Урания

Не дожидаясь залпа, царства рушатся сами, красное на исходе. Мы все теперь за границей, и если завтра война, я куплю бескозырку, чтоб не служить в пехоте. Иосиф Бродский, 1994

1825 год, Санкт-Петербург.       Арсений делает вдох, и прохладный воздух прокатывается по гортани приятно; тяжёлое одеяло давит на тело, и просыпаться не хочется — под спиной что-то мягкое, жаркое, обнимающее будто его со спины, и он переворачивается набок, руку пихнув под подушку. Он улыбается сонно, радуясь между делом, что все эти пляски с историей оказались сном, и ему не придётся больше в веренице незнакомых людей искать себе место и предначертанного человека. И Арсений рад бы волосы назад и сказать, что ему это не нужно. Но что ему нужно, так это прожить всю свою долгую жизнь; которую ему не дадут прожить просто так. Но теперь всё это, — он думает так в сердцах, — к счастью, проходит мимо него. А потом открывает глаза, и взгляд режет свет из-за тонкого тюля, и солнце меж его складок сквозит с насмешкой, и печка с витой лепниной громоздкой фигурой бросается в глаза. — Класс, — роняет он, падая на спину и глядя в потолок, который плавными линиями галтели смягчает солнечные блики. Люстра над ним громоздкая и пугающая своими размерами, она убьёт его точно, если покачнётся хоть раз. Но матрас всё ещё мягкий, а одеяло тяжёлое и приятное к телу, и Арсений решает отложить недовольства на потом. Он не проснулся в сырой, пустой комнате из покрывал, имея лишь своё пальто — и это уже праздник. Лёгкое разочарование напылением ложится на голову, но уже без былого отчаяния — он начинает свыкаться с фактом, что его утянуло в этот исторический кошмар, но надежда, безусловно, умирает последней. Поэтому, если она останется последним человеком на Земле, дух Арсения не удивится. — Какая же Надежда покорила ваше сердце, Арсений Сергеевич? — спросил его звонкий голос, раздавшийся из громких, скрипучих дверей. Тройку метров высотой, кстати. Арсений, оглянувшись по сторонам, на фоне блёкло-зелёных стен замечает паренька с яркой, чуть лукавой улыбкой. — Что я умру не сегодня, — бубнит Арсений себе под нос и добавляет уже громче: — Да так. Ему нужна передышка, чуть больше времени, возможность понять и осмотреться; если уж путешествовать во времени с какой-то бескрайне тупой целью, то хотя бы впитать в себя больше, прочувствовать эпоху, потому что такой шанс есть далеко не у всех. И, пускай его правда может отличаться от той реальности, которую он покинул, это не меняет сути — и очень вдохновляющей возможности увидеть это всё своими глазами. Настоящее, не покрытое желтизной страниц и призмой гротеска; увидеть время таким, каким оно было. Арсений понимает, что если не начать искать во всём плюсы, то его ментальное здоровье, в отличие от физического, не проживёт боле ни дня. Но пока, он, по сути, как испуганная коала, что сидит на заборе при потопе между «поиском родственной души», «страхом быть убитой», «желанием пожрать» и «какого хрена лысого это вообще происходит с ней». Он садится на постели и оглядывается по сторонам чуть яснее — в комнате приятно пахнет травами и немного — золой, стены бледно-зелёного цвета успокаивают, а за окном тишина, едва гудящая птицами, насекомыми, всем этим — Арсений вздыхает. При воспоминаниях о криках и хлопках выстрелов его передёргивает. Он сидит в удивительной тишине, которая ласкает его уши и дарит — или даёт взаймы — спокойствие и безопасность. Арсений дёргает завязки на рукавах рубашки, глядя на складки постели, и вдыхает мягкий, сухой воздух. Паренёк, явно встревоженный, делает несколько ровных шагов в комнату, спину держа настолько ровно, что Арсению страшно за его позвоночник, который в куче с лопатками сейчас, наверное, страдает по своей спокойной жизни. — Прости, не подскажешь, какой сейчас год? — спрашивает Арсений, оглянувшись на него, и парень хмурится едва. — Тысяча восемьсот двадцать пятый, Ваше Превосходительство. Арсений смеётся коротко. А потом ещё раз смеётся — из окна дует холодом, и ему, конечно, не везёт снова. И тогда он смеётся громко и долго, падая на подушки, но совсем без веселья. У него просто крыша едет, а фундамент катится. — Заебись, — произносит он с чувством и ноги свешивает с постели. — Дай угадаю, ноябрь? — Именно так, Арсений Сергеевич, — настороженно отвечает парень. Он, видимо, камердинер, раз так спину держит и слово лишнее боится сболтнуть. Арсений прикусывает язык — к слугам было принято обращаться по имени-отчеству, и он губы поджимает чуть виновато; не хватало ещё запятнать репутацию своей названной семьи. Хотя ему должно быть всё равно, ему жить здесь долго ли, коротко ли, всё равно умрёт. Ему бы свою шкуру выдержать, не то что думать о чужих, но ему кажется это чем-то кощунственным, раз он пользуется чьим-то богатством, просто портить здесь всё и бежать дальше. — Супер. Как вас по батюшке? — спрашивает он, в ступор вводя и без того немного ошалевшего слугу ещё сильнее. — Арсений Сергеевич, не сочтите за грубость, но вы здоровы? — Это как посмотреть, — пожимает плечами он, а потом тянется к тумбочке в поисках часов; но те прячутся под подушками, цепочкой дразнясь, и Арсений подхватывает их без всякого страха — слуга не будет болтать даже хозяину дома. У него месяц — целый долгий месяц, и Арсений выдыхает; месяц в поместье, в окружении природы, слуг и предоставленный сам себе — он надеется, что сможет свыкнуться со своим положением жертвы времени. И хоть что-то успеть понять. — Арсен… — начинает пацан, но потом затыкается тут же. — Что? Не бойтесь, говорите. Можете вообще на «ты», мы с вами одного возраста плюс-минус. Так как вас по батюшке? — Арсений подхватывает из фруктовницы пару виноградин. — Ю… Юрий Александрович, — неуверенно произносит парень. На его лице застывают испуг и потерянность, а Арсений лишь усмехается немного безумно — ему кажется, что ему можно всё, что он может здесь всё. Но сначала — ему нужен друг. Навряд ли их с Шастуном закинуло в две эпохи подряд, и уж тем более тот не может быть ему другом, а Арсению очень нужно это умопомешательство с кем-то разделить. — Арсений Сергеевич, может, лекаря? — Да ну нахуй лекаря, Юрий Александрович, — Арсений останавливается и, обернувшись на него, зажатым в руке часам позволяет болтаться на пальцах маятником. — От этого нет лекарства. Лицо парнишки вытягивается, и губы поджимаются сочувственно, пряча озорную, почти детскую улыбку. Об искателях в этом веке известно ещё совсем немного, и он едва ли понимает, как себя вести. — Знает ли ваш отец? — неуверенно спрашивает Юра. Арсения рвёт насмешкой, он хлопает себя по бёдрам, руками всплеснув; ему до одури страшно быть здесь одному. Быть здесь — уже нет, но в одиночестве он сойдёт с ума; один в поле не воин и не солдат. Максимум — уставший от жизни орущий на пшеницу в чистом полюшке студент. — Да я даже не знаю, кто мой отец! — Арсений нервно смеётся, схватив Юру за плечи. — Пожалуйста, обращайся ко мне на ты. Арсений. Просто Арсений, — он чуть встряхивает напуганного пацана, смотрит ему в глаза, что бегают от его взгляда и, кажется, только долг службы не даёт ему вырваться и отступить. Арсения по затылку бьёт наотмашь — он разжимает руки и отпускает его, осиротело шагая назад. Хлопает глазами потерянно, падает на кровать, спину сгорбив, и в руках сжимает часы так, что им в пору хрустнуть. Но те крепкие, почти титановые, не позволяют себе даже скрипа — зато позволяет себе Арсений. — Я не могу, барин, — мягчает Юра. — Негоже челяди господам тыкать. Арсений улыбается грустно уголком губ. Этот парень жил здесь всегда, для него это — константа, само собой разумеющееся, и Арсений не имеет прав врываться в чужой монастырь. Он чувствует звенящее молчанием отчаяние, которое тихим эхом уходит с минутами. Всё лучше, чем было; а повезет — и он отыщет Эда, Егора или Антона. Хоть кого-нибудь — он боится остаться один, как заброшенный на необитаемый остров Робинзон, и сойти с ума от невозможности говорить — своими словами, о своей настоящей жизни, о том, что он не дождался нового трека Пирокинезиса, и у него сгорел билет на «Зверей», о том, как он хочет «красный бархат» из пекарни рядом с домом, и как его заебал Игорь Сергеевич с пар по русскому, который им, экономистам, зачем-то добавили на третьем курсе. — Я понимаю, — говорит он сипло. — Простите, я вас напугал, наверное. — Порядком, — усмехается Юра по-доброму так, мягко, не убегает, не шугается и не пытается доложить это всё его названному отцу. И Арсению на мгновение кажется, что друга он всё-таки нашёл. — Юрий Александрович, могу я вас просить молчать об этом? — часы задорно лязгают цепями. — Даже перед моим отцом. — Безусловно, — кивает тот понимающе, и Арсений, отложив их в сторону, запускает ладони в кудри. Во рту сухо, а ветер из приоткрытого окна лижет его кожу холодом до мурашек. — И ещё кое-что, — выдыхает он. — Принесите воды и мою одежду. Юра больше не кажется напуганным и растерянным — его возвращают в зону комфорта, он становится дружелюбным парнем и, расслабившись, рассказывает Арсению обо всех планах на неделю, пока заталкивает его в мундир. На Арсении эти вещи смотрятся особенно правильно, как-то по-графски, и он рассматривает себя в пыльное зеркало долго, уложив вихры волос; хотя он даже не знает своего статуса. Юра болтает о деловых встречах отца и о бале-маскараде в воскресенье, где соберётся вся петербургская знать. Арсений загорается последним — все всегда говорили ему, что он родился не в том веке, но чтобы обидеть; и теперь у Арсения есть шанс понять, что же это за век. Бал звучит интересно. — Бал звучит замечательно, — роняет Арсений, и Юра, обрадованный его успокоением, улыбается в ответ.

***

— Доброе утро, сын. Под огромными потолками эхо рассеивается в мертвецкой тишине; Арсений, оглядываясь по сторонам, на пестрящий во взгляде золотой декор, пышность, вычурность комнат, вздрагивает — на него смотрит отец. Его отец, с витыми усами и строгим взглядом от которого привычно боязно, но как будто далёкий от Арсения настолько, насколько возможно. А они и в его первой жизни не были слишком близки. Арсений не понимает, то ли мир Урании глуп, то ли жесток — его режет по живому вдруг понимание, что вся его жизнь осталась где-то далеко, и все эти люди ему уже чужие. Навряд ли он вернётся даже на денёк в одну из оставшихся девяти жизней: попрощаться с Серёжей, с отцом и с матерью, взглянуть на комнату в общежитии и заверить Тимура, что всё будет в порядке. Но не быть уверенным в этом — Арсений не знает, будет ли. — Доброе утро, отец, — говорит он и улыбается едва, руки сложив за спиной и с усилием спину разогнув. — Ты сегодня поздно, уже девятый час доходит, — продолжает он холодно и равнодушно. Арсений стискивает зубы и старается не сравнивать, потому что его отцы в разном времени разные люди, и осуждать его за грехи своей будущей копии тоже глупо. Да и ждать чего-то глупо, и вживаться в роль — через месяц его здесь не будет, и на этот мир ему будет всё равно, как и самому миру на него; тот залатает дыры, зарастит их с бережностью родителя, и всё станет как прежде. Не станет нас, а миру всё равно. — Завтрак ещё на столе, père? — спрашивает Арсений, и хоть в чём-то его родной отец помог ему через кнут — он раскапывает свой подзабытый после школы французский. — Да, сын, — кивает отец. — Юрий Александрович уже донёс вам письма? — Ещё нет, займусь ими после завтрака, если позволите. Арсений каждое слово из себя вытаскивает тисками, потерянный в бардаке собственной головы; он знает много, но ничего — основательно, у него в голове дикий набор фактов, которые путаются и галдят один наперёд другого, и Арсений чувствует себя надутым шариком, пытаясь выбрать оттуда что-то верное, нужное в моменте. Он задумывается о том, что Антону с его беспечностью будто бы проще, ему ничего не остаётся, кроме как учиться всему с нуля, но его это словно не заботит — интересно, где он сейчас? — Конечно, — кивает отец, и Арсений кивает тоже, а потом идёт в сторону столовой, откуда пахнет чем-то вкусным. Арсений вспоминает водянистую похлёбку и сухие, безвкусные лепёшки и прибавляет шаг.

