мы с тобой — в бой

Для тебя,

последнего обитателя Многогранника — Воздух этим летом плохой,— Виктория обступает его с правого плеча и становится вровень, сама немного выше, волосы переливаются на солнце, повторяя за медными лепестками савьюра. Тут особо не поспоришь, что-то происходит не так, как раньше. Травы начали цвести раньше, да и горожане тревожатся, сетуют на приближающуюся осень. Осень придёт, обступит Город твириновой дымкой, да так плотно, хоть противогазы носи — не поздоровится. Хан и сам это чувствует. Что-то грядёт. Он не отвечает вслух, но знает, что стоит остаться тут немного подольше. Глазами — в степь, душой — на Башне, там, где его подопечные раз за разом переживают свои лучшие сны. Ему не стоило сходить, но что-то тянет вниз, туда, где всё живёт настоящей жизнью. Думается, предводитель Псиглавцев не понимает, какие последствия влечёт за собой вечный побег? Думается, он не ведает, какими мучениями ему станет избавление всех тех, кто последовал за ним, от их игр? Нет. Башня вскоре станет пристанищем для нового выводка утопистов, пока ему останется лишь с завистью наблюдать. Но ведь, пока осталось ещё немного времени, пока ещё можно, что плохого в том, чтобы дать им, нам, оставить это самое время для себя? У Хана сжимается сердце при мысли, что когда-нибудь все, кого он знал, оставят Башню за спиной. Они перекроют этот приток, самый важный приток той реки, на котором стоит их город. Грёзы. Жилка, Глотка и Грёзы. Виктория тихо вздыхает. — Ты тяни не тяни, а потом хуже будет, — Хан спрыгивает с нагретого закатным солнцем бока станции и шуршит травой по направлению к городу. Они смотрят ему вслед. Пёстрые, разноцветные, грязные от степной пыли, готовые жить. Готовые избавиться от яда и просто жить, спокойно ожидая своего взросления. Их много, они смотрят внимательно, слушают много, они сразу и везде. Они верят в орешки, ищут старые бритвы, чтобы загнать какому-нибудь работяге за завалявшийся дома изюм или аскорбинку. Они придумывают себе игры, в которых слишком похожи на взрослых и надо бы им эти игры играть запретить. С другой стороны, пусть то, чем занимаются сегодняшние взрослые, остаётся только играми. «Когда вырастают, в кого превращаются? То-то же.» Они смотрят ему вслед. Те, кому суждено вытравить из Города яд и принести спокойствие — будущие Хозяйки и Правители. По пальцам можно пересчитать. У них был один учитель, одни и те же книги, одни и те же слова. Но разные выводы. Исидор учил их одному и тому же, но каждый выходил из его дома с собственным суждением. Хорошо это или плохо? Воздух этим летом и правда плохой. Травяной дурман пришёл если не на месяц раньше, то ещё. А осень в Городе-на-Горхоне это повод для несчастья. Степняки говорят, это земля отдаёт авансом. А в дар земля любит получать кровь. — Урожай в этом году будет хороший, много выйдет твирина! Это мне папа сказал! — Тая Тычик спрыгивает в траву и пропадает в ней почти с головой. Только черная макушка мелькает среди стеблей. — А вот и неправда. — Мишка, насупившись, тоже встаёт и топает босой ножкой. — А если правда, то всем нам худо будет. Худо, и всё тут! Спичка шикает, даёт ей игрушку и усаживает обратно. Тая показывает ей язык, прячась за Капеллу, которая нашёптывает Ласке что-то, от чего ей на сердце должно стать хоть чуточку легче. Они все как единое целое, спорят, собачатся, но забота друг о друге стала чем-то само собой разумеющимся. Через сквер в Жерле в Почку до моста как можно быстрее, почти бегом. В Каменном Дворе он чувствует себя более спокойно, здесь его дом. До Башни — по прямой и можно отдышаться. Если бы только не неровные шаги за его спиной. — Ты не слишком много на себя берёшь? — под ногами шныряет серый кот, и собеседник так и остаётся стоять впритык с полными лёгкими отравленного воздуха, так и не озвучив задуманную реплику. Артист садится в ногах у Хана, у самых носков его туфель, и смотрит в глаза. Надо же, вроде враг, а мало того, что показался, так ещё и ведёт себя так смело. — Окружили, черти, — фыркает Хан и оборачивается к Ноткину лицом, коротко кивает ему. Раз беспризорнический атаман доковылял аж до Собора, то дело не терпит, на то есть причины. Повисает пауза. Впервые с тех пор, как Ноткин покинул Многогранник, это не затишье перед боем и не многозначительная тишина, когда один слишком горд, а второй.. второй, впрочем, тоже. Ноткин принюхивается к витающей вокруг травяной дымке и выглядит потерянно; и ещё так, будто его сточили, скруглили все его острые углы. — Ты знаешь, что делать? — он продолжает говорить только тогда, когда Артист возвращается в хозяйские руки. Это не проверка, это искренний вопрос. Двоедушный вожак прижимает к груди большого кота и смотрит Хану в глаза. В глазах его — тоска. И до Хана вдруг доходит понимание: Ноткин повзрослел. Может, это Артист проживает ему за кошачий год семь человеческих, а возможно, это Хан заигрался. Сам застрял в своих гранях и поздно учуял неладное. Не было у него компаса вместо сердца. Но Хан выдерживает взгляд. Ответить ему только нечего. Ноткин тоже не говорит, смотрит только внимательно, страх из глаз в глаза переливает. Но первой, как и положено, душа действует: серый комок шерсти снова спрыгивает на землю, бежит за спину Хану и садиться смотреть на Башню. — В общем, я помощь предлагаю. Ты имей в виду. И когда Хан, наконец, оборачивается, чтобы ответить, отказать, прогнать Ноткина прочь, согласиться, сказать спасибо, накричать на него, наконец, за то, что не вернулся, сделать хоть что-нибудь, ни Ноткина ни Артиста уже и нет нигде. Как сквозь землю, вот жеж.. А помощь Хану будет нужна. Им всем нужна будет помощь и может быть даже так, что они не справятся и все вместе. Перед Ханом пустая Площадь Мост, по которой лёгкий ветер разметает пожухлые от жары листья — будущее поле брани. За его спиной заветная Башня, которая спасёт всех, кто в неё войдёт, от любой напасти. Это лето — последнее лето его детства, этот август — перевалочный пункт. Передышка перед прыжком. Последний привал. Город судорожно вздыхает перед тем, как зайтись в приступе кашля, захлебнувшись чудесами. Каспар Каин знает, что ему нужно сделать. Не будет никакого восстания против взрослых, не будет никакой диктатуры детства. Будет только сплочение, сращивание всех в одно — для того, чтобы выжить. Так им говорил Исидор и это, пожалуй, единственное, что они впитали в себя как один, без права на переиначивание. Твириновая дурь чувствуется даже над землёй, по пути на Башню. Хан надеется, что хотя бы эта напасть не затронет тех, кто внутри. Башня должна остаться чистой от всех бед, пока это напряжение не разразится взрывом. А потом они все вместе вернутся по домам и передадут свой пост новым детям. Хан поднимается на самый верх и оборачивается у самого входа. С этого угла едва-едва видно Гроны, в мастерской его деда горит свет. Собор отбивает десять вечера, солнце ложится спать в степи. Поднимается ветер и где-то вдали слышен поезд, совсем чуть-чуть, наитием. Жди гостей. Каспар Каин смотрит на дом, где живёт его семья. — Когда вырастают, в кого превращаются? То-то.