Ты слишком много веселишься, по крайней мере — так считают они. Они слишком много говорят, и от этого у тебя звенит в ушах. Но кто же виноват? Виноваты другие, а? Это все другие, тебе же хочется только одного. Stromae — Ta Fête.
Даже зима, что раньше всегда отличалась своей мерзостью и слякотностью, в этом году показалась поэту довольно славной. Уже ближе к декабрю морозы безжалостно схватили Германию, начиная свой поход со стороны Северного моря, и уже постепенно подбирались к самому центру столицы. В этот раз зима оказалась холодна и, как ни странно, щедра на вдохновение. Тилль ощущал себя обычно скверно в это нелюбимое время года, но после момента встречи со старым знакомым, что за жалкие три дня успел стать почти новым другом, все в представлении творца явно поменялось. Даже слишком поменялось. С каждым днем, Линдеманн полагал, он чувствовал себя все лучше. Ах, кому же не знакомо то великолепное чувство внутренней радости, что подкрадывается к сердцу каждый раз после теплой встречи с новым — а оттого пока что и хорошим — человеком? Читатель, возможно, согласится, что это прекрасное ощущение всеми силами хочется сохранить и помнить. И ничего другого не помнить, кроме этой мимолетной отрады. Право, если человек ни по кому не скучал с особенной и тяготящей тоской на душе, ни о ком не думал больше положенного времени — настоящей привязанности он еще не испытывал. Почему же так происходило? Наш герой ответа на этот вопрос не находил — да он и не искал, честно говоря. Фронтмену было достаточно лишь то безмятежное ощущение, что внутри у него есть какая-то надежда на что-то явно хорошее. На что именно — не было известно. Именно поэтому друзьям и одногруппникам вокалист казался свежее, бодрее и просто-напросто счастливее. Однажды осенью, когда Флаке собрал всех товарищей у себя по поводу дня своего рождения, Пауль даже поинтересовался шутки ради, а не влюбился ли поэт в кого-нибудь. А Тилль бы сказал, что влюбился. Так и есть, он влюбился — влюбился в свою жизнь, наполненную чем-то обещающим, чем-то светлым и совершенно беспричинным. Возможно ли такое в реальной жизни? Автор с горечью вынужден признаться, что понятия не имеет, но если бы такая отрада существовала и в реальном мире — вероятно, жизнь обязательно обрела бы какой-то новый смысл. Терять связь со своим вдохновителем было нельзя, и оттого Тилль каждый вечер воскресенья, заранее счастливый и бодрый, расписывал собеседнику целый рассказ о том, что же произошло у него за неделю, какая сейчас стояла погода, какие планы у него на завтра. И в каждом сообщении он добавлял нелепое «я так скучаю». Петер из вежливости отвечал всегда, но только через два часа или три. Однако его сообщения были коротки и непоэтичны. Наш несчастный герой совершенно не догадывался, что товарища его дела и планы никак не заботили. Равнодушный швед не вспоминал о Тилле так же, как он вспоминал того; его заботила лишь только работа. Но Линдеманн, человек впечатлительный и по натуре добрый, не догадывался насчет чего-то негативного, все продолжая и продолжая отправлять по-детски глупые сообщения сначала на номер, а затем — и на facebook. Однако переписка несчастными пожеланиями доброго дня не заканчивалась. Дистанционная работа, и правда, присутствовала также. Тэгтгрен, честно, сначала поразился одним из голосовых сообщений, которое его собеседник записал, вероятно, в душе, когда распевал недавно придуманный текст; текст какой-то тоже странный, чересчур смелый. Но это его никак не оттолкнуло — даже наоборот. Тогда, расхохотавшись в голос, — как будто это мог кто-то слышать — он выпросил похожего материала. А поэт, как несложно было догадаться, получал звуковые дорожки к придуманным песням, что являлись пока что только слабыми набросками. Время проходило быстро и безмятежно, как в мыслях заядлых мечтателей. Наверное, именно