***

Весь дом шумит неугомонным весельем; торжество только начинается, но чувствуется привкус дорогого кутежа. Арсений за неделю свыкается с новой жизнью, и происходит это быстрее, чем в прошлый раз, потому что всё как-то проще, когда не нужно трястись от каждого звука и искать еду среди пожирающего города голода и повсеместной бедности. Он чуть не плачет, когда завтракает каким-то заморским мясом со свежим, тёплым хлебом и турецким кофе со сливками; глаза печёт от радости, и сестрёнка, ранее ему незнакомая, долго не может понять, почему её брат так часто моргает. Девчушка оказывается до очарования весёлой, и Арсений угадывает в ней сестру, хоть в настоящей жизни её никогда не было; она усмиряется под строгим взглядом сухопарой, немолодой уже матери, что с удушенной надеждой на счастье срывает свою злобу на детях. В такие моменты Арсений задумывается, правда ли Урания совсем-совсем ничего не берёт у себя же с жадностью первого успеха? Но стоит Лизе исчезнуть из поля зрения матушки, так та сразу порывается озорничать и тащит Арсения за собой, однако, не удивляясь, что строгий брат, состоящий на служении в личной гвардии императора, именитый граф (Арсений смеётся — раньше его обзывали так, и это кажется до колик забавным) следует за её детскими забавами по пятам. Он изображает перед отцом самого ответственного человека на земле, перед гостями строит из себя гордое чёрт пойми что, молодого мужчину на выданье, блещет знаниями французского и восхищает прибывших своей фортепьянной игрой. И впервые благодарит за что-то строгих родителей, потому что их желание запихать в него все знания мира окупается сполна теперь, и многие навыки действительно имеют вес. Он начинает знакомиться с огромным количеством людей и выискивает среди них тех, кто мог бы скорее закончить это межвременное мучение, высматривает хотя бы своих на случай катастрофы, но пока никого не находит. Но всё лучше, чем сидеть на диване несколько дней в страхе высунуть нос за дверь; здесь же и солнышко всходит, и небо светлеет, и природа просыпается, и выглядит их поместье как рай на земле, пускай за окном наступает хмурая зима и снег покрывает, наверное, удивительные сады. Но Арсений чуть бодрится и пытается хоть немного отвлечься от гнетущих мыслей, пока ржёт над письмами, которые ему присылают пачками. Никто даже бровью не ведёт и не смеет думать, что он — чужой человек, пока он на виду, но за дверями спальни, при одном только Юре, он выпускает наружу бесов. Арсений начинает воспринимать всё через призму розово-цветочных сериалов нулевых, которые помнит с сомнительной точностью, и обзывает себя Ханной Монтаной, на что Юра косится лишь подозрительно, но Арсения мало волнует мнение кого-либо об этом — он хочет не поехать кукухой. Вообще, Юра побаивается его немного, потому что в его памяти он кроткий и молчаливый барин Арсений Сергеевич. А у Арсения всё настолько в хаосе, что у него торг бежит вперёд гнева, а смирение будто бы и не планирует наступать вовсе. Однако к воскресному вечеру он чуть успокаивается, и Юра перестаёт смотреть на него так, будто Арсений бегает по усадьбе с ножом. Сегодня можно быть безумным официально, пряча лицо под изысканной маской прямиком из Венеции; чёрной, увитой золотыми нитями, и он сам в плаще из хороших заграничных тканей. Руки ласкают белые перчатки, он обещал танец какой-то княгине Сурковой, а вокруг царит невероятная и пробирающая его до глубин души атмосфера бала. Всё праздное, бокалы уже начинают звенеть, и впереди вкусный ужин — Арсений боится набрать вес, потому что на еду он смотрит с тоскливым видом пса и, пока есть возможность, впихивает в себя как можно больше вкусного. А еду в девятнадцатом веке уже будто бы научились делать, и он наслаждается всеми этими вялеными индюшками и овощами на пару. Хоть и понимает, что, если надо, мир подомнёт его под себя как пластилин, и он будет обессиленным скелетом в следующем времени; он не придал этому значения в первый раз, но теперь вспоминает и осознаёт, что татуировки Эда в прошлую их встречу выглядели иначе — расплывшимися и блёклыми, потому что такие искусные и чёткие, как были у него во втором тысячелетии, никто бы на сто лет раньше ещё не сделал. Нельзя выделять искателей среди других, напоминает он себе; иначе их бы перебили вместе с ведьмами и колдунами ещё в далёком Средневековье. Так что он цепляет на лицо довольную, елейную улыбку и, поправив чёлку, напевает себе под нос Аллегрову, блуждая по залам и отвечая на кивки незнакомых людей. На маскарадах, как сказал ему Юра, можно больше, чем всегда — якобы тебя не узнать под маской, и Арсений может позволить себе немного шкодливого веселья. Всюду носится прислуга, отовсюду помесь русского с французским слышится; Арсений держится подальше от людей пока, присматривается, к губам постоянно таская бокал и игристое вино поцеживая глоточками. Он вообще избегает их даже дома, чтобы не притворяться и не заставлять котелок варить чуть быстрее, чем он в состоянии. Его голова и без того надутым шариком из-за того, с каким усердием её заставляют работать, вспоминать язык, в ответах на письма не забывать приписывать твёрдые знаки, обращаться к Юре по имени-отчеству, на «вы» говорить с отцом. Арсений бегает, но мир снова не собирается дать ему выиграть прятки, потому что вскоре людьми наполняются даже самые тёмные уголки, и ему приходится вовлекаться или хотя бы изображать причастность. Дом восторгает своим богатством, золотыми вензелями на потолке и роскошными люстрами. Арсений впитывает в себя эту атмосферу жадно, глядя на высоченные потолки и на дорогую французскую мебель, на повсеместный пафос и разнообразие явств на столах. Под свечами блестит икра, паштеты, ананасы ярко-жёлтого цвета; Арсений хватает один чуть воровато и кидает в шампанское по Северянину. Вкус вечеров же. Он роскошью дышит, он чувствует себя немного хмельным, но больше — увлечённым, потому что этот век нравится ему всё сильнее; ему здесь место, он блестит знаниями которые уже есть и которых ещё нет, он болтает на нескольких языках сразу, он во фраке растворяется в стенах дома, бросает мимолётные улыбки дамам в пышных платьях и тугих корсетах, и чувствует глупое, почти безумное счастье. Арсений отпивает игристое из бокала и выцепляет на себе пристальный взгляд из толпы под ненавязчивый звук рояля за своей спиной. Мужчина в мундире с вихрастой чёлкой разговаривает с каким-то бароном, но тот ниже его настолько, что он даже не пытается опустить глаз, что в разрезах маски скукой подёрнуты; или оторвать их от Арсения. Арсений неловко усмехается и салютует бокалом далёкому, почти недостижимому немому собеседнику, и тот улыбается ему в ответ — и в этой улыбке есть что-то знакомое и озорное. А потом Арсения дёргает матушка, и его утягивает в шелест платьев и стук туфель, в сменяющуюся картину залов, стен и лиц, потому что он — сын графа Попова-старшего, его все знают, все хотят видеть его у себя на приёмах и просто в гостях. Арсений кружит в вальсе с одной дамой и другой — все улыбаются ему и крепко держат его руку, спрашивая, как же его дела, как служба, а он теряется, не ведая, как им отвечать, потому что ему тоже интересно, как его служба, про которую не звучит ни слова ни от матери, ни от отца. Понимает одно — не зря их классная руководительница так настойчиво заталкивала мальчиков танцевать вальс, хотя скорее потому, что их было-то три калеки в социально-экономическом классе. А потом они сталкиваются с тем молодым человеком, чья улыбка в голове Арсения пятном и насмешливым воспоминанием; Арсений сталкивается с ним нос к носу, когда подходит к столу с шампанским — если он удачно сбежит отсюда в покои, то сможет нажраться, как свинья — Юре было дано поручение. Но они сталкиваются, и бокал выскальзывает из пальцев в белых перчатках незнакомца — Арсений свой держит крепко; бухло всё-таки. Арсений отскакивает, а потом чуть не наворачивается на осколках, но успевает схватиться за чужую подставленную руку; неряшливость гостя бесит, но Арсений отдаёт ему должное — перчатки то ещё дерьмо скользкое, а он не упал лицом в стекло. Не хватало ещё сплетен о том, как завидный жених Попов упал на балу в лужу шампанского — хотя тогда он будет немного ананас. Хотя тогда, может, от него отстанет мать с навязчивым желанием свести его с какой-то именитой дамой, которой не больше пятнадцати каждый раз; а Арсений, всё-таки, не педофил. Он натягивает вежливую улыбку на лицо, и виновато поджимает губы. — Прошу прощения за мою неуклюжесть, — хотя нихера он не просит; он виноват, что ли, что у этого парня кривые руки? Такой уж этикет, но ему отвечают вполне искренне. — Это вы меня простите, — и эта улыбка снова обезоруживает; а потом в ней вдруг, несмотря на маску, что в тени прячет лицо, узнаётся Антон. Арсений не знает, плакать ему или смеяться, потому что он после надежды забыть этого урода надеялся хотя бы его не встретить снова; но Арсению вообще с надеждами не везёт. И с верами, и в любви тоже, от которой один шаг до ненависти; но и наоборот. Попов теряется, и улыбка сползает с его лица — объясняется и криворукость, и лукавый взгляд сразу — Антон хочет от него чего-то постоянно, то менеджмент, то английский, то союз, и ничего не даёт взамен. Кроме муки — наверное, в двадцать первом веке он предложил бы её же, но других форм. Потому что такие как Антон — беспросветно недалёкие дураки, ничем другим заниматься не могут, кроме как закапывать закладки в Мурино; но Урания будто любит его больше, чем Арсения, который, по её мнению, может, зазнался, хотя на деле он просто старается быть прилежным и ценным игроком — не команды, одному. И Антона она вкидывает со всем своим умом в шкуры богатых людей, которые потом спасают бедного, несчастного Арсения. Как будто просили, ей Богу. — Ваша Светлость, — усмехается он однако. — Рад знакомству, — он не рад. — Граф Арсений Попов. И протягивает руку. — Судя по тому, как много ко мне сегодня обращались «Ваше Сиятельство», Ваше Сиятельство, вы не сильно смыслите в местном этикете, — говорит Антон ехидно в ответ, но руку жмёт. — Князь Антон Шастун. Арсений выдыхает насколько шумно, что шампанское дрожит в его бокале; какой же Шастун всё-таки бесючий. И все эти его нераздражающие черты никогда в жизни не перекроют другие. Его ещё и до князя повысили — это немыслимо. Арсений всеми силами земли пытается удержать улыбку на лице, но читается это больше как «я нафарширую тебя жирнющим дорогим паштетом, и ты умрёшь в муках, умник». Умник тут Арсений, и он не позволит сдвинуть себя с этого пьедестала, особенно каким-то самодовольным сволочам со случайным титулом. — Возвращаясь к вашим манерам, — продолжает Антон, и Арсений выразительно цокает, едва ли глаза не закатывая, но потом ловит взгляд отца, который сурово смотрит из-под бровей. Им, конечно же, нужно ещё больше связей, мало же — всего лишь целое поместье, набитое богачами. Хотя Арсений в целом не против — это чешет его чувство прекрасного, и тем более — уровень языка и развития в принципе. Он давно ничем не занимался, кроме нытья и страданий, что в его жизни всё плохо по шкале три Шастуна из трёх — настолько, что он где-то рядом вьётся уже три жизни подряд. Мозг соскучился по бесконечной дрочке с учёбой, по какому-то занятию, хотя бы плёвому, типа изучения того, какие презервативы не вызывают раздражения — а Арсений ведь даже не трахается. Он настолько привык быть постоянно в попытках узнать что-то новое, потому его так восторгает возможность болтать по-французски и не выглядеть диким, говорить о каких-то странных фактах, которые никому раньше не были интересны, а теперь юные дамы с декольте и хрупкими плечами очарованно глядят на него и вздыхают томно. Правда Арсению до этих дам настолько фиолетово, что аж с голубым отливом, но дело не в женщинах, а в их восторге и интересе. Тут на него не всё равно людям — и его знания есть что-то удивительное и ценное. — И что же не так с моими манерами? — спрашивает Арсений, склонив набок голову с мнимой вежливостью. — То, что они не по временам фамильярные. — Удивлён, что вы знаете такие слова, Ваше Сиятельство. — К чему удивление? Мы знакомы не более пяти минут, — Антон пытается выпендриваться и складывать всякие пафосные слова в жужелиц, и Арсений едва держит смех. Он, конечно, сбалтывает лишнего, и его мечты начать с чистого листа висят над пропастью как Симба в «Короле Льве», но Антон, кажется, уже всё для себя понял, и теперь язвит напропалую, своим лукавством пытаясь вывести его на признание — какое-то пока неконкретное. Арсений почти отвечает, что не пять, но запинается о чужую гордыню и выдыхает расслабленно. Он не может позволить какой-то неприятной двухметровой пиявке вертеть им, как вздумается — а то слишком быстро просёк фишку. Арсений хочет быть головоломкой посложнее, чтобы пришлось покрыть его матом раз пятнадцать, поплакать, выбеситься и кинуть её в стену, а потом снова понадеяться и снова поплакать; что-то такое, хитрое. Может, когда-нибудь, Антон даже устанет гадать. — И что же в этом такого? К слову, фамильярность не значит незнание, фамильярность — это панибратство, — поправляет его Арсений. — А то же, что вы о чём-то, вероятно, умалчиваете, — мурлычет Антон так обходительно, что от сахарности зубы сводит. — А вы душный. — Конечно умалчиваю, мы же знакомы не более пяти минут, — дразнит его Арсений с тем же упорством. — А вы ванный. — А вы немытый. — Значит первый, слышали присказку? А вы банный. Лист, Антон. — Арсений усмехается своей эрудиции, а потом поправляется запоздало. — Андреевич. Антон глядит на него выпученными глазами, и Арсений почти готов наградить себя ещё одним титулом — самого остроумного и достойного в конфликте; но потом Антон прыскает и от смеха складывается пополам. Он ржёт конски на весь зал, и на них оглядываются люди, а отец закатывает глаза теперь сам и уходит в другой зал, видимо, поставив на Арсении жирную точку. А ведь это он даже не знает Арсения как такового, того, который в двадцать первом веке изображает самолёт, который вертолёт, и вообще. Но в целом — он легенда, можно умирать. Как минимум ради очередной надежды не встретить Шастуна ещё раз. Арсений отводит взгляд на стол, а потом, подхватив ещё один бокал за ножку, выпивает его залпом — он никогда столько в принципе не пил, как во всех этих эпохах, и нажраться ему ещё легко. Так и до алкоголизма, в целом, недалеко шагать — мама всегда боялась, что он будет как дед Коля. А Арсений просто хочет не поехать крышечкой — хотя дед Коля тоже с этого, вероятно, начинал. Антон вытирает слюни перчаткой ужасно не по-дворянски, пока на них все пялятся с каким-то смутным сомнением. — Первый, горелый, если что. — Прекратите себя так вести, Антон Андреевич, — цедит Арсений. — Нам ни к чему лишние вопросы. — Ого, теперь нам? — язвит Антон. — Быстро же пала ваша крепость, Арсений Сергеевич. — Я молчу о том, что мы вообще не должны были представляться друг другу, это маскарад. — Ты прячешь под маской себя, карнавал, — криво блеет Антон, и Арсений снова хочет дать по лбу то ли себе, то ли ему. — Егор мне показывал, текст говно, но трек вайбовый. Жаль, он уже не выпустит. Ты, кстати, видел вашего конюха? — Кто показывал? — Арсений строит из себя дурачка. — Нет, не приходилось. Это какое-то новое развлечение, рассматривать конюхов? — Ой, не стройте из себя незнайку. Вы знайка. Нет, вы антинезнайка. Балаган какой-то, — сыпет своими то ли подозрениями, то ли попытками зацепить, но Арсений не собирается играть по его правилам. Он не собирался играть в принципе, но это почему-то увлекает — гордость и самомнение Арсения чешутся с огромным удовольствием; как будто бы почесать пятку после целого дня в кроссовке. — Балаган — это для бедных. У нас цирк, Антон Андреевич, — кроет Арсений своей картой, и вдруг улыбается сам во весь рот, до чего же ему нравится над ним подтрунивать. Даже очаровательно, как он старается выудить из своей головы какие-то малюсенькие знания за пределами мемов и песен Егора; как будто крошечный тигрёнок кидается на огромного тигра. Не то чтобы Арсений считал себя гигантом мысли, но они оба понимают, кто тут умнее. Тем не менее, что-то увлекательное и разбавляющее рутину дней в этом есть, право, но сдаваться и признавать правду Арсений не намерен. Антон улыбается тоже ему в ответ, пусть и немного надувшись, как мышь на крупу, а потом расслабляется и спрашивает: — Не хотите перекурить, Арсений Сергеевич? — и достает из мундира портсигар. До широких штанин им надо ещё дожить.

