Дети степного волка

Вождь Сказать-то я сказал, что пойдем и найдем наших, но за стену его не пустил. Не хватало еще, чтоб какой раненый пират своим кривым железом сунул, впотьмах-то. Впрочем, вскоре от факелов стало светло – услышав о победе, городские жители кинулись встречать победителей. Помогали раненым, оплакивали павших… Мне вспомнился наш лесной стан в ночь пожара – так же светло было от огня. И тоже многие погибли. Но если тогда я приказал увести Солнышка в безопасное место – теперь этого сделать не мог. Теперь его в свой плащ не завернуть да за руку не увести. Он должен быть со своим народом, должен принимать чествования, должен зажечь погребальный костер. Это было правильно, и я этого хотел – чтобы вся столица, от военачальников до малых детей увидела, кто их спас. Все, что я мог – подставить ему плечо, все же мальчишка едва держался на ногах. Эх, в купальню бы сейчас, что в дальних пещерах, в теплую целебную воду! Раздеть бы его да уложить, смыть кровь и усталость, выгнать боль из тела. Но далека наша купальня, и горные ручьи, и густые травы… Вспоминать только. В общей суматохе я все ж увидел Баларта – он входил в ворота, придерживая носилки, сооруженные из копий. На них, я сразу понял – воительница. Она лежала недвижно, с закрытыми глазами, и даже рука поверх плаща, и та окровавлена. Я окликнул побратима, он обернулся. И не узнал меня сразу. Посмотрел – и сколько-то мгновений стоял да моргал растерянно. А я даже не знал, что сказать. Что Химура – великая воительница и что ее долг защищать свою столицу, Ларт и без меня знает. И что ее готовили к подвигу всю жизнь и погибнуть ей суждено рано или поздно… у воина один путь. Тут вперед выступил Солнце и произнес вовсе не горестные слова. Лишь спросил: — Как она? А Баларт ответил: — Дышит. Солнце склонился, взял воительницу за руку, прислушался к чему-то – и кивнул. — В храм несите, скорей. Я подумал, если в храм, значит, остается только молить богиню-Мать о помощи, но Солнышко шепнул, отвечая на мои мысли, как с ним бывало: «При храме целитель очень в своем ремесле искусен, он посмотрит. Вдруг не поздно еще?». Под утро запылали погребальные костры – и теперь уже можно было увести моего царя. Хотелось на руки его подхватить, как было всего-то позапрошлой ночью. Он был бледен, измучен, щеки запятнаны кровью… Но никто бы меня не заставил сейчас отвести мальчишку в покои его змеищи-жены. Что победа и что царь жив – это ей уж кто-нибудь сообщил, удосужился. А на большее пусть не рассчитывает. И ни спрашивать, ни слушать никого не буду, со мной Солнце отоспаться должен, в моих руках. Но он все же потребовал. Пошел к царице, пробыл у нее сколько-то, недолго совсем, и скоро вышел. Уж не знаю, о чем с ней говорил, ждала ли она его?.. А вот когда я вернулся в свои покои, увидел, что Манора ждала, расстаралась – посреди одной из дальних комнат установили большую деревянную бадью, исходившую паром. Жена моя кинулась мне на грудь, расцеловала и меня, и Солнышка, и даже раздевать его помогала. И вот, наконец, на исходе страшной ночи мы оказались в горячей воде, нагишом, и я оглядел его всего, и промыл несколько мелких ран, уже начавших затягиваться. Держал его, полусонного, в руках, поливал из кувшина волосы, разбирал по прядке, прощупывал все мышцы, гладил, разминал. И царь наш геройский все же уснул в моих объятиях, я его сонного вытирал и закутывал в одеяло. И сам упал на кровать рядом с ним. А потом, уже почти во сне, помню – Манора прилегла с другой стороны, обняла мягко. Если бы не только после