так выглядит сокровенная мечта каждого человека, кто не равнодушен к творчеству. Сейчас же Тилль перестал терзать голову воспоминаниями — пускай даже и приятными — и подтянул за собой скромный чемодан. Интересно, все аэропорты Стокгольма такие просторные? Настолько просторные, что здесь можно с легкостью потеряться. Горе-путешественника утомил вовсе не перелет, а само ожидание чего-то тормошащего и непонятного. Тысячи голосов в голове твердили и выпрашивали начать делать уже что-нибудь. И поэт послушался, решившись на вторую встречу с инструменталистом вживую. Правда, пребывание здесь составляло всего каких-то жалких семь дней. Это было единственным, что заставило бы выглядеть прилетевшего как-то понуро. Жизнь у творца менялась, а следовательно — должен меняться и образ. Именно так Тилль оправдывал свое желание обесцветить волосы до девственно-белого оттенка. Признаться, после этой операции фронтмен почувствовал себя совершенно новым человеком. Разумеется, даже не попав в гостиницу, приезжий настрочил сообщение новоиспеченному одногруппнику о том, что прибыл на место. Ответ, неудивительно, особо красочен не был; Петер лишь учтиво попросил:Я посещу тебя завтра утром. Приведи свой номер в порядок к моему приходу. Не люблю, знаешь ли, бардак в помещении.
Такому заявлению Линдеманн негативно удивился, широко открыв глаза и в немом возмущении скривив губы. «Сам в прошлый раз навел такой беспорядок, а сейчас требует обратного! Уму непостижимо!» — укоризненно покачав головой и томно выдохнув, поэт даже на долю секунды подумал, что хорошо было бы специально намусорить в номере. Почему Тилля вдохновляло такое равнодушие, такая черствость? Об этом он думал до момента приезда такси — машины здесь, надо заметить, ездили довольно быстро. *** Отрешенный взгляд пробежался сначала по верхней магазинной полке, — на которой, впрочем, ничего стóящего не было — а затем — по такой же, только пониже. Если Петер отправлялся в любой магазин, — даже в продуктовый, как сейчас — он способен был проторчать в каком-нибудь отделе около получаса. С выбором чего-либо дела у него обстояли довольно туго и медлительно: сначала он пялился несколько секунд в одну точку, обдумывая, нужно ли это ему на самом деле; затем только неуверенно брал и складывал продукт в корзину, оглядев его еще раз предварительно. Решившись отходить и даже начав уже двигаться, он обязательно замирал на какое-то время, оборачивался и возвращался к полке, еще о чем-то подумав. И в самом конце обычно происходило так, что он сгребал с этой дурацкой полки еще десяток ненужной ерунды, так как внутри почувствовал слабую нотку аппетита. Могло, конечно, оказаться и так, что аппетит был явно ложным, и покупатель просто потратил время зря. Так случилось и на этот раз: думая, что обойдется минеральной водой, Петер каким-то волшебным образом скупил десяток банок beck’s, и даже умудрился выцепить откуда-то сушеную рыбу, что была по скидке. Правда, когда инструменталист вышел из маркета, он на секунду задумался, что, возможно, зря он всем этим обзавелся. Но потом мысль сама по себе исчезла, и Тэгтгрен со всем купленным незамедлительно двинулся в сторону гостиницы, где разместился Тилль. Чтобы не оказаться выкинутым из отеля за шкирку, музыкант не очень честным путем договорился обо всем с администрацией. Вероятно, его послушали только из-за того, что в рабочем составе имелся старый знакомый Петера, что характером отличался весьма слабым и покладистым. Когда же гость наконец-то заявился, — с инструментами в потертом чехле, с ноутбуком и с пивом — Тилль, все же не решивший назло наводить беспорядок, воспринял данный жест как попытку сблизиться еще сильнее, и этому он был несказанно обрадован, обрадован по-детски и искренне. Первые два дня упертый швед еще мог каким-то образом притаскивать все инструменты в