***

Арсений зачем-то соглашается на курево, а потом под хохот Антона кашляет так, что все звери из соседнего леса бегут, кажется, в страхе катастрофы. Теперь Арсений изображает надувшуюся мышь, а Антон продолжает заставлять его сказать о памяти, но Арсений держится, уже просто из принципа — всё равно с нуля не получится, да и наверное есть здравая крупа в том, чтобы иметь как можно больше знакомых. Даже если ты выёбываешься, что этих знакомых не помнишь. А потом отец зачем-то приглашает Шастуна остаться у них и зовёт на охоту, вопреки его свинству — Арсений катастрофически против насилия над животными ради развлечения, и тут это реально одно из немногого, чем можно вообще заняться. Но это не оправдание, и отец настаивает, раз у них такой важный гость, пойти с ними. А этот гость — хуй бумажный, Арсению ли не знать; он ещё и подначивает его всячески, будто убийство — это весело, и начинает раздражать ещё сильнее. Хотя, после разговора о жабах, чему Арсений удивляется вообще. Но потом они встают в какую-то лютую рань, на которую Антон бухтит и раздражается весь путь до леса, что это, погодите-ка, пиздец как рано! Арсений, точно такой же уставший, потому что зачитывался газетами с хоть каким-то художественным чтивом до ночи, всё равно тихо злорадствует. Он знакомится с конюхом, пока Антон с отцом выбирают псов — Попов-старший смотрит на него с недоумением и некоторым презрением, но Арсению не привыкать; зато жизнь становится лучше. — Его-ор! — тянет Арсений с улыбкой до ушей, и Булаткин сначала хмурится, а потом расплывается лыбой тоже и обнимает его крепко. — Арсений, — тихо роняет он, будто действительно соскучился; у Арсения внутри что-то стягивает нежностью и тихой радостью. — Ну красавец, — говорит Егор с чувством, отстранившись, но удерживая его за плечи. — Граф Попов, ну нихера себе. — Прикинь, — усмехается Арсений. Егор такой неомрачённый, светлый, в рубахе какой-то крестьянской, и лошади его любят, тычутся тёплым носом в его ладонь, которая до странного голая, без татуировок сине-чёрным пятном. Он рассказывает что-то про жизнь в поместье, про то, что Попов-старший хвалит его, и Арсений усмехается с натянутой насмешкой — хоть кого-то. Хотя он не знает, как часто этот Сергей Попов хвалил в своей памяти ранее несуществующего сына. Егор, который улыбается и радуется Арсению, который, оказывается, не успел проесть ему плешь за два года знакомства, не идёт ни в какое сравнение с Эдом. Тот помотан жизнью так, что смотрит на других бешеным хищником, схватившим заразу, будь она ненастна. Булаткин делится тем, что не находил его здесь ещё, но в прошлом веке они были вместе, и Эд упоминал про его память. Он говорит ещё, что там он был бывшим дворянином, у которого сожгли поместье бедные сторонники большевизма — и как хорошо, что он никогда там не жил, и терять настроенное не им было не больно. Арсений думает, поглаживая удивительной красоты лошадку по махровому мокрому носу, что и он хотел бы искать во всём плюсы, потому что стереотипно-легендарное «я не умер» с ним больше не работает; он знает, когда ему умирать. — Только Антону не говори, что я всё помню, — роняет Арсений, когда видит Антона и отца в сопровождении псаря с несколькими собаками. — Почему? — хмурится Егор, и Арсений пропевает ему в ответ мотивом боле не существующей песни: — У нас такая игра, — он старается улыбнуться, чтобы не выглядеть таким печальным — память о родной жизни даётся ему с трудом. Только завтра он не полюбит Антона снова, потому что он и не любил его никогда — к собственному счастью. — Просто я не хочу… возвращаться к тому, что было. Он невыносимый, и я хочу иметь шанс каждый раз делать вид дурака, чтобы ко мне не прикапывались за то, что я делал и не делал в двадцать первом году. — Он не настолько урод, Арс. Мы пообщались с ним порядком в прошлой жизни, и он прикольный чел, правда. Да, яда в нём много, и он определённо не доползает до планки интеллекта, которую ты заряжаешь, чтобы не душнить, но до неё вообще никогда никто не доползает. Он простой, и тебя бесит его непосредственность, — говорит Егор, и Арсений тяжело вздыхает. — А ты-то лу… Антон достигает их раньше, чем Арсений успевает обидеть друга — он цепляет кривую улыбку на лицо и смотрит на Егора, который головой ведёт лишь недовольно. Попов и правда лучше знает, к кому и что он чувствует, и к Антону это — шибкая неприязнь и некоторое презрение, каким бы забавным и до приятного лёгким он ни был. — Ну что же, в путь? — спрашивает Антон почему-то именно у Арсения, и тот обращает к нему свой взгляд. Шастун улыбается ему уголком губ и не старается почему-то опять зацепить чем-то — Арсений не понимает, что с ним не так. Но соглашается будто на такой исход, зная, что когда-нибудь ему вернётся втройне. — В путь, — роняет он тихо.