войны, если б после ритуала скорого я мог бы Солнышка так же выкупать и спать уложить! Живого. Солнце В царской опочивальне было темно, только в дальнем углу горела лампада. И, похоже, всех прислужниц моя супруга из своих покоев выгнала. В кои-то веки. Серый утренний свет проникал сквозь резные окна – и занавеси, ковры, балдахин над кроватью казались блеклыми, словно выцвели за ночь. Или постарели. Даже плетки на стене, и те больше походили на обтрепанные веревки, они не блестели глянцево и хищно, как вчера, не пугали. Я еще подумал – вряд ли супружница моя решится показаться сейчас, со сна и неприбранная. А если не спала всю ночь, тревожась о подданных, тем более не решится. Редкую женщину украшают тяжкие думы. Я не пошел к царской кровати. Сначала наклонился плечом на стену, потом уж и на пол опустился, оперся затылком. Положил рядом пустой колчан – бряцнули бляшки на ремнях. Полы балдахина задернулись – правительница не захотела показаться. Или, может, испугалась меня, обвешанного оружием, да в броне, залитой кровью… хотя с чего бы ей крови-то бояться? Кого-кого, а ее этим не напугаешь. А запах-то, небось, разнесло по всей царской половине, как только я переступил порог… — Мы победили, моя госпожа. — Тихо сказал я. – Город спасен. — Воистину велика Мать, что привела тебя в Столицу, муж мой, и через тебя дала нам нужное знание и силы, — последовал ответ. Голос у ней был совсем не серый и не утренний. Уверенный такой голос. Как будто она всегда на троне. Даже в постели. «Конечно, великая Мать», — подумал я, — «а великий Отец совсем ни при чём. Не показал свою волю, не дал мне видения, не научил, как оборониться». — Все мы в руке Матери, — сказал я. Царица промолчала. Всего сутки назад она мне не поверила, едва не высмеяла перед слугами да советницами, все на зелье любовное кивала, мол, слишком юн ты, мой государь, перетрудился в брачную ночь. А теперь я оказался прав, и пиратов мы разбили, и кругом, получается, я молодец, а она могла столицу под удар подвести, а то и вовсе потерять. Сожгли бы и дома горожан, и дворец, и храм за милую душу. Что ж царице теперь — повиниться передо мной? Перед кем? Перед лесным волком? Или перед слишком юным мужем, ослабевшим и телом и разумом после брачной ночи? — Я надеюсь, что принес тебе радостные вести, моя царица, — сказал я, поднимаясь. — Но мое тело осквернено ранами и вражьей смертью, вид мой недостоин твоей опочивальни. Позволь теперь тебя покинуть. И ушел, не дожидаясь ответа. Ушел к Эридару. — Плечо опусти и локоть не сжимай, от рывка толку не будет… Эридар за спиной, почти обнимает: гладит плечо, локоть теребит, чтобы расслабил, чтобы не опускал и в сторону не отводил. И наставляет – шепчет, почти на ухо: — Бой – как любовь, Солнышко, та же нежность и та же ярость. Лук свой люби сейчас, и он тебе ответит. Лук люби… как могу, вождь мой, когда ты рядом, когда только качнуться назад – и можно прижаться к груди, только чуть повернуться – и в волосах твоих утонешь. А ты говоришь: лук! И смеешься надо мной – по голосу слышно. Мне и самому улыбнуться хочется. И поцеловать. И, может, тебя любить, а не лук: не тетиву пальцами нежить, не оперение стрелы, а лицо твое, грудь и живот… и, может, не пальцами, а языком и губами… Но мне мало, Эр. Мне всегда было мало любви твоей и нежности – мне уважения хотелось, признания. Не добычей, из круга взятой, быть, не «женой вождя» — вон у тебя их сколько, жен-то таких, пышногрудых, мягкотелых, а не костлявых мальчишек – а чем-то большим, чем-то важным, что не прятать – гордо всем показывать хочется. Потому я и полюбил лук, в тот самый миг полюбил. Гулко запела тетива, свистнула стрела, за ней вторя, и с низким звуком вонзилась в дерево. Точнехонько в ту отметину, что Эридар ножом оставил! — Молодец, Солнце! От богов стрелок. Ах, какое счастье! Счастье, и запах лесных трав, и птичий щебет в кронах, и летнее тепло и… ломит отчего-то все тело… руки – это от стрельбы усердной, а ноги да бока – это от потешных поединков, не иначе. С непривычки-то, оно всегда. Я потянулся к Эридару, зарылся пальцами в овечью шкуру… и проснулся. Зеленый лесной свет из сна сменился синеватым полумраком дворцовых покоев. Судя по солнцу, было за полдень. В узкие окна лился свет и задувал хоть еще холодный, но влажный, уже совсем весенний ветер. Но мне по-прежнему было тепло и благостно на мягком тюфяке, в меховом одеяле и с горячей жаровней в ногах. И сон не ушел никуда, потому что травами по-прежнему пахло, спиной я по-прежнему чувствовал объятия Эридара. И тот же шепот, и та же улыбка в голосе: — Хорошо ли спалось, государь мой? Не болит ли что, не тревожит? — Эридар… — ответил я, придвигаясь к его груди. – Тревожит: вдруг проснусь, а тебя не будет. — Как же это вдруг и не будет?– он обнял крепче, сминая разделявшее нас одеяло. – Или государь забыл, что своему верному воину там, на стене, приказывал? Мол, как всех крыс передавим, чтобы к тебе шел, целовать. А потом голову повернул и рот мой своим закрыл. Долго целовал, нежно и властно одновременно: обнимал губами, ласкал, вылизывал. Расслабиться заставлял, открыться. Дыхание иссякло, тогда только отпустил. Я улыбнулся: — Какой дерзкий воин, какой быстрый… Лица его я почти не видел, только скулу и рот немного, но даже по дыханию, по биению сердца чувствовал уже его желание. И так хотелось объятий его, прикосновений, вкуса и запаха… А он к самому уху наклонился, прошептал: — Так сказано было: без промедления. Или государь в моей верности усомнился? — и сразу одеяло сдернул, сам прижался, горячий, возбужденный. Пальцами масляными между ягодиц провел, зарычал почти. — Позволит ли государь простому воину любить себя? Только ответить не дал – рукой рот зажал и взял сразу. Толкнулся, глубже, еще раз… и снова… Волной – по телу, болью и наслаждением… с такой силой, что я бы кричал, точно кричал, на весь дворец… но не мог – только впивался зубами в его пальцы… и по лицу – пот или слезы? Боги знают… Потом вдруг почувствовал что-то, оставил, отстранился, даже руку от лица убрал. К себе лицом повернул, глаза целовать начал, слезы слизывать. Я в каждом касании, в каждом поцелуе слышал: «Не плачь, мой мальчик, не плачь, прости…». Он целует, а мне кричать хочется: вернись! Люби!.. только голоса нет, пропал совсем. Но он, верно, и так услышал… — Ты – мой царь сегодня, — говорит, — я только твой воин, и раб, если хочешь… И опустился ниже, поцеловал член, а потом в рот взял. Я двинулся сразу, яростно, так же, как он только что. Он жадно сосал, глубоко, почти глотая… и смотрел на меня, в глаза прямо. Видел там все-все про меня, наверное, как и я про него: ярость сражения, страх… Только я-то за себя боялся, щенок, а он – за меня… а сейчас – я понял это – наказывал. За свой страх наказывал. И благодарил, за то, что жив. И радовался. Ликовал… А потом прижал к себе и снова сзади взял, пальцами… Кричал ли я, когда кончил? Не знаю, не помню… только я надеюсь, что нет. Потому что если кричал, то уж верно весь дворец все про нас понял… а хоть бы и так! Пусть! Я люблю его, люблю! Только с ним по-настоящему