гостиничный номер, но вскоре он сдался и без лишних церемоний пригласил поэта прямиком к себе домой. — Мне уже, знаешь ли, надоело таскать ноутбук и пиво туда-сюда… — А что же ты тогда пиво берешь? — Тиллю этот вопрос показался резонным, однако Петера от слов этих неожиданно перекосило и передернуло; он явно изумился такому — как он сам считал — невежеству. — Мне без пива работается хуже, чем даже с инструментами! — голос его вдруг приобрел какую-то грозность, но вскоре он успокоился, кажется, вспомнив, что все равно друзья уже находились у него дома. Тилль, как всякий порядочный человек, сначала вежливо помолчал, беглым взглядом осмотрев прихожую, а потом неуверенно заявил, что интерьер достаточно неплох. Говорить это ему, если честно, пришлось через силу: стены жилища пестрели ядовитыми, некрасиво смешанными цветами, пол своим холодом заставил съежиться и ощутить практически болезненные мурашки. Хозяин квартиры небрежно скинул ботинки в неопределенную сторону, так же неаккуратно расправился с верхней одеждой и утопал куда-то прямо по коридору — в ванную комнату, как потом оказалось. «Как он вообще живет в таком кошмаре?» — озадачился фронтмен и мог, наверное, еще минуты две над этим серьезно подумать, если бы не столкнулся случайно с чем-то маленьким и грозно шипящим. Вздрогнув и опустив голову, Тилль обнаружил лысого кота. Сфинкс настороженно щурил большие темные глаза, — совсем как у хозяина своего — держал крысиный хвост прямо и утробно рычал, то ли боясь нежданного гостя, то ли угрожая ему. В этот момент голову Линдеманна почему-то посетила мысль, что животные обычно похожи на своих владельцев. На всякий случай он отошел назад шага на два, чтобы не нервировать одичалого зверя. — Император! Вон он где! — из-за угла вдруг показалась недовольная физиономия инструменталиста. — На ковер нагадил, и теперь прячется! — Какое интересное имя… — игнорируя недовольство собеседника, подметил фронтмен, а потом глянул вновь на Императора, что все еще не сводил глаз с узкими зрачками с топчущихся в коридоре людей. — Интересное! — согласился швед, пытаясь выцепить кота, чтобы погладить. — Когда меня нет, за ним смотрит подруга; с ней он ведет себя еще хуже! — после этих слов нервный сфинкс, недовольный лишним вниманием, зашипел на хозяина, разбрызгивая слюну, и, оттолкнувшись задними лапами ему о грудь, освободился, после чего скрылся куда-то за угол. — Он меня очень любит! — А у меня аквариум с дискусами стоит в гостиной, — все еще смотря вслед коту, кивнул фронтмен. — Рыбы такие неприхотливые... Ты интересный человек, должен заметить! — Мне об этом говорили столько раз… — Петер лишь отмахнулся. — Что я сам уже привык в это верить. После этой недолгой беседы музыканты принялись за работу. Подключать инструменты у себя дома оказалось намного легче, чем где-то в гостинице. Тэгтгрен считал, что дома у него лучше, даже несмотря на то, что половина розеток в доме не были рабочими и требовали срочного ремонта. Собеседники решили воспроизводить игру и петь вживую. Это показалось поэту хорошей идеей, но добиться нужного результата у джентльменов вышло не сразу: то голос вдруг сорвется на высокую ноту, то гитарная струна — а это был пока что единственный инструмент — неожиданно порвется. За эти два часа Линдеманн ощутил все недостатки репетиций в полной мере. Этот тягучий процесс был способен вымотать до такого беспомощного вида, что приходилось даже объявлять перерыв, чтобы насладиться элементарной тишиной. Автор не станет утомлять читателя всеми репетиционными моментами, а перейдет сразу к тому времени, когда отчаянные попытки начали наконец-то приносить должный результат. — Нужно все же задуматься над названием, — поддато протянул гость, уже успевший попробовать взятое из холодильника пиво. — Есть все, но нет названия — неправильно это как-то… — собеседник