***

Они бредут где-то между деревьев, в глухой чаще по тонкой тропинке, что напоминает глисту — и никакой дорожки из жёлтого кирпича. Они отстают от отца с псарем — Антон, вопреки своему полыхающему желанию отправиться на охоту угасает ещё на подходе к лесу и нещадно тормозит. И Арсений вместе с ним — потому что смотреть на убийства у него нет ни сил, ни желания. Уж лучше представлять гипотетическое убийство Антона — которого, вопреки, убивать уже как-то не хочется. Он много думает о словах Егора, и против всех невероятно логичных аргументов, почему Арсений прав в своих мнениях, всё равно выбегает с транспарантом мысль о том, что он действительно задирает планку для тех, кто не был выдрессирован на обучение, как он сам. Отец бы за такую лень, как сейчас, ему всё бы высказал, но не все же должны заработать все медали мира, вплоть до первого места в русском медвежонке по школе. Но — закрадывается в голову вопреки — нельзя же быть совсем незаинтересованным и настолько беспечным. Вот не вернутся они домой, и что будет делать Антон в этих чужих мирах? А Арсений что? — хохочет в голове что-то гадкое. Да и в целом Шастун, наверное, не должен его волновать. А потом Арсений вздрагивает — не вернуться домой звучит как что-то жуткое и невозможное, хотя оно возможнее всего другого. Эд говорил когда-то, что он бывал дома после — все были в шоке и в какой-то полуистеричной радости. Всего на несколько дней: но он показал маме Егора, чтобы та была уверена, что он в надёжных руках, попрощался с ней и с друзьями, и побежал дальше — искать. Но на Эда у Урании не хватает фантазии, и Арсений понимает, что с его девяткой, будто выжженной в часах, у него не будет такой блажи. — Вы в порядке, Арсений Сергеевич? — спрашивает Шастун, и Арсений понимает, что смотрит себе под ноги и дрожит, кажется, по-настоящему. — Я… нет, на самом деле, — зачем-то признаётся он. Слова говорятся раньше, чем Арсений успевает подумать о том, что любую его тревогу Антон может поднять на смех, а Арсений не хочет даже слышать об обесценивании своих проблем в чужих глазах. Он, конечно, достаточно душный и стереотипный, но у него есть гордость, чтобы не унижаться. Но этого не происходит, Антон хмыкает и улыбается привычно — без причин, а это всем известный признак — но без насмешки как-то совсем, и Арсений хмурится. — Вам не идёт запара, — говорит он, и Арсений хихикает несдержанно, но морщинка-таки разглаживается. — Мы с вами не пара, не пара, — поёт он, и Антон отвечает тихим смехом тоже. — Абсолютно. Вам кажется, я недостаточно переживаю из-за происходящего, да? — спрашивает вдруг он так серьёзно, что Арсений пропускает корягу под ногами и спотыкается. Он почти летит в кусты, но Антон подхватывает его подмышкой, и Арсений избегает встречи с лесным миром — это вообще всё не его стихия; насекомые, что угодно ползающее, летающее, ходящее, и он морщится привередливо, отряхивая перчатки от листьев, потому что он решил, что схватиться за ветку — лучшее решение. — Мне ничего не кажется, Антон Андреевич, не ведаю, о чём вы, — пожимает плечами Арсений, но улыбка сама на лицо просится — он не смотрит на Антона, но тот явно улавливает настроения их игры. — Вы только что пели песню из моего детства. Точно не ведаете? — лукавит он. У Арсения от улыбки болят щёки, и где-то в глубине души его снобская душенька приказывает ему прекратить так реагировать на неприятного Шастуна, но тот — Арсений подмечает вдруг — ни разу не обращается к нему на «ты» за все эти дни в поместье, и только поддерживает его дурачества. Будто бы принимает их прошлую встречу к сведению и пытается подстроиться — и это вызывает некоторый внутренний диссонанс. И заставляет Арсения увлечься — весело же, и даже не напряжно как-то почти. — Быть может, самую малость, — признаётся Арсений в очевидном, чуть прищурившись. Антон зыркает на него воровато, но ничего не говорит. — И про союз наш не ведаете? — Никоим образом, — мотает головой Арсений, но внутри тянет желанием сделать шаг навстречу — его упорству только завидовать. — Расскажите про союзы. Они могут потягаться в нём. — Про какие про союзы? И в знании всякой чуши, которая никак им не поможет. — Про союзы, про союзы, про союзушки свои. Антон смеётся, и они вываливаются на поле, поросшее травой — Арсений надеется, что клещей и энцефалита ещё не существует. Но у него всё-таки сапоги из толстенной натуральной кожи, и эти сволочи вряд ли их прокусят. — На век позже мы с вами договорились о том, что будем пытаться помогать друг другу. Ведь иметь соратников лучше, чем не иметь их, не так ли, Арсений Сергеевич? Арсений хочет возмутиться и сказать, что руки они не пожимали, да и договор был очень условный, но он молчит и оглядывается по сторонам — они где-то очень далеко от отца в глухом лесу, и это напоминает ему любой дешёвый ужастик. — Поэтому вы затащили меня в глушь, подальше от усадьбы, чтобы выведать какую-то неизвестную мне правду? — усмехается он. Антон прыскает и головой качает. — Нет, просто мы договорились помогать друг другу, и я решил сделать первый шаг, — говорит он, и у Арсения невольно расцветает улыбка. Он вообще слишком много улыбается для этого времени, этого человека, этой системы, но почему-то его хоть и навязчивая, но всё-таки решительность заставляет чуточку млеть — пока Арсений видит во всех врагов, кто-то делает к нему шаги зачем-то. Только вот вопрос — зачем? Бесплатный сыр только в мышеловках и на дегустациях в магазинах — правда, последние после пандемии в их родное время почти исчезли. Но, так или иначе — завлекалово, что может обернуться подставой шее или кошельку; в зависимости от выбора. Тем не менее, Арсений не доверяет ему в целом, но доверяется сейчас — за смелость. А Антон из-за пазухи вытаскивает пистолет. Попов дёргается назад скорее рефлекторно, замирает, кажется, наступив на какое-то несчастное насекомое в траве, и смотрит на Шастуна глазами огромными, а потом скалится, пытается рычать. Его с потрохами сожрут в этих мирах, если он не начнёт рычать. — У вас всё равно ничего не получится, Антон Андреевич. Я ещё почти три недели, как бессмертный. Но Шастун лишь глядит на него из-под бровей и спрашивает. — Вы долбаёб? Бесспорно. — Бля, Арсень Сергеич, я всё понимаю, но у меня не настолько мозгов нет, как вы думаете. — Я ничего о вас не думаю. — Не пиздите, — прерывает его Антон, и Арсений хочет возмутиться, но не успевает вставить и слова: — Вы поэтому на меня взъедаетесь. Потому что вы всё, блять, помните. Но ничего, я подожду, пока вы прекратите ссать своей радиоактивной мочой и думать, что вы в состоянии убежать от проблем. А теперь подойдите и возьмите у меня ебучий пистолет. Зато на «вы», думает Арсений. У него не остаётся сил на злобу — этот день и так уже слишком долгий. Он от Антона ничего другого и не ожидал, но тот — сообразительный малый. Но и Арсений не великий фокусник, что секреты свои прячет в подолах плащей и цилиндрах шляп — и головоломка он, очевидно, проще, чем хочет быть. Прямолинейность — хорошее качество; болезненное и жёсткое, но всё-таки хорошее. Хотя бы не трусость. Он цепляет пистолет за дуло и подходит к Антону с поникшим видом, встаёт к нему спиной; он смотрит на оружие, такое резное и красивое, почти игрушечное на вид, с какими-то изящными рычажками и тяжёлой холодной сталью под пальцами. — Вы умеете стрелять? — спрашивает Шастун, и Арсений качает головой, не давая ему хоть как-то себя задеть. Антон чутко ощущает перемену настроя, и всё озорство уходит из голосов, остаётся в тёмной чаще где-то; тот, оказывается, умеет быть серьёзным. — На современных я вас переучу потом, эти по-другому заряжаются и работают, но пока так, — говорит он ровно, и Арсения поражает вдумчивость фраз и решительность, знание, что он всё делает правильно. Арсений никогда в жизни не делал ничего без сомнений, и чужая твёрдость почти восхищает; и непривычная взрослость — Антон в двадцать первом бы только обосрал его за неумение: как же так, наш мировой гений, и не умеет хоть что? Не нашёл двадцать пятый час? Сейчас же Антон не насмехается, лишь направляет его плечо и грудную клетку чуть разворачивает вкрадчиво пальцами — у Арсения от касаний мурашки; за всем этим стрессом его либидо померло в муках и теперь чисто механически едва отзывается на человека рядом. Арсений не перечит ему и не говорит, что следующего раза не будет, потому что это бесполезно будто, будто бы теперь — будет, и Арсений теряется, но тихий, стальной голос над ухом заставляет вздёрнуться. — Взводите курок. Стреляйте одной рукой и не вспоминайте фильмы, что бы вы там кроме документалок ни смотрели. — Я не люблю документалки. — Поразительно. — Вы меня нервируете. — А вы не нервируйтесь, — хмыкает Шастун. — У меня в руках пистолет, так что не выводите меня из себя, — цедит Арсений. — Вы ещё ни разу не выстрелили. Тем более, вы сами сказали, мы с вами бессмертные ещё недели три. Заговариваетесь, Арсений Сергеевич. — Мы с вами? — удивляется Арсений. — Судьба упряма, — усмехается Антон. Арсений приходит в недоумение — он не понимает, почему Шастуна всучивают ему с настойчивостью уставшей матери, и к чему всё это. Он цепляет большим пальцем курок и с кряхтением механизма заводит его назад. По нервам бежит почти болезненный холодок от тишины, которая звучит шелестом травы и деревьев, а ещё тихим, почти незаметным дыханием Антона позади. — Выберите себе цель, — продолжает он негромко, и Арсений цепляет взглядом конкретную осину — для начала сойдет. — Забудьте, что мир вокруг вас есть. В бою, правда, этого времени не будет, но вы только учитесь. И будьте в себе уверены. — Будто это так просто, — роняет Арсений с нервным смешком; он чувствует на затылке сверлящий взгляд, но не оборачивается. Он давит на спусковой крючок сначала едва совсем, а потом резко и с надрывом — лес тревожит хлопок. Антон идёт сквозь траву к дереву и пальцем проводит по стволу, его настигнув; а потом разворачивается и улыбается. — Поздравляю! Вы пили кровь дохлых буйволов? Арсений давится воздухом и смотрит на него хмуро. — Быстро учитесь, — Антон улыбается ещё шире и демонстрирует ему пулю в пальцах, которая не прошила дерево, будучи сама по себе слабой и почти бесполезной. — Вы питаетесь своим превосходством над другими? Он снова легчает и становится дураком; но Арсений его веселье не ловит ответно — он протягивает Антону пистолет и жмёт плечами. — А вы, вероятно, пьёте свой же яд? Антона снова разрывает, и от той взрослости и спокойствия не остаётся и эфемерной единицы; он смеётся так, что с ближайшей берёзы сваливают куда подальше оставшиеся на зиму птицы. Арсений же смотрит и шестерёнки проворачивает в голове едва ли не вручную, потому что в голове всё это не сходится. И сильнее всего пугает, что чужое лицо обретает объём, обрастает деталями и контрастами характера, которые причудливым оксюмороном пока не укладываются в единое целое. У Арсения нет больше возможности игнорировать всё это, продолжая корчить лицо при одной мысли об Антоне, потому что тот за грани безликого урода выходит и тянет за собой за ниточку природной любознательности Арсения — чтобы сложить картинку целиком. А Арсений же не умеет делать наполовину. — Тогда нам примерно в одну сторону, Арсений Сергеевич, — язвит Шастун и кивает головой в сторону тропинки, откуда они пришли. Арсений следует за ним — всю дорогу, пока он не понимает, что они возвращаются в поместье. — Вы не поохотились, Антон Андреич, — говорит он с едкой неприязнью в голосе. — А так хотели. — Всё, что я хотел, я сделал, Арсений Сергеевич, — отвечают ему, и, бросив дежурную благодарность, Антон удаляется куда-то вглубь дома под мельтешение прислуги. Арсения бесит эта его самодовольная загадочность, потому что он чуть ли не хнычет в желании раскрыть для себя интригу его цели, что не была охота, как оказалось; но остаётся только злиться на бессилие где-то внутри и радоваться его адекватности хоть в чём-то. Юра ничего не спрашивает и не говорит — вечером Арсению передают бокал хорошего «Брюта» по просьбе князя Антона Андреевича. Прошлая жизнь разливается на языке привкусом хорошего вина в хорошем стекле и ненавязчивым напоминанием. Арсений улыбается.

