему стало и муторно от ваших обрядов, вот и пришел. А теперь, чем зря спрашивать, лучше скажи, как быть, чтобы ваши обычаи не нарушить и богов не оскорблять. Она успокоилась, что не я сам к Солнышку ходил, ответила: — Ты зря за него боишься, да и он зря испугался. Пока – зря, пока ему ничего плохого не грозит. Перед свадьбой он сильное зелье выпил, действие его известно: от заката до заката любиться, как дикий зверь, а потом спать как убитый два раза по столько. Никакой шум ему не помешает, но вот на царское ложе его вернуть нужно, пока жрицы-свидетельницы не хватились. Идем. И снова мы по коридорам петляли, я едва успел путь следить. А вошли в покои царицы, увидели спящих женщин. С праздника они были разодеты в белое и алое, в золотых уборах и ожерельях, даже руки позолотой выкрашены, а теперь одежды были сброшены, а краска по телам растеклась и размазалась. Жрицы прямо так и лежали все вместе: кто друг у друга на плечах или на коленях, кто на полу, на смятых коврах и шкурах, иные обнявшись как любовницы, а некоторые, видно, ласкали себя сами… молодые все, холеные, мягкие и нежные. Не на Химуру похожие, и хоть моей рыжей ведьме не ровня, но все равно смотреть на таких – одно удовольствие. И я бы с радостью смотрел, если бы мог забыть о том, зачем пришел в эти земли, и о том, что зима хоть и долгая, а все равно уже кончается. Ложе царское стояло на возвышении, пологом закрытое. Я хотел было подойти, но Манора остановила. — Нельзя тебе смотреть на царицу. Из мужчин это только мужу ее дозволяется, единственному. Подожди, — и сдернула с себя рубаху. А потом велела глаза закрыть, да голову мне обвязала, — вот, теперь иди. Но смотри, не вздумай даже подглядывать, если жизнь твоего Солнышка дорога тебе. Прогневишь Богиню еще раз – никто его не спасет, даже я не помогу. Солнце не женщина и не ребенок какой, непросто его было на руках нести, а только оставить там одного еще тяжелее. Я думал вообще отпустить не смогу, но отпустил все же. Манора сразу за запястье схватила и заспешила прочь. Только когда подальше ушли, остановилась, дала время рубашку ее с глаз снять да заставить ее одеться. Она тоже дышала тяжело, и бледна была, даром, что почти бегом бежали. Видно, испугалась Богиню свою, хоть и любимая жрица. Но мне улыбнулась: — Ты, муж мой, зря по нему печалишься. До весенней пахоты Солнце царь не хуже тебя, вся страна в его власти. Как выспится, будет волен делать, что захочет. Захочет быть с тобой – значит, будет… а, правду сказать, удивил он меня. Не припомню, чтобы хоть раз кто-то из царей после свадебного зелья раньше, чем через три дня с ложа уйти мог. И снова мне показалось, что мы заблудились – у наших покоев толпились женщины. Еще раз оглядевшись, убедился, что покои все же наши — и удивился, как это они так быстро прознали о Солнышковом бегстве из постели их вздорной царицы. Успел даже подумать, что ж теперь будет. Но в следующий миг понял – тут другое что-то… Двери оказались распахнуты, а комнаты были заставлены тюками, корзинами и тонкогорлыми кувшинами, покрытыми охряной росписью. Вся кровать была застелена вышитыми золотом нарядами и серебристыми мехами. Покои словно превратились в кладовую. Разве только вооруженной охраны не хватало. Стоило нам появиться, как женщины загалдели, засуетились, и, расположив последние корзины вдоль стены, удалились. Правда, не все. Самая статная и богато одетая осталась. Учтиво поклонившись сначала Маноре, потом мне, она обратилась опять же к Маноре: — В благодарность за службу приказано передать эти дары лесному воинству. Великая Мать прослышала, что минувшая зима принесла разорение гордому лесному народу, и надеется, что дары будут спешно доставлены и приняты благосклонно. И тут-то я понял, что все это значит. Меня выпроваживали. Вежливо, с поклонами и напутственными речами – но выпроваживали. Не могла же царица напрямую сказать, мол, боюсь тебя, волчий вожак, как бы не испортил мне задуманное, поэтому будь добр, иди на все четыре стороны, да побыстрее. И спасибо за службу. Как будто ты мне служил. Как будто это я, Великая царица, тебя наняла, как любая богатая женщина нанимает безродного бродягу. Конечно, может, она так не думала, но я-то подумал. Этого было достаточно, чтобы меня разозлить. Жаль только, что великая царица сейчас дрыхнет подле моего мальчика, не то я бы ей в лицо сказал все, что надумал. — А что здесь? – я пренебрег вежливостью. – Что в корзинках? Чем именно захламили отведенные мне покои? Тетка продолжала улыбаться Маноре: — Здесь зерно, вино и оливковое масло. Копченое мясо и фрукты из южных стран, доставляемые морским путем. Одежда из самой тонкой шерсти, искусные вышивки, лучшие меха. Серебряные и золотые кубки, украшения… — И зачем мне все это в лесу? Манора отвела взгляд, она стыдилась моей неучтивости. Да, я должен поблагодарить за щедрость, за внимание, великодушие, потом еще за что-то поблагодарить… А потом, видимо, навьючить лошадей – и бросить Солнышка в объятиях законной жены и столь же законной убийцы? Манора отвела взгляд, а тетка, как ни в чем не бывало, ответила: — Дары велено передать вождю лесного народа. Также велено передать, что благодарности царицы нет границ, и потому вождя, воистину храброго и умудренного опытом, она будет ждать по весне, после пахоты, ближе к лету, дабы обсудить мирный договор. Заслуги вождя перед Великой Матерью неоценимы и потому… — И потому пусть ест перемерзшее зерно? – спросил я. Она опешила. Наконец-то. — Как? – спросил я. – Скажите, как мне исполнить волю царицы и сохранить зерно, вино и все остальное, особенно заморские фрукты – ночью в зимнем лесу? Отчаянье сжимает мне сердце – великолепные дары перемерзнут, пропадут зазря. Что я скажу вождю? Что царица посылает ему скисшие фрукты и мертвое вино? Да проще мне самому сгинуть в лесах, чем извратить ее волю! Теперь она растерялась. Вообще-то все, что я говорил, было правдой. Зимой зерно должно лежать в прохладных кладовых, а не трястись в тонком мешке на лошади. Даже оливковое масло, если перемерзло – та еще гадость. Мне ли не знать. Манора, услышав такие мои речи, приободрилась. Это было уже не кощунство, а забота об исполнении воли Богини. Пусть и грубо высказанная. — Но как же быть? – спросила тетка. Как быть, подумал я. Очень просто, как быть. Съесть свое зерно самим. А мне отдать Солнышка. Я его и сквозь ночь, и сквозь буран увезу.