покорно согласился с ним и даже кивнул для достоверности. — А как расшифровывается rammstein? — поинтересовался Петер, не сводя мутный, но все же прямой взгляд с фронтмена. — Это можно перевести как «таранящий камень». Мы решили, что… — поэт не успел договорить из-за смартфона, что неожиданно отвлек своего владельца от мыслей протяжной вибрацией. Контакту, имя которого читателю полезным не будет, Тилль со странной охотой рассказал, где находился и что делал. Он хотел сначала назвать фамилию сидящего рядом, но после нескольких неудачных попыток все же сдался. — Твоя фамилия не произносима! — забыв, о чем говорил с Петером ранее, заявил Линдеманн, как только телефонный разговор закончился. — Твоя фамилия не лучше, — спокойно ответил оппонент, внутренне опасаясь, что может начаться спор. — Ее можно перевести, хоть и посредственно, — и после этих слов Тилль принялся расшифровывать таинственное слово Lindemann, разбив его на два слова и начав переводить их очень некрасиво. Вышло что-то схожее со словами «липа» и «мужчина». — Раз твоя фамилия такая многозначная, почему бы нам ею и не назвать группу? — шутливо подметил хозяин квартиры, и музыканты, оглянувшись между собой, замолкли. — Назвать группу? Моей фамилией назвать? — А почему нет? Будет проект с именем lindemann, — Тилль вместе с Петером, посверлив друг друга пристальными взглядами еще какое-то время, вдруг пьяно расхохотались от только что придуманного абсурда. До чего же бредовая идея! Однако же на следующий день отрезвевший фронтмен понял, что лучшего варианта, чем придуманный вчера, все равно предложить не получится. Поэт с таким раскладом быстро смирился, и зарождающийся проект наконец-то обрел название. За все время пребывания в чужой стране, что была еще холоднее и неприветливее суровой родины, Тилль не помнил, что посещал какие-то интересные места. Он полностью был погружен в собственное творчество и вовсе не спешил покидать эту безмятежность. В голове крутилось одно-единственное воспоминание, когда музыканты выходили на площадь шведской столицы. В тот вечер небо было сплошь усыпано звездами, и на эту девственную чистоту можно было полюбоваться даже из центра города, шумного и пыльного. На главной тропинке было особенно людно, и это придавало внутренний уют и даже спокойствие. Особенно поэту понравились горящие вывески небольших магазинов, что были выстроены параллельно длинной дороге: мимо глаз проскальзывали светящиеся буквы, значения которых, увы, Тилль понять не мог, большая рыбина, которую художник для зрелищности нарисовал с проткнутой ее вилкой; где-то мигали изображения палочек для суши и рядом — азиаты с неискренне счастливыми лицами. На витрине охотничьего магазина на общее обозрение были выставлены чучела зверей, а у входа клуба с ядерным освещением висела слепящая глаза табличка «end night club». Вроде бы, ничего особенного, но в ночное время любой город становился красивее, становился привлекательнее и загадочнее. Такая ночная жизнь столицы способна либо вдохновить, либо вымотать. Поэтому тротуары и газоны в такой поздний час топтали лишь только совсем молодые или еще не успевшие толком состариться люди — к последним, вероятно, относились наши герои. Это дивное воспоминание, наверное, у Тилля было самым ярким, и если бы его вдруг спросили о своем путешествии — он непременно упомянул бы именно ночную прогулку по площади. С каждым новым днем Петер Тиллю казался все более приятным собеседником; проводя с ним время, фронтмен ощущал себя счастливо и спокойно — как ощущал себя только рядом с близкими друзьями. Но была у шведа одна весьма отталкивающая черта, которая его весьма раздражала, — это абсолютное равнодушие. В этом равнодушии Линдеманн убедился, когда как-то рассказал инструменталисту о своих любовных переживаниях: с Софией, не менее известной личностью, поэт