***

В доме тихо — матушка с сестрой уезжают куда-то то ли к родственникам, то ли в гости к кому-то, отец на приёме у Его Величества Императора, и только слуги по дому тихим, почти неслышным шелестом снуют туда-сюда, делают дела свои обычные. Арсений чувствует себя под огромными потолками и величественностью причудливого декора маленьким и потерянным, почти как мальчик-с-пальчик; это видится чем-то великим и праздным только когда вокруг шум бала мешается с незатейливой мелодией рояля неподалёку. В тишине же кажется, что золотые барельефы и вензеля если не падают, то просто давят на голову, а каждый стук каблука по кафелю гремит так, что слышно всему Петербургу. Арсений ведёт пальцами по гладкому, вычищенному до блеска роялю в зале, где акустика от пустоты и высоты потолков удивительная, и смотрит, как лысые деревья за окнами покрываются снегом. Все дела, которыми он занимал себя здесь, ему наскучивают — все газеты перечитаны, а ходить на приёмы у него нет сил, никакого пресловутого ресурса, о котором он, и много кто, заботился в двадцать первом веке. Здесь всем плевать, здесь он всем должен, но Арсений закрывается в своей золотой клетке специально, будто птичка лапкой сама закрывает замок, вылетев в мир однажды и тут же повидав всякое дерьмо. Даже Шастун вдруг будто бы теряет к нему интерес, они почти не пересекаются в стенах дома всю долгую неделю, и Арсений хмыкает как-то печально — ему нравилось играть в их детские дразнилки. Это отвлекало от собранности и строгости мира вокруг, настолько вылизанной, что скрипела на зубах; давало волю фантазии — Арсений вдруг понимает, что этот мир, вопреки всем обзывалкам в школе вовсе не для него. Он слишком тягучий и скучный — Арсению некуда бежать, он не может бежать, а если попробует — его затормозят и пригрозят пальцем. Шаловство — это не для эпохи дворцов и балов, где все как по часам двигаются по заранее определённым точкам; Арсений думает об этом и вдруг вздрагивает, потому что мысль обжигает его упрямо — по сути, по часам и определённым точкам должно быть для него. Он жил так всего одну жизнь назад, но теперь это медленное течение времени тяготит, мешается среди руин его ровной, безукоризненной жизни. Если превратить дом в груду камней и собрать его заново, то он может и будет внешне похожим, но точно не тем же домом, что разрушили. Он садится на лавочку у рояля и старается тихо открыть крышку инструмента, чтобы ни одна мышка не услышала этот звук. Но тишина сжирает всё, что пытается ей помешать, и эхом в сквозные комнаты уходит хлопок. Арсений смотрит на клавиши — он не сидел за пианино уже несколько лет, с тех пор, как уехал из Омска, но руки помнят — должны помнить же, раз он стирал их часами о ноты? До слёз и ударов этой самой крышки — хоть что-то должно вернуться ему благодарностью. Правда, помнит он совсем немного из нот, да и уже созданные произведения Моцарта и Баха ему до трясучки — они в голове зудящим шмелём; как и сам «Полёт шмеля» памятью из музыкалки. Но он нерешительно касается кончиками пальцев клавиш и даёт волю памяти и рукам, начиная играть знакомую последовательность, что-то теперь столь же далёкое, сколь Арсений далёк от своей родной жизни. Родная — потому что первая и настоящая, где он рос, взрослел, набивал шишки и совершал ошибки, а не оторванно от прошлого существовал. Арсений с большим удовольствием посмотрел бы сейчас «Сумерки» в какой-нибудь дождливый день, лёжа в одеяле в общаге, и послушал бы, как эту мелодию играет Эдвард Белле; но хочешь чего-то — создай это сам. И Арсений, доверившись собственной памяти и любви к «Сумеркам», создаёт. Пальцы ложатся на рояль забытым чувством, но плывут по клавишам всё равно мягко и заботливо, музыка в тишине гремит целым оркестром, разносится по дому сквозь распахнутые двери. И Арсений на одно мгновение в знакомых нотах возвращается домой, где Эдвард пытается впечатлить Беллу своей вампирской семьёй и горами их этого зелёного дождливого Форкса; а у Арсения закрытые учебные долги и право отдохнуть один день, наблюдая, как они ломают друг другу шеи словно фарфоровые вазы и бьются за одну девушку, которая никогда не закрывает рот. Но Арсений лишь наигрывает себе мотивы прошлого; хотя, наверное, в этом и суть слов о том, что везде берёшь с собой себя. Арсений взял тему из «Сумерек» и ни о чём не жалеет, потому что в груди тревожный, стягивающий рёбра комок не рассасывается, но будто бы чуть слабеет в своих стремлениях. Арсений открывает глаза и сталкивается взглядом с Антоном, что стоит поодаль, оперевшись плечом на пилястру, с мягкой улыбкой. Всё обретённое спокойствие и тянущее тепло грозятся рассеяться с первым же его смешком и глупой шуткой, но они не происходят. Антон смотрит на него и молчит; опускает взгляд в пол, и улыбка никуда с его лица не девается, но в ней совершенно не видится насмешки. — Прекрасно играете, Арсений Сергеевич, — искренне говорит он. — Хоть я и не ценитель, конечно. Жаль, что нам с вами до «Сумерек» как до «Железного человека», и «Кэмп-рока», с братьями Джонас который, знаете? — Я не смотрел, — усмехается Арсений немного печально. Он упустил многие вещи, на котором росло его поколение, потому что ему было попросту неинтересно, когда рядом был многотомник энциклопедии, но всё возвращается, и Арсений чувствует некоторую нехватку. — Да ладно? — удивляется Антон. — А «Гарри Поттера»? — Я не фанат, но видел, — отвечает Арсений, но Антон всё ещё выглядит скорее ошарашенным и чуточку оскорблённым ребёнком, и в его чертах не мелькает никакой насмешки. — А чего вы фанат? — фыркает Шастун. — Удивительно, что документалки вам не по душе, они же голову знаниями наполняют. А то целые два часа без учёбы, как вы выжили? — язвит он. Ан-нет, это всё-таки просто Антон — самый обыкновенный. Но в этот раз не задевает почему-то — Арсений привыкает, и ему наконец по-настоящему есть, чем ответить. — Вы слишком много знаете обо мне, — говорит он однако. — Не меньше вашего, — отвечает тот, и в его тоне скользит лукавость, которая сразу вынуждает Арсения распрямить спину и подняться с лавки, рояль закрыв, и вступить в бой. — Так чего же вы фанат? — «Сумерек». — Арсений коротко хохочет. — А ещё, помню, «Город Эмбер» мне нравился. Про подземный город фильм. — Не слышал, — отвечает Антон. — Почему же? — Потому что стимпанк. Красиво, — добавляет Арсений и тяжело вздыхает. — Вы что-то хотели? Антон смотрит на него молча долго, и Арсений смятённо глаза опускает — он не знает, как это воспринимать. — Да, — наконец говорит он. — Хотел предложить вам отобедать со мной в городе. Будете моей Беллой сегодня вечером? Арсений усмехается и головой качает сокрушённо. — Издеваетесь? — Вовсе нет. Просто я тоже фанат «Сумерек», — говорит он, и это не выглядит, как прикол. Арсений поражается его открытости и бесстрашию в таких мелких вещах; он бы сам никогда не рискнул сказать прямо, что любит «Сумерки», будучи двадцатилетним парнем. Хотя сказал уже, по сути, но перед Шастуном уже не страшно — тот обстебал почти всё за прошедшие годы, и у Арсения, кажется, иммунитет на обиды. Но Антон всё равно почему-то так удивляет своим спокойствием и той же беспечностью, что бесит Арсения обычно — любит и любит, и ничего не скажешь даже; Арсений хотел бы научиться относиться ко всему так. — А почему это я — Белла? Там Эдвард играл на рояле, — лукавит Арсений, глядя в его глаза чертом. Антон цокает показательно, но потом коротко смеётся. — Тогда будьте моим Эдвардом, Ваше Сиятельство. — Уговорили, Антон Андреевич, — улыбается Арсений. — Тогда я велю запрягать лошадей?

