ты будешь идолом

— Если мы все решили, что насчет названия тогда? — А? — Тилль дернулся, состроил задумчивую гримасу и быстро повернулся в сторону сидящего рядом. Управляемый им компьютерный персонаж, что дрался за экраном телевизора с другим точно таким же, сразу начал сдавать назад, а потом и вовсе оказался поверженным. — Я про группу, — задорным голосом пояснил Петер, обрадованный своей неожиданной победе. — Надо название какое-нибудь придумать, смекаешь?       Решив сыграть в бой на приставке во второй раз, оба музыканта серьезно задумались над этим вопросом. Должно быть что-то такое, чего никогда ни у кого не было! Чтобы каждый, кто узнавал о группе, думал: «какого черта они придумали именно это?». Но сколько бы боев после этого момента ни проходило — идея для названия никак не шла. Обменявшись для приличия глупыми мыслями раза два или три, друзья наконец-то для себя решили, что эту проблему стоит оставить на потом.       Неимение идей насчет названия, если честно, Линдеманна совершенно не расстроило. На душе у него была невероятная легкость; ему хотелось дышать полной грудью от того осознания, что ему даже по вечерам напиваться больше не хотелось! Такие чувства обычно хлынут неожиданно и огромными волнами, вдохновляя на разные глупые, но добрые дела. Под грудью у поэта заколотилось желание скорее встать и наверстать упущенное: громко рассмеяться от какой-нибудь шутки, — пускай даже и несмешной — помириться со всеми, с кем поссорился, нелепо станцевать и даже написать песню. Наверное, ничто на свете не смогло бы испортить эту замечательную атмосферу, что заставляла просыпаться внутренних мотыльков и начинать летать по всему телу, щекоча конечности и поднимая настроение. — Тут такое дело, — Петер оторвал собеседника от позитивных мыслей, — у меня через несколько часов подготовка к концерту начнется, знаешь ли, и мне привести себя в порядок нужно, что ли… — для подтверждения собою сказанного, он пальцем обвел угловатое лицо с припухлостями под глазами, как бы показывая, что выглядел он плоховато.       После этих слов голову фронтмена на несколько мгновений посетила светлая и блестящая идея посмотреть музыкальное мероприятие товарища. Интересно, каков он на сцене вживую? Но Тилль вдруг вовремя вспомнил, что опоздал, и у него ничего не получится. — Тогда, быть может, я приду еще завтра? — спросил Линдеманн, не решаясь поворачиваться куда-то от хозяина номера. — Завтра меня здесь уже не будет, — инструменталист, забегав отрешенным взглядом по комнате и увидев негодование на физиономии гостя, поспешил объясниться. — Я улетаю отсюда с завтрашнего дня. Увы, — это «увы» он прибавил исключительно ради вежливости. Но сожаление это получилось каким-то холодным и неестественным.       Тилль после такого заявления сразу расслабил резко очерченные губы, перестал улыбаться и о чем-то своем задумался. Если честно, фронтмен даже как-то расстроился от того факта, что друг уже завтра покидает Берлин, и они не увидятся долгое время. За эти несчастные три дня поэт, как человек ранимый и любвеобильный, к вечно понурому иностранцу уже успел привыкнуть и по-дружески полюбить его. Но, все-таки осознав, что прощаются они не навсегда, Тилль отогнал тяготящие мысли куда-то на задний план сознания и, выставив перед собой руки, потянулся, а после чего и встал на ноги, отходя постепенно от длительного времяпрепровождения за приставкой. — Тогда будем работать дистанционно. — А о чем будут песни, кстати? — вопрос был действительно хорошим. Линдеманн на долю секунды задумался и наконец-то для себя понял: пора. Пора показывать Петеру тексты. Все те тексты, которые даже сам творец воспринимал как что-то уж слишком несерьезное, слишком ветреное и пошлое. Но почему в новой группе — что, вероятно, только для потехи и придумана будет — нельзя петь о чем-то ветреном и пошлом? Спохватившись на этой мотивирующей мысли, Тилль решил, что текст, возможно, подойдет и даже понравится будущему одногруппнику. — У меня есть одно предложение… — подал он наконец неуверенный голос и принялся что-то выискивать в смартфоне. В заметках смартфона у Тилля было все то, что он сначала записывал на ноутбук, а именно — странные текстовые наброски. Первым, что поэт показал товарищу, оказался как раз таки текст про трансвестита.       Петер рваным движением выхватил у гостя его же телефон и принялся внимательно вчитываться в написанное. С каждой секундой его физиономия принимала все более вытянутый и удивленный вид. Глаза у Тэгтгрена воодушевленно заблестели, а сам он будто на один тон посветлел. — У тебя есть что-нибудь такое же? — голос у шведа, взбудораженного от миллиона эмоций внутри, предательски сорвался на высокую ноту, и от этого ему стало еще неловче.       Тилль молча кивнул и принялся, не отбирая из рук собеседника гаджет, выискивать такие же наброски в заметках. Кажется, он нашел нужное за очень короткий промежуток времени — свидетельством этому было какое-то неровное дыхание и слишком уж экспрессивный блеск в вечно грустных глазах, и без того светлых. — Вот оно!

Зови как хочешь — глупцом больным! В женщине только объем мне мил. От идеалов тошнит чужих; Я стройных не терплю, Люблю больших!