ругался часто и по незначительным причинам. И в этот раз без спора не обошлось. Ситуация довольно-таки глупая, но Тилль мечтал об элементарной поддержке или о какой-нибудь заезженной фразе, наподобие «помиритесь еще». Но Тэгтгрен в тот момент, выслушав монолог собеседника, несколько секунд помолчал, а потом сделал вид, будто ничего и не слышал. Наш несчастный герой не догадывался, что коллеге его совершенно все равно, и ничто никогда, связанное с личной жизнью Тилля, его не озаботит. Ранимого Линдеманна такая реакция задела, но особого значения он ей не придал, что было для него самого весьма странным поступком. Обычно Тилль, если был чем-то недовольным, то всегда вступал в спор и не прекращал возмущаться, пока сам от этого всего не устанет. И поэтому недавнее поведение его весьма настораживало. — Что думаешь насчет фотосессии? — заявил Петер после того, как поэт ранним утром с горечью сообщил, что завтра вечером у него самолет обратно в Берлин. — Для анонса проекта. — Если мы успеем до завтрашнего вечера, — Тилль медленно покачал головой, как бы показывая, что с ответом не решился. — У меня есть знакомый, и он может все обустроить уже завтра утром, — после такого заявления Линдеманн неожиданно оживился и поспешно согласился с предоставленной идеей. Когда фронтмен спросил, какая есть идея для фотографии, Петер сухо попросил довериться ему и заявил, что «такому эксцентричному чудаку, как Тилль, им выдуманное безоговорочно должно понравиться». Идея Петера, вероятно, была какой-то уж чересчур дикой. Линдеманн в этом убедился, только когда молоденький кучерявый фотограф уже что-то ему объяснял и разводил руками. Сам Тилль в тот момент стоял с выбеленным пудрой лицом и ничего, откровенно говоря, не понимал. Ничего ему заранее, конечно же, не объяснили: сказали только одеться в черный фрак и обязательно прицепить к нему старую цепочку. Бледным видом своим он самому себе напоминал гостя на пышных похоронах какой-нибудь богатенькой старушки. Тилль хотел было уже спросить у фотографа что-то про похороны, но его отвлек скрип двери, а затем — вошедший в студию инструменталист. Выглядел он вымотано и теперь утомленно оглядывал себя, чтобы удостовериться в собственном порядке. Объяснил он свою взбалмошность тем, что «не думал вовсе, что начнет опаздывать на фотосъемку». Фотограф мигом переключился на него и начал что-то обсуждать с ним на непонятном Линдеманну языке. Но поэт на эту незначительную невежливость вовсе внимания не обратил; его больше обеспокоил внешний вид пришедшего в студию: заявился Петер в белом платье — что сшито было, скорее всего, лет тридцать назад или даже раньше — с порванным левым рукавом. Кончики волос его, залакированных и подвитых, поблескивали от холодного студийного освещения, а в качестве головного убора он выбрал кружевной венок, что выглядел как-то грязно и совершенно непривлекательно. Весь его образ представлял сплошную нелепость и отторжение, но Тилль почему-то засмотрелся. В последний раз мужчину в платье он видел в далеком девяносто восьмом году — и это был Рихард, которого еле уговорили сниматься в таком виде для видеоряда на песню du riechst so gut. — Мы «Труп Невесты» спародировать решили? — наконец-то выйдя из оцепенения, прикрикнул фронтмен и отчего-то рассмеялся. Тэгтгрен повернулся в его сторону, заулыбался и кивнул, после чего вновь вернулся к разговору со знакомым. «Если посыл группы странный, название группы странное — то и фотосессия для анонса должна быть странной!» — так впоследствии объяснил Петер свою идею, что объяснений явно, надо подметить, требовала. С задачей встать как обрученные и принять озлобленную мину Тилль поспешно справился; ему даже понравилась такая мрачная и весьма притягивающая своей неправильностью тематика. В родном коллективе поэт тоже вытворял разного рода странности, но до такого