***

Они приходят в какой-то пафосный и дорогой ресторан, где все говорят на пониженных тонах и пользуются той самой тысячей вилок и ножей для каждого блюда, и Арсения начинает бесить этот повсеместный угар по этикету. Он сам, безусловно, любит такт («а не душный, Антон Андреевич»), но это перебор даже для него. Вообще, этот век порядком надоедает ему за две недели, и он уже думает о том, чтобы начать считать дни до смерти — по пути к ресторану они вместе с Шастуном загибают пальцы. Их смерть выпадает на пятнадцатое декабря — спустя день после декабристского восстания, и для Арсения остаётся загадкой, почему они с Антоном не умрут там. — И причём тут вообще мы? — спрашивает Арсений, когда официант ставит перед носом Антона сочный стейк, а перед Арсением — котлеты с парными овощами. Если он попадёт всё-таки в палеолит, он пожалеет о своём желании поскорей свалить из этого века, потому что жрать сырое мясо в пещере не входит в его планы после жульена, ананасов и другой вкусной еды. В любом случае — Арсений благодарен за возможность нормально есть хотя бы месяц в году. Антон долго смотрит официанту вслед и открывает рот только когда он пропадает из виду: — При том, что я — декабрист, — говорит он негромко, и Арсений глазами хлопает, вилку задержав над едой. — Ого. Повезло вам, Антон Андреевич, — усмехается он запоздало. — Вы заменяете кого-то из повешенной пятёрки? Теперь очередь Антона хлопать глазами. — Можно я по-человечески изъяснюсь? — в конце концов говорит Шастун, локти на стол сложив, и Арсений кивает. — Не ебу. Арсения это смешит, и он тихо гогочет себе под нос — Антон до очаровательного троечник. Он почти уверен, что тот не учился в школе почти и позакрывал всё на «удовлы» в универе на сессиях; Арсений не одобряет такого подхода, но это почти мило, что Антон хотя бы не строит из себя важного гуся и не кичится несуществующими знаниями. Хуже, если бы пытался доказать обратное. Он, оказывается, не такой выпендрёжник, когда его важные-бумажные друзья далеко от него — в нескольких миллионах световых лет и тысячах галактик, а Арсений, видимо, недостоин его невероятного выпендрежа. Да и слава господу. — Ну давайте, называйте, кто у вас там есть из главных, — вздыхает Арсений и откладывает приборы — пора помогать в ответ, хотя он скорее постебаться хочет, чтобы Антон напрягся — смерть через повешение не самая приятная. Если смерть вообще может быть приятной. Эта мысль не вызывает возмущения и стойкого нежелания больше — Антон ему не сделал ничего плохого кроме бесконечного яда, но если бы Арсения задевал яд, получился бы какой-то уроборос; зараза к заразе не липнет. — Ну, Рылеева слышал, — Антон сдвигает брови напряжённо и пытается выкопать как можно больше фамилий в памяти. — Пестель, Пистужев-Рюмин… — Бестужев-Рюмин, — поправляет его Арсений, искренне стараясь не закатывать глаза на чужую необразованность. Тем более, когда у Антона чуть ли не пот по лбу течёт от уверенности, что он погибнет при повешении — и не просто погибнет, а придётся перед этой смертью ещё пострадать. — Ну да, он, чё-то там про Муравьёва-Апостола говорили и про Каховского, — жмёт плечами Антон. — Короче, красивые мужики в фор-рме, — тянет он и лыбится довольно. Арсений теперь сам смотрит на него взглядом кота, вопрошающего про адекватность, и Шастун сдувается. Арсений, безусловно, смотрел обзор на «Союз Спасения», потому что Женя нравится ему интеллектуальной и обдуманной критикой, но Антон всё-таки не Матвеев, который и вещал про эту самую форму, будучи красивым мужиком в форме. Хотя Антону, признаться, форма тоже идёт, яркая, подчёркивает глаза — они у него какие-то особенно тёплые, хотя по цвету как жухлая трава по осени, и пляшут там не то что черти, а не пойми что. — Ну, от верёвки не умрёте. И не умерли бы, кстати, их повесят в двадцать шестом, вроде, — Арсений хмыкает расслаблено, а Антон начинает сердито пыхтеть. — Вы издеваетесь? — Да, — кивает Арсений и улыбается сладко, крайне самодовольно. — Хотя, изначально всех декабристов будут хотеть повесить, там потом Николай просто поймёт, что купаться в крови не очень полезно для здоровья нации. Но это так, вам по секрету. Антон смеётся и наконец приступает к стейку; и решает, конечно же, что с набитым ртом разговаривать — верх ума. Но Арсений уже ничему не удивляется. — Я бы пофлушал от ваф лексии по ифтории, — говорит он, и Арсений усмехается — он был бы самый требовательный препод на свете, потому что если он знает, то почему другие не могут знать? — Вы бы их в принципе послушали лучше, у… — он проглатывает все остальные слова, и делает вид, что разминает шею, чтобы занять чем-то свою промашку. — Наверняка, раз вы так рьяно утверждаете, что мы с вами из одного века, если у меня они были на первом курсе, то и у вас были, друг мой любезный. — Вы — Лосяш. — А вы, Копатыч. Или ещё хуже — Крош. Копатыч хотя бы ответственный и хозяйственный. Шастун искренне ахает, оторопев от возмущения. — Да как вы смеете оскорблять Кроша? Да за такое впору и на дуэль вызвать, знаете ли! — Антон смотрит на него глазами, полными ужаса, и у Арсения лицо болит от улыбки. — А вы!.. Вообще Карыч, ясно?! Антона всё равно прорывает, и он, посмеиваясь, головой качает, удивляясь так, будто Арсений при нём съел моллюска с яблочным вареньем. — А это вообще комплимент, — отвечает Арсений. — Кроша не любить, кошмар, — сокрушается он, зыркая на Арсения тем самым «не пойми чем». — Он безалаберный балбес. Прямо как вы, — всё-таки роняет Арсений, и взгляд свой прячет. Антон из пиксельной змейки становится той, что покруче — объёмной и от первого лица; он перестаёт быть просто дураком с потока, и Арсения это немного пугает, потому что в следующей жизни его скорее всего не останется — а головоломка уже начата. И только поэтому он прячет какую-то слишком глупую улыбку от его удивительно беззлобного, мягкого ответа: — Всё-то вы знаете.

***

Они бредут по проспекту, оставив карету, и прохладный воздух гуляет по шее, сквозит меж волос. Антон молчит, кажется, думая о чём-то своём, а Арсений разглядывает до чужого старый город, непривычный. И цвета в нём другие, и люди — наверное, Серёжа тоже где-то здесь есть. Совсем не такой, каким знал его Арсений, такой же затхлый, как и все, погрязший в правильности и безукоризненных нравах, и Арсений впервые задумывается о том, что идеальных людей не бывает и быть не должно, и все его стремления рушатся под натиском этого мира, что как подарочная коробка с огромным бантом — такой неправильно безупречный. Наверное, где-то в кулуарах это не так, где-то в кулуарах бранятся и пьют из одного стакана, там целуются на глазах у всех и спину не держат, дают ей быть крюком. И Арсений очень хочет, чтобы Серёжа был там, не здесь, потому что он не сможет видеть это скупое на эмоции, будто восковое лицо. Внутри у него болит потерей — он надеется, что с ним всё хорошо. — Сколько вы оставили за спиной? — вдруг спрашивает Арсений у Антона, что камешек какой-то пинает по дороге. Раз он больше, чем просто открытка, чем фотка какого-нибудь всратого кота, значит и чувства у него тоже есть, и не может он вечно смеяться над плохим тай-даем и чужим умом за неимением своего. Арсений хочет знать, что он прав, что Антон — это целый спектр, как и все люди; перестать ограниченно думать, что вот он такой глупый и безнадёжный шут, который только смеётся и задевает струны внутри — и Антон исполняет его хотелку. — Маму, — говорит Антон с такой болью, что у Арсения заходится сердце. — Друзей, девушку, которая мне нравилась, нашего с мамой пса. Он, конечно, в Воронеже на даче, и я не знаю, как скоро он уйдёт, старенький всё-таки. Так что есть свои плюсы, — добавляет он с тенью улыбки, но ему на самом деле от этого не хорошо. — Но больше, конечно, маму. Она у меня хорошая, она с ума там сходит наверное, что меня нет. Они же не знают, что мы живы — все там. Он поджимает губы, тихо чертыхнувшись под нос, и достаёт портсигар, где самокрутки кривыми трубочками лежат, и Арсений всё-таки пробует ещё раз, перехватив у него одну. Спичка пламенной головкой впускает в горло горечь, и Арсений не кашляет уже второй раз, как в первый; они сворачивают на Грибоедова. Жизнь приводит их сюда снова — и снова вдвоём, но уже более покалеченными, чем две недели назад. До них обоих в тот момент, кажется, доходит суть, но оба молчат, чтобы не тревожить больше вновь разодранные раны. Когда-нибудь они привыкнут. — Как вы умерли в прошлый раз? Антон фыркает, становясь у фонаря. Начинает покрапывать дождь — погода будто смеётся; будто нет и не было глобального потепления там, в двадцать первом. Всё также. — Ножом в печень, никто не вечен, — пожимает плечами он, но в голосе слышится тревожность и страх эхом. Арсений тоже, умирай он долго, остался бы с травмой на всю жизнь. Помнить, как у тебя останавливается сердце, чувствовать зверскую боль смерти, а потом снова жить — это, наверное, жутко. Радостно, но всё-таки жутко. — Где вы были? В каком веке? — Вы знаете, — говорит Антон без лукавства. — Долго будете прикидываться дураком? — Не понимаю, о чём вы.  — Понимаете, — огрызается Шастун, потому что эта игра надоедает ему — он не любит, когда его держат за идиота; в этом они, безусловно, сходятся, но Арсений не может прекратить. — Не боитесь ли вы, — продолжает он серьёзно, но тон понижает, — что, сняв броню, вы лишите себя шанса шагнуть назад? И людям будет, что о вас сказать? А пока вы не сближаетесь с кем-то, вы можете контролировать мнение людей о вас. Арсений замирает и сглатывает горькую от табака слюну; внутри неприятно сжимается чувство наготы — Антон щёлкает его как орешки; даже то, что Арсений никогда сам в себе не знал, но чужие слова попадают под дых страхом. — Я раньше думал, что дело во мне, что я неприятен вам сам по себе, но теперь вы со мной ужинаете, — говорит он смело, но в его словах и здесь есть доля правды. — Спину держите чётко, чтобы все думали что вы сноб и душнила, потому что так вам в душу никто смотреть не будет. Но зато и не плюнет. Вы не поверите, но я все-таки скажу — даже в этих чертах может быть что-то привлекательное. Но тогда ваш план рушится, потому что так проще, когда вы думаете, что знаете всё обо всех и вся. Вы — контрол-фрик, вам нужно держать всё в своих руках. Поэтому ваше лицо кривится, когда вам в универе дают групповые проекты, — Арсений вздрагивает; ему казалось, что об этом знает только он. — Потому что за свои работы вы можете ручаться в полной мере, а за ответственность других — нет. Знаете, я долго думал, что вы зубрила, который разве что не с брекетами бегает с первого класса, а после школы сразу к мамке под юбку и в музыкалку. И, по сути, так и есть, — от этих слов у Арсения внутри разгорается жгучая злоба, но он, губы сжав в полоску, молчит. — Но, чем дольше я наблюдал, тем больше понимал, что у вас в голове хаос просто лютый. И так вам, наверное, легче живётся самому. Но это мера временная. Пока жизнь не ломает всё, как сейчас. — Во-первых, в брекетах нет ничего плохого, — говорит Арсений упрямо — ужасные стереотипы, что в них есть что-то уродливое; и цедит сквозь зубы: — А во-вторых, поверьте мне, мой план, который, конечно, не такой, как вы описали, он надёжен, как наши с вами часы. Те даже не пискают, будучи сжатыми в ладони, а Арсений почти пищит, как вскипевший чайник; он ненавидит быть неправым. — Поэтому Егор так легко разбил их жизнь назад, а мое мнение о вас уже не такое, как вы хотели? У Арсения вытягивается лицо — Егор не говорил ему про это; наверное, просто не успел. Но он бегает вполне счастливый, продолжает свой поиск. — В чём же тогда дело? Почему нам нельзя ломать их? — спрашивает он тихо, оглядываясь по сторонам. Его внимание привлекает деревянная вывеска с часами, что по форме напоминают символ «Ранеток» — почти такое же изогнутое яблоко, но со стрелками внутри. У него чувство, словно он видел его раньше, и Арсений засматривается. — Он не знает. Всё осталось, как и прежде, — пожимает плечами Антон. — Но я бы не рисковал. Эта фраза тонет в шуме дождя — Арсений идёт к этой вывеске, которая своим видом не оставляет его в покое; тем более, начинается дождь, а лекарств ещё не изобрели. — Куда вы? — зовёт его Антон и, кажется, пытается нагнать. Арсений тормозит у афиши, что висит на стене и гласит, что «Часовщикъ» приглашает зрителей на выступление «Пошлой Молли» сегодняшним вечером, а из арки, ведущей во двор, доносится гомон. — Когда умер Кирилл Бледный? — спрашивает он у Антона, и тот удивлённо на него таращится. — Что пялитесь, Ваше Сиятельство? Несмотря на мой высокий интеллект, я испытываю страсть к мирским вещам, — он улыбается и оглядывается; о словах Антона он подумает потом, в тишине. — Любовь грешна, Антон Андреевич. — Любовью шутит сатана, да, — хмыкает Шастун. — А Кирилл — молями. Пошлые моли. Он умер в том году. Ну, в том, который от нашего, вы поняли. В двадцатом. — А вы просто плохо шутите, — говорит Арсений, но всё равно смеётся. — А «Онегин» ещё не написан, не портите Пушкину репутацию. — А вы всё равно смеётесь, — улыбается Антон, и в его глазах пляшут смешинки ответно. — Пойдёмте посмотрим на «Пошлых молей»? — предлагает Арсений, потому что балаган в темноте арок привлекает своим весельем. — Кажется, нам тут рады, — он кивает на вывеску. Камердинер на входе улыбается им приветливо, но внутрь пройти не даёт. — Будьте добры, продемонстрируйте ваши часы, благородные господа. Нам, безусловно, лестно ваше присутствие, но это закрытое заведение, — говорит паренёк, и Арсений открывает часы, щёлкнув кнопкой. И только потом замечает, что такой же знак яблока кольцует его часы, и стрелки бесперебойно идут внутри. — Это клуб для искателей? — спрашивает он, голову дёрнув, и парень расплывается в снисходительной улыбке. — Да, господин, — говорит он. — Такие под этим символом раскиданы по всем временам всех стран и миров, вы не знали? Арсений оглядывается на Антона ошалело, и тот поддерживает его улыбкой. — То есть я могу тут не выёбываться? — Совершенно точно можете не выёбываться, — кивает парень. — Оху… Антон Андреич, представьте? — говорит он и тащит его внутрь. — А со мной, значит, выёбство имеет абонемент? — усмехается он, но Арсений не отвечает — лишь зыркает на него воровато и ведёт за руку между столиков. Клуб забит людьми, тут слышится родной, хоть и бесящий жаргон их времён, и совсем древних — экий оплот центра вселенной. Арсений почти прыгает от восторга, огромными глазами глядя на тесное пространство — и слова «краш» и «хартбрейкер» вдруг не кажутся раздражающими, а очень даже родными. Они падают за стол где-то с краю, и к ним подходит официантка в слишком современной для времени худи. — Что пить будете, мальчики? — спрашивает она спокойно, и Арсений так счастлив не слышать никаких «ваше» и «подставьте-сюда-любое-облизывание-зада», что цепляется за её рукав. — Понятно, — вздыхает она по-доброму. — Тебе любое не-шампанское. А тебе, братан? — обращается она уже к Антону, но Арсений продолжает пялиться на неё влюблённо. Влюблённо в это место, потому что он зверино соскучился по двадцать первому веку, несмотря на всю его раздражающую часть. Арсений чуть ли не пищит от «тебе», потому что здесь так к нему обращается только Егор, который объявляет на сцене «Пошлых молей», и он почти аплодирует. — У вас случайно нет коктейля с бузиной из «Камеди»… — начинает Антон, но девушка перебивает его с нахальной улыбкой. — Плейса? Есть. У нас меню километровое уже, все что-то своё привозят. Есть будете? — Попозже, — кивает Антон, пока Арсений старается отойти от шока и оголтелой радости. Он оглядывается на Антона ещё раз, в поисках поддержки, и тот смотрит на него так, как смотрят на крошечных забавно-неловких котят; у него в глазах блестит насмешка, но особенно добрая, хотя в полутьме зала Арсений не может быть уверен точно, что тот сейчас не засмеёт его за сентиментальность. Но Антон молчит, а вот «Пошлая Молли» начинает играть во главе с Кириллом, который, по заключению полиции, сторчался, а тут — живёхонький и целый, под гром кастрюль и барабанов, что, конечно, не такие как современные, орёт о том, что он самый лучший эмо-панк. И, хоть это звучит совсем иначе со старыми инструментами или их производными, Арсений всё равно подпевает вместе со всем баром. А потом девушка приносит ему водку с энергетиком, а Антону тот самый коктейль, и Арсений выпадает в осадок ещё сильнее. Такой осадок не виделся ему ни на одной из лабораторных по химии. Но стоит девушке сделать шаг, он хватает её за рукав толстовки. — Как это возможно? — выпаливает он. — Энергетики, твой худак?.. Девушка усмехается и присаживается на край соседнего стула. — Вы новенькие в этой жиже, да? — спрашивает она, но не дожидается ответа. — Видно, что новенькие. Короче, если простыми словами, то эти клубы на разломах пространства находятся, поэтому их не то чтобы много, но по парочке на страну есть, и тут как… не знаю, как почта. Обменник. Искатели перекидывают всякие приколы, кому нужнее в других временах. Говорили, даже в Древнем Риме есть такой, я охуела. У нас тут склад оружия, шмоток, еды, короче, всего вообще. Урания — высранская вещь вообще, поэтому мы тут держимся вместе все. Так что если вдруг — вы знаете, куда идти, — улыбается она и встаёт. — Ищите значок этот с часами его рисуют с адресом всегда по городам, короче. Хорошего вечера, ребят! — машет она им и уходит принимать другие заказы. Арсений смотрит на неё огромными глазами, и, кажется, этот мир после её слов перестаёт пугать его так сильно. Он глупо улыбается, а потом хлебает из стакана вкус его единственной тусовки. А потом напивается в свинью. Ему не нужно много — двух стаканов хватает, хотя пить он начал намного больше, но себя за попытки вытянуть своё ментальное здоровье он не судит. К пятой песне Бледного Арсений сидит, сбросив с себя все тесные слои формы, в рубашке одной на тело, и идеальные, почти воском уложенные волосы петухами топорщатся, но он улыбается пьяно и мягко, изредка поглядывая на такого же расслабленного Антона, который уходит в себя и молчит. Он много думает — Арсений замечает — просто свои тяготы внутри прячет, в этой тишине. Хочется растеребить его, заставить поделиться, как будто самому Арсению нужны чужие проблемы — но и Антон уже не кажется совершенно чужим. Да, он, конечно, дурак, и всё такое, но в общем-то, Арсений привык общаться с дураками, а дураки, которые знают его теперь и с кем можно вот так глупо восторгаться всему знакомому, вообще редкие люди. Но Арсений не теребит его, он молча смотрит, на стуле развалившись, и ждёт, пока Антон краем глаза заденет его взгляд и не улыбнётся на его ненавязчивые попытки. Они не обсуждают, что корчует их изнутри, пьяно пялясь на то, как «Пошлые моли» сменяются другой группой. Но они сидят рядом, и, кажется, уже не ощущаются друг другу врагами. А потом, почти беззвучно бокалами чокнувшись — и умами так же тихо, пьют до дна. Группа спрашивает, нет ли в зале скрипача, и Арсений подскакивает с восторженным «я ждал этого момента всю жизнь!»; Шляпник — всего один из компании, зовёт его поиграть — Урания, всё-таки, до странного удивительная вещь. Арсений ловит чуточку удивлённый, но озорной, капитулирующий взгляд Антона, который улыбается ему из полутьмы зала, а потом подпевает всему, что у него там наружу изнутри; а Арсений в негнущихся, подзабывших страдания соседей пальцах держит смычок, который почти ласково гладит струны.