чувствую, что жив, что хочу жить и буду. И ничего не испугаюсь. Я на постель без сил свалился, а он сверху навис, облизывается, смеется: — Ты живой, мой сладкий царь! Как же я счастлив, что ты живой… что мы оба живые. И будем жить. Никакой богине я тебя не отдам – сам любить буду. Вождь Вскоре Солнышко снова задремал на моем плече. Я поглядывал на него, расслабленного и умиротворенного, и радовался румянцу на его щеках и даже припухшим, искусанным губам. И больше всего – покою; не так часто в последние месяцы он спал так безмятежно. Я гладил его кончиками пальцев и удивлялся – щеки царя-воина были нежными, как у моей шестилетней дочери Яири – как вдруг от двери в опочивальню раздалось негромкое: — Вождь! — Ты еще всему дворцу расскажи, кто я, — пробурчал я в ответ Баларту. Потому что это, конечно, он. Кому еще поднимать меня из постели, как не побратиму неугомонному. Я осторожно встал, укрыл Солнышка, поцеловал в висок – и пошел выяснять, что ж от меня понадобилось. Баларт к тому времени скинул шубу и удобно расположился у камина. Он встретил меня улыбкой. — Ты, Эридар, вроде как повзрослел на целую войну, а вот так на тебя глянешь – вроде как и не скажешь. Ясно. Война-не война, победа-не победа – а Баларту все не так. Опять я где-то сплоховал по его волчьему мнению. — Выкладывай уже. — А все почему? – сам у себя спросил Ларт. – А все потому что забыл мой вождь волчьи традиции. Ночь после боя – в кругу воинов-соратников провести, в удалой пирушке. Я опешил. Какая пирушка, о чем он? К чему сейчас, после кровавой битвы, вспоминать о лесных пирах? Умом что ли повредился от горя? — Что с Химурой? – спросил я. – Как она? — Очнулась, слава всем богам, — уже совсем другим голосом, тихо ответил Ларт. И я тут же решил, что он, скорее всего, пьян. Только теперь уже от радости. — Очнулась, меня узнает, говорит. Немного, – он нахмурился, потер лоб, как при сильной головной боли. – А сейчас снова уснула. Да меня к ней и не пускали. Весь день по городу скитаюсь... Потому и говорю, мол, ночь после боя принято провести среди воинов. Тебе, вождю. Чем дальше, тем больше Баларт мне не нравился. Редко я видел побратима таким. Он словно не знал, за что ухватиться. — Так то ночь, — сказал я. – А последние бои только под утро стихли, вся ночь и вышла. — Все одно. Зря ты не слышал, что говорят в городе. Вот я к чему. Теперь-то я понял, что у него была веская причина вломиться в мои покои. — А говорят все больше о том, мой вождь, что истинное благословение лежит на молодом царе. И имя его, неспроста данное, всем вдруг вспомнилось. И вдруг оказался твой мальчишка не глупым молоденьким царем, вражьим пленом порченым, которого еле поймали да в супружескую постель уложили, а – защитником, какого не было испокон веков. Уж не знаю, как, но прознали и о его видениях, и о том, что есть у него ниточка к светилу небесному. Бабье царство, языки у всех длинные, так, видно, и прознали. Народ за него горой, ты это знать должен. Говорят – он пришел и спас; для того и пришел. По всем тавернам рассказывают, как твой геройский мальчишка один среди врагов бился и жив остался, даже не ранен. И знаешь, о чем я подумал? — О чем? — О том, что жаль – не на сегодняшний день ритуал тот назначен. Я понимал, о чем он говорит. Отлично понимал. — Да. Сегодня бы его никто убить не посмел, — сказал я. Солнце Нынешнее утро по особенному теплое и ясное. С самого рассвета как шальные орут птицы, и блеск солнечных лучей слепит глаза – весна все-таки пришла. Земля ликует, ручьи звенят. Небо сияет радостью… а