— Вот такой текст нам нужен, — произнес вполголоса непонятно от чего побледневший Тэгтгрен, а затем замолчал еще на несколько секунд. — Про это я говорил! Про эту вызывающую смелость, понимаешь! — Да… — не отрывая от собеседника завороженного взгляда, ответил Тилль и для достоверности даже кивнул. Он все-таки оценил! Ему понравилось! Все туловище охватило такое тормошащее ощущение, которое возникает при высоких прыжках и громком смехе. Поэт даже не заметил, как расплылся в глупой улыбке и подпер щеку ладонью. — Только такое нам нужно, и ничего больше, — сам Петер, признаться честно, никогда еще не сталкивался с подобного рода дикостью. Все эти странные фетиши, что были заложены в тексте с такой уверенностью, казались ему чем-то совершенно неуместным, и оттого — невероятно притягивающим. Такие откровенные признания инструменталиста не только поразили, но и вдохновили. Именно в этот момент Тэгтгрен наконец-то настроился на сотрудничество по-настоящему серьезно.       Попрощались музыканты друг с другом с особенной теплотой в общении. Владелец номера даже предложил гостю попробовать холодного пива на прощание. Такой идее фронтмен был весьма рад. От пива сердце заколотилось с еще большей силой, а мысли принялись даже как-то путаться между собой. А быть может, это произошло вовсе и не из-за алкоголя, а от простой меланхоличной впечатлительности.       По пути домой Тилль несколько раз подмечал про себя, что эта встреча — одно из лучших происшествий в этом году. Эта дружба оказалась ему очень нужной. Ах, если бы Тилль не напился в тот роковой вечер и не осмелился писать на забытый номер… быть может, он был бы не так счастлив, как сейчас. — Рихард, — первым делом Линдеманн подорвался к телефону в кармане, когда только переступил порог собственного дома. — Я был так виноват перед тобой, ведь ты самый ценный мой друг!       Цвен, которого данная исповедь, откровенно говоря, шокировала, от неожиданного счастья порозовел, — хоть собеседнику это и не было видно, однако же он почему-то об этом догадался сам — заулыбался и самым мягким голосом, который мог только состроить, выдвинул целый рассказ о том, как же фронтмен для него дорог. Конечно же, Рихард простил своего лучшего и самого любимого друга. На душе у него стало сразу как-то теплее, потому что в голосе Тилля он невзначай уловил нотки воодушевления и сладкой радости. А радостным Линдеманна гитарист слышал впервые за долгое время. А если счастлив поэт — счастлив и Рихард. И ничего больше Круспе для радости не нужно было.       Тилль остался телефонным разговором весьма доволен. Однако же что-то все-таки было не совсем так. Вокалист, когда говорил о дружеской ценности, думал немного не о Рихарде, хоть тот безукоризненно считался самым лучшим и замечательным для поэта. А вот о ком тогда он думал? На этот вопрос, увы, даже сам мыслящий не смог найти резонного ответа, и оттого быстро забыл об этом замешательстве. Этим же днем Линдеманн помирился и с Софией, с которой не вел общения уже большое количество времени. Как несложно было догадаться, подружка давно соскучилась и уже сама хотела позвонить и поговорить. Поэтому примирительным разговором довольны остались все.       С того момента муза, что так долго глумилась над творцом, все же сжалилась и повернулась к нему лицом. Вдохновение охватило фронтмена полностью и целиком; он, бывало, днями напролет писал и сочинял, забывая даже иногда пообедать или проверить почтовый ящик на наличие квитанций. Жизнь вновь обрела яркие цвета, снова захотелось дышать полной грудью и улыбаться просто так. Прекрасное ощущение вдохновения не покидало Тилля долгие месяцы. Тилль практически постоянно был в хорошем расположении духа, а если доволен был он — довольны были все.       Линдеманн был настолько поглощен необузданной душевной радостью, что даже посчитал нужным рассказать Рихарду о своем новом друге, который и стал причиной резко подскочившего вдохновения, а вместе с тем — и настроения. — Представляешь, дружище, — фронтмен то и дело запинался, не зная, куда деть свою экспрессию, что лилась у него из всех щелей, — всего лишь за три дня он вытащил меня из этого капкана эмоций, который не давал мне никакого покоя! Ох, как же я ему благодарен, как благодарен! — Несомненно, Тилль, несомненно, — понуро отвечал Рихард на каждое восклицание телефонного собеседника, а сам при этом даже не улыбался.       Почему же ему не радостно за друга? Неужели Цвену стало обидно? Обидно от того, что Тилль за помощью, когда предлагал ее он, не обратился. Даже отказался от нее, можно сказать. А помог ему знакомый, с которым они пробыли всего три несчастных дня, и вот — он уже привел каким-то образом вечно унылого меланхолика в чувства! Неужели такое вообще возможно? Это же неправильно! «Хотя, быть может, так просто сложились обстоятельства», — подумал Рихард, попытавшись оправдать странное поведение вокалиста. Быть может, все произошло случайно, и гитарист себя беспричинно накручивал? Это предположение тоже имело право на существование.       Рихард, подавленный неприятным чувством несправедливости, вдруг сообщил Тиллю о внезапно появившихся делах и поспешил положить трубку. Квартира его в самый разгар понедельничного дня пустовала, и от этого на душе становилось еще более одиноко. От безысходности вздохнув, Цвен опустил тусклый взгляд на искусственный ковер, что имитировал медвежью шкуру, и, не сходя с места, закурил. Рихард курил при каждом удобном случае: когда ему грустно, когда ему весело, когда он хотел сконцентрироваться или расслабиться — без разницы. От пристрастия к сигаретам он никак не мог избавиться. В этот день — как музыканту показалось — он переплюнет собственный рекорд и скурит столько папирос, сколько не скуривал за несколько недель. А все потому, что внутри глодало что-то гораздо страшнее никотиновых скоплений в легких — это была ревность.