***

Вокруг суета и гам; на Сенатской кони мешаются с людьми, и свои на своих же волком. У Арсения от шума болит голова, но тихо при этом чересчур — у него сердце от ожидания выстрелов не то что замирает, а просто останавливается. На площади несколько полков, и он тоже там, и тоже на лошади — той, что тыкалась ему в перчатку когда-то давно. На самом деле, совсем недавно, недели три назад, но время в каждой из эпох ощущается по-разному, совсем иначе от его родного шустрого мира — ему кажется, что он в девятнадцатом веке вечность. Антон учит его сидеть на лошади на будущее — мало ли, сколько раз им ещё придётся просыпаться там, где нету машин. Он, оказывается, ходил всю школу на верховую езду, и стрелять умеет из-за какой-то затхлой секции, и разбирается во всём этом довольно неплохо; лошади любят его, едят яблоки с его рук; и собаки тоже, и вообще все — а Антон, кажется, просто отдаёт им любовь в ответ. И теперь эти их прогулки на лошадях, когда Антон безусловно шутил над каждым достижением Арсения, пока тот пытался удержать равновесие на Мурке, приносят пользу — не только навыкам, но и нервной системе — потому что орать в поле есть мечта каждого студента; а потом слушать тишину — и всем этим они занимались по обоюдному желанию. «Если вдруг судьба ебёт, значит, у неё встаёт, значит, ты ей нравишься, хули тогда паришься? Отмети мысли и попробуй получать удовольствие, будет попроще», — сказал тогда Антон, хоть и с некоторым сомнением; но был в чём-то прав. Антон учился не быть слишком едким; а Арсений оглядывает площадь с исступленным, почти паническим желанием найти его в толпе. Тот говорил ему, что будет здесь, и Арсений хочет его увидеть, как будто его зоркий и вечно дерзкий взгляд может помочь ему найти ответы на не-свои вопросы. Арсений, безусловно, хорошо знает историю, но в голове всё путается нещадно, когда и что должно произойти, когда ему бежать — у них ещё день, но на репутацию названного отца ему уже всё равно. Он не хочет видеть ужас и кровь, но сейчас, будучи одним из офицеров гвардии царя, он обязан быть нужной пешкой в этом шахматном хаосе. Он мечтал быть актёром и за эту мечту был готов пойти против отца, который бы наградил его хорошей поркой, но сдался быстро; и теперь он играет не-себя, как хотел, прячется за масками чужих-своих жизней, которых никогда не было и не будет. Урания с настойчивостью скрывает его лицо за воском — и Арсений вливается в постановку, но только одной ногой стоя за кулисой. Ему не дадут сбежать — но Арсений всё равно попробует, обманув судьбу; и побежит не один. Он наконец ловит на себе взгляд Антона, что всего в нескольких метрах; но сейчас это невообразимо далеко. Арсений смотрит на него так отчаянно, будто в этом безумном мире Антон понимает, что делать, а он сам, сбитый с привычного курса, больше не может найти ориентир; и Антон кивает ему, а потом подмигивает несдержанно, разулыбавшись опять — что его вечно так веселит? А потом гремит выстрел, и площадь замирает на долю мгновения — буквально на цептосекунду воцаряется тишина; Арсений ловит её отчётливо, и внутри всё сжимается до цептоатома, если такие вообще есть. А потом мир сходит с ума. Лошадей будоражит шум, и он идёт по нарастающей во всех возможных прогрессиях, и Арсений свою ласковую Мурку гладит по гриве, чтобы успокоилась, но она нервно топчется на месте. Арсений даже не хватается за оружие, но все другие держат руку на пульсе, пока восставшие стреляют, не шелохнувшись. И Арсений бы схватил Антона за руку, чтобы не потеряться, и потащил бы его прочь сейчас — но это будет звучать звуком поиска Алисы в тихом классе на контрольной, если на виду у императора и двух армий два офицера с чинами просто ускачут в закат. Но пока не приходится — Николай приказывает отступать. Арсений плохо помнит, что там в этом восстании было, и не знает, может ли оно пойти по другому сценарию от их присутствия, поэтому он затихает, наглаживая Мурку, и смотрит, как Антон, пытаясь утихомирить разволновавшихся солдат, иногда озирается на него. Никаких молчаливых диалогов, о которых говорят и шутят в книгах и сериалах, у них не случается, и они оба без понятия, какой там у них план. И к чему это всё, если мир пойдёт по накатанной, а они всё равно умрут — и может, больше не встретятся никогда. Это понимание пробивает Арсения совершенно новой эмоцией — отчаянным потрясением и отрицанием так, что он дышит через раз, потому что спустя столько времени он не готов оставаться один и искать незнамо кого без чужой неумелой поддержки. Из Антона плохая жилетка, но он держит Арсения в тонусе — шутками, ядом, нотациями, и главное — своим присутствием. Он старается, он остаётся рядом, хотя они не похожи настолько, что даже инь и ян кажутся близнецами, и, может, где-то внутри Антон всё так же плюётся с его духоты и не любит совершенно каждую его черту. Но Арсений привыкает знать, что рядом есть плечо, надёжный союзник, который делает первые шаги и ходит с ним по барам, слушает его игру, учит его тому, что умеет сам, пускай этого и не так много, как у Арсения в голове. Он знает, что Антон заслужил больше, чем отсутствие неприязни — Арсений знает и понимает, что это большее уже просто не успеет ему дать. «Пли!», — звучит из уст какого-то там очередного важного хмыря, и Арсений жмурится. Площадь гремит выстрелами, и первые тела солдат падают на камень окровавленным мешком. Клокочущий в глотке ужас смазанных картинок бьёт адреналином, но Арсений медлит, теряется среди лошадей и маячащих киверов на чужих головах — и как эти киверы исчезают из поля зрения, ухая куда-то вниз. Ядра грохочут слишком громко, и Арсений дрожит, вцепившись в вожжи, ломается внутри, пока лошадь нервно трусит кругами, не решаясь лезть в опасность. Солдаты рвутся к реке, пытаются на остатках самообладания что-то сделать, но им пощады не будет — это Арсений помнит. Он держится поодаль от строя, потому что всему миру нет до него дела, и это тот талончик на счастье, который он получает. Антон бежит туда же, чуть опосля, пока ядра пушек под ним вспарывают снег, и у Арсения внутри что-то замирает, когда они падают совсем рядом с ним, едва не задев ноги; он и ещё десяток гвардейцев скачут за ними следом; и Арсений слезает с лошади, не успев затормозить, почти падает, но ставит ноги на снег и стаскивает эту жуткую белую шляпу. — Антон! — кричит он, переходя на бег, и Шастун оборачивается, стоя у глыбы камня набережной. Взгляд его блестит усталостью, но ещё — скупой радостью; он опять улыбается уголком губ, но теперь эта мимолётная улыбка не злит и становится надеждой. Арсений доверяется ему больше, чем своим знаниям истории — все полетят в воду, конечно, потому что больше некуда, но они падать будут вдвоём; незнание вины не освобождает от ответственности и стоять нельзя, и живым он будет и сломленным, или целым — в руках Антона. Да и не даст он Шастуну лететь туда одному. Антон хватает его за руку, и они прыгают на лёд; Арсений за ним следует неустанно. И мрущим солдатам всё равно на его персону, такую блёклую и бесполезную, и император забудет о нём вскоре, после пары извинений отца. За его спиной бесконечный, сводящий с ума крик и барабанная дробь, а перед глазами — заледенелая, закатная Нева. Они стоят в строю, кажется, всего пару минут прежде, чем пушки настигают их, и Арсений хочет попросить ядра убить его неосторожным падением — но те не будут так милосердны. Снежная пыль встаёт столбом, и за её маревом уже не видно ни фигуры царя, ни остатков армии — грохот льда заставляет его вздрагивать раз за разом, а потом он уходит из-под ног у ребят спереди, и они с Антоном тут же срываются с места, держась за руки. Они бегут из всех сил и возможностей скользких сапог по туманной мути, что забивает до жжения ноздри, и едва ли видят друг друга — ёжики, которые от страха решили съебаться. Стаскивают по пути яркие мундиры, уходят как можно дальше, и Арсению кажется, что там впереди где-то свет, какое-то хотя бы спасение, от крови и жестокости — но свой талончик он пробил, использовал уже, и лёд проваливается под его ногами и тяжестью пушечного ядра. Он поскальзывается и ледяная пучина утягивает его к себе. Холод бьёт по телу ожогом и сводит мышцы мгновенно, и тишина давит на уши, и в голову бьёт шок, но Арсений всё равно продолжает дёргаться в попытках подняться на поверхность, стискивает челюсть до боли, чтобы не потонуть в этом кромешном холоде с привкусом крови. По телу гуляет жар, который заставляет его гореть, но он себе путь на воздух разгребает руками — не время умирать. Лёгкие бескислородно горят, но Арсений делает ещё рывок, и рука цепляет его, дёргает наружу — у Антона в глазах зияет обречённость. Арсению так холодно, и на воздухе он сходит с ума, пытаясь заледенелыми губами нахватать мороза, чтобы в груди не было так больно. Тонкая рубашка липнет к телу, сапоги хлюпают, а студёные капли падают с чёлки ему на нос, но Антон упрямо ведёт его за собой, тащит по лестницам полыхающее ознобом тело. Где-то за спиной остаются и кони, и пустой, разочарованный взгляд царя, и крики, и треск льда — впереди только пустая дорога и одинокая карета на ней. Арсения трясёт, одежда замерзает на нём, а холод отнимает ноги и руки — он цепляется за Антона и дышит ртом так, что горло сковывает намертво, и ни одной благодарности не может быть произнесено. Как и ни одного вопроса, почему они идут к этой карете, но Арсению уже всё равно — у него раскалывается голова, а перед глазами всё плывёт с каждой секундой всё сильнее. Эд хлопает его по плечу и помогает залезть внутрь, накидывает на плечи шинель какую-то хорошую, верно, краденую, но Арсению и краденая хорошо, хоть он и не чувствует промёрзлым телом никакого тепла. Эд здесь — это, наверное, здорово. Они трогаются с места; лошади неспешно трусят по дороге, но Арсений смотреть на реку не может — он пялит в пол бездумно, а перед глазами стоит непроглядная тьма и холод. Арсению никогда не было так страшно; не как медленно умирать в холоде без кислорода, буквально ощущая, что тело застывает, что замирают его системы одна за одной. И этот взгляд Антона ещё — испуганный, непонимающий, но почти безнадёжный; как сейчас. Тот двигается к нему, заглядывая в глаза боязливо, встревоженно, и в руки свои берёт ледяные Арсеньевские ладони. По ним тепло бьёт жаром, пальцы негнущиеся, будто гипсовые, неживые — но Антон заключает их в шкатулку из собственных, а потом тянет к себе. Арсений следит за его жестами с некоторой растерянностью и вздрагивает, когда от горячего дыхания телу озноб бьёт, а пальцы щекочет воздух — и чужие губы так рядом, что Арсений может их задеть кончиками при желании. Антон тянет его к себе, и Арсений чувствует себя осиротевшим без его тёплых ладоней, но Антон лишь укладывает его голову себе на плечо и возвращается к работе батареей — их пока не изобрели тоже, но они с Шастуном впереди планеты всей. Арсений шмыгает забитым носом и прячет его в воротнике его косоворотки, пока Антон мягко растирает его кожу, почти невесомо, и Арсений кумарит, потому что мороз и смерть ходят под руку. Не зря по поверьям души на упокой отправляет Морена. Арсений не язычник, но ему нравится мысль, что мир — это всего лишь дерево, а не замудрёный космический механизм. А ещё ему нравится думать, что они с Антоном просто подмёрзли зимой на катке, а потом решили пафосно проехаться на каретах, что иногда неуместно медленно шествуют по шумным пробкам Невского. Как будто бы у них просто глупое свидание, которое кто-то из них устроил на спор с друзьями, но потом они обязательно влюбятся, несмотря на всю разницу характеров и интересов, поругаются, помирятся и будут целоваться. И серая мышка Арсений обретёт любовь, что будет с восхищением на него смотреть всю оставшуюся жизнь. Арсению хочется думать, что всё так, даже если Антон всё ещё большой дурак с ужасным юмором и отсутствием всякой воспитанности; но ему эта воспитанность уже по горло, которое болит и разрывается в кашле. Всё лучше, чем думать о трупах и неясном будущем; даже свидание с Шастуном. И любовь, которой Арсений никогда не знал, вдруг кажется ему нужной — он жил без неё, но теперь жжёт отсутствием хоть какого-то чувства, кроме спешки, вины и разочарования собой. И он удовлетворяет эту мимолётную хотелку, как сигаретой в моменте, и прижимается губами к местечку у Антона за ухом — и всё. И отпускает это глупое желание. Антон вздрагивает от холода его губ и поворачивает к нему голову, но Арсений на него не смотрит. Ни к чему это. Арсений не помнит, как они добираются до поместья; в доме нет отца, и матери тоже нету, да и новости разлетаются не так скоро — что наследный граф и именитый князь связались с неблагодарными восставшими, а потом бежали с поля боя. Юра смотрит на них странно — смятённо немного, но Арсения не волнует ничего из этого. Едва тёплая вода ванны кажется ему горячей, а постель с пуховым одеялом — желаннее всякой любви. Но сны температурными кошмарами истязают его разум, обращая площадь, и Антона, и лошадей табунами в кровавое месиво и сотни бездыханных тел. И он мечется по улицам, одежда липнет к нему тряпкой, ноги перестают ходить — и просыпается когда-то в ночи; или в утре. Зимами в Петербурге редко бывает свет. Он слышит чей-то крик сквозь грохот сердца в ушах и груди; тело бьёт ознобом, но вся одежда на нём вымокла насквозь, лепнина в лунном свете плывёт перед глазами, муторной болью затягивает голову и дёргает ноги. — Уходите прочь из моего дома! — рявкает отец. — Вам место с вашими приятелями, Антон Андреевич. Арсений вздрагивает и сипло стонет — только не туда; только не его. Антон спас ему жизнь, пускай и на короткий совсем срок, Антон грел ему руки. Антон грел ему руки остатками своего тепла, и Арсений выть хочет, как тянет что-то внутри — болезнью или какой-то короткой, ноющей эмоцией. Юра что-то лепечет про отвар, и про воду, и убегает, дверь оставив приоткрытой едва; голоса становятся громче. — Пустите меня к нему, — цедит Антон. — Вы не понимаете. Он держится достойно, не пускается в оскорбления — лишь давит елейностью и пассивной агрессией; и Арсения пронимает глухая гордость прежде, чем грудь снова хрустит разрывающим рёбра кашлем. Он горит в лихорадке, но пытается со своими ломящимися костями хотя бы сесть. — А вы, конечно, всё понимаете, раз вершите судьбу государственную. — Вы не понимаете, Ваше Сиятельство, — тихий звяк цепи разрезает глухую тишину. — Он не знает вас, но он знает меня. И мы умрём этой ночью, так что дайте ему просто не умереть в одиночестве, — говорит Антон тихо, но высокие потолки и пустота залов не подводят. Арсений не слышит ответа и ухает в дремоту без права на выбор. Но тихая поступь сапог по ковру угадывается сразу, и он дёргается, но голову простреливает уже обычной, мирской болью. — Лежи, — роняет Антон и присаживается в кресло, заботливо поставленное Юрой, — те. Арсений улыбается слабо, глядя в потолок мутным взглядом. — Ты согрелся? — спрашивает, хотя, скорее, сипит бессильно. — Да. Арсений садится с усилием и зыркает на Шастуна предупреждающе — чтобы не укладывал. Голова кружится, и он откидывает её на стенку позади, а потом снова смотрит на Антона в тусклом свете, что почти не оставляет тюль. Тот молчит и глядит в ответ без доли насмешки — с чем-то новым и очень серьёзным. Антон вообще, оказывается, хороший и думающий, только прячется за маской шкодливого ребёнка; наверное, чтобы не лезли. Тоже. Тот смотрит на него немного взволнованно, немного смиренно — Арсений улыбается уголком губ. — Граф Попов — это какой-то смех, я так подумал, — продолжает он говорить так тихо, что не уверен, слышит ли Антон его или делает вид. — Другое дело, может, был бы я Оболенским. Антон прыскает и дёргается в смехе беззвучном, но всё веселье быстро уходит. Ноги стягивает болью, и тело ломит, и пальцы он почти не чувствует — умереть быстро в прошлой жизни оказалось подарком. — О, прекрасная жизнь, — бормочет он почти в бреду, и всё внутри сводит какой-то нестерпимой болью, которую уже невозможно перевести в физический эквивалент. Он рыдает, всё такими же непослушными пальцами лицо закрыв, и не знает, куда себя деть и почему эта жизнь мучает его так сильно. — Я хочу домой, Антон, — говорит он и почти задыхается. — Я тебе обещаю, я больше ничего плохого тебе не скажу и буду ставить тебе посещение, но верни меня домой. Там же вся моя жизнь. Серёжа он… он там, и мама моя, и отец, настоящий, и… я не хочу ещ… Антон, — Арсению трудно дышать, и рыдания с кашлем борются за первенство. Но тот ничего не говорит, лишь подсаживается с краю кровати и даёт уткнуться себе в плечо, мягко поглаживая спину. Арсений цепляется за него и скребёт пуговицы мундира, который снова на нём; не хочет его отпускать — им не повезёт снова, пускай Антон никогда не был везением. Но время имеет свойство меняться. — Прости, — говорит Антон и искренне раскаивается при этом. Так заканчивается третья из жизней Арсения Попова.