мне, зарывшемуся в одеяла, как мышь в нору, хочется кусать кулаки и выть от страха. Эридар, как обычно, встал на рассвете, чтобы размяться да помахать мечами с побратимом. Я тоже каждый день начинал с оружного урока: сразу после победы над морскими разбойниками взял за правило еще до завтрака выматываться в учебных поединках. Хотел стать не хуже Ларта… будто бы мог успеть. Да и зачем, если война окончена? На следующую моего века все равно не хватит. Но, как бы ни было, бои на мечах, стрельба и скачки, а по вечерам – чарки с молодым вином по кругу, рассказы о прежних временах, подвигах и приключениях, песни и пляски до первых звезд. Все, что угодно, только чтобы не думать, не вспоминать о весне, не считать дни… и быть с Эридаром: любоваться им, смеяться с ним и чувствовать его радость, его гордость. И нежность… нежность – только для нас, не для всех, не напоказ, оттого редко и еще более желанно. Потому что до первых звезд я мог оставаться с ним – царю, да еще герою, все прощали, даже целые дни в компании диких варваров и городской стражи. Но на ночь должен был, как примерный муж, возвращаться в царские покои, к божественной своей супруге, чтобы любить ее чуть не до рассвета. А царица была требовательна и ненасытна. Каждый вечер, каждое утро одно твердила: — Ты – благословение Земли, мой государь, ты уже спас город от врага и еще спасешь страну от голода, народ боготворит тебя. Богиня не простит, если наш брак останется бесплодным, а времени у нас мало… И опять я виноват, что мало времени. А как же? Я к свадьбе на целых полгода запоздал. Потому должен. А если душа не лежит, если сердце иного просит, и сил нет – у жриц в храме любовное зелье всегда наготове. И слова подходящие: — Ты юн, государь мой, юн и силен, как весеннее солнце. Так насладись юностью в полной мере, и царице твоей позволь вдоволь тобой насытиться. Правду сказать, царица хороша, и в любви искусница. Немало и молодых красавцев, и сильных воинов, и достойных богатых вельмож ни мига бы думать не стали – отдали бы жизнь за год в ее постели. Да только мне-то жизнь милее: лес и горы, ночная охота с Рогимом, свист стрелы и жареная на костре дичь. И тихая песня Тами… как она там, без меня? Здорова ли? И сына бы обнять. И Эридара. Не сегодня… не только сегодня, а потом, всегда. И только пять дней назад храмовые жрицы принесли весть, что царица тяжела и к зиме родит еще одну царевну. Я вздохнул радостно – теперь супруге моей дитя беречь нужно. А значит, в царской опочивальне я больше не нужен. Могу быть с Эридаром, могу засыпать в его объятиях, и неважно, как мало времени нам осталось! А только не думал я, как мало, не понимал, пока не увидел вчера зеленую травку на проталине… два-три дня, не больше. Вот поэтому не спалось мне ночью. Отодвинулся подальше, чтобы сон его не тревожить, а с утра сам спящим притворился. Эридар будить не стал – тихо собрался, и ушел во двор, к Баларту. А теперь ждет, наверное, когда я проснусь, да тоже к ним выйду на потешный бой. Ведь я выйду, как раньше, как всегда… А я не могу. Знаю, что это судьба моя – заронить семя в лоно царицы, а по весне самому лечь в распаханное поле, чтобы оплодотворить Землю, уже в последний раз. Что людям без этого никак. Богиня своенравна: если чего хочет, будет губить всех подряд, пока не получит свое. И что честь это – быть ее желанным, такая честь, выше которой нет для мужчины – тоже знаю. С детства. Но все равно не хочу и боюсь. Наверное, я все-таки трус. Вот так, Эридар: трус, не волк. Жена вождя – может быть, но не воин.