ни одному немцу еще додуматься не доводилось. Особенно фронтмена насмешили кабаны, которые впоследствии были также добавлены на фотографию при помощи редактора. Пока музыканты с усилием позировали перед камерой, Тилль украдкой посматривал на вырядившегося в платье коллегу, который в свою очередь пыхтел и корчил страшные рожи. Однажды, когда Петер состроил смешную гримасу, Линдеманн мысленно перепугался, вспомнив о каком-то суеверии, что если корчить рожи — можно остаться с таким лицом навсегда. Но нельзя не уточнить, что под определенным ракурсом инструменталист все же выглядел довольно симпатично. «А была ли у него жена?» — вдруг от размышлений Тилля оторвала яркая вспышка, что неожиданностью его до смерти перепугала. Этот испуг заметно отразился на получившейся фотографии — Тилль выглядел еще глупее Петера, что стоял рядом. Но, решив, что так будет даже лучше, фотографию оставили. Прощаться музыкантам пришлось под мерзкий вечерний дождь, из-за которого в аэропорту чуть не отложили рейс в Берлин. Если честно, Тиллю даже этого хотелось, но полет в итоге отменен не был. Петер пообещал поэту, что насчет всего остального позаботится сам, и переживать ни о чем не стоит. В тот момент Линдеманн все же осознал, насколько его товарищ ценен. «Быть может, он не слишком чувствительный, зато надежный». *** — А почему ты не сказал, что у тебя тут анонс какого-то проекта? — придирчивым тоном спросил вдруг Флаке, оторвавшись от новостной статьи в телефоне, и с плохо скрытным любопытством посмотрел на Тилля, который ни про какой анонс рассказывать не собирался, судя по взгляду его, что тотчас принял какую-то настороженность. Лоренц, случайным образом узнав, что Тилль вовсе не планировал устраивать грандиозное застолье в честь своего пятьдесят второго дня рождения, очень звучно возмутился, но вокалисту пообещал, что всем подготовительным процессом готов заняться сам. Разумеется, внутренне клавишник чувствовал себя самым настоящим героем, которым непременно нужно гордиться и восхищаться. Флаке всегда отличался характером взвинченным и чересчур задорным. Каждый участник группы мог подтвердить, что он был полной противоположностью своего образа несчастного и загнанного ботаника; образа, который музыканту опрометчиво дали токсичные фанаты. Лоренц поведением своим походил больше на глумливого задиру, что никогда не замолчит, если ему не дать по голове со всего размаху. Задатки эгоцентричного всезнайки и привычка называть себя доктором Лоренцом у Кристиана в характере тоже присутствовали. А что любил Флаке делать больше всего на свете — так это спорить из-за всякой ерунды и лезть в любые дела со своими вопросами, порой даже некорректными и задевающими за живое. Так произошло и в день рождения нелюдимого вокалиста. — А как по-моему, Тилль молодец, — в гостиной внезапно возник Шнайдер, — который, надо сказать, практически самый первый поздравил постаревшего на год коллегу, успев надоесть ему со своими бесконечными радостными восклицаниями и пустыми пожеланиями счастья, добра и всего прочего — и он, заметив негодование тощего клавишника, покачал головой. — Это здорово, что ты наконец решил попробовать что-то новое, — обратился он уже непосредственно к Линдеманну. — Просто, понимаешь, после такой новости лично у меня появился очень даже логичный вопрос: не оставишь ли ты свое прошлое творчество? — нагло проигнорировав замечание драммера, Флаке сверкнул глазами за толстыми стеклами и почти в упор подошел к фронтмену, внутренне растерявшемуся. — И почему такое название? — Какое? — вокалист старался сохранять непоколебимое выражение лица, однако Лоренц, что подошел к нему вплотную, своим наглым присутствием потихоньку заставлял съежиться и сконфуженно поднять плечи. — Посредственное, — не дождавшись даже, когда Тилль договорит свою реплику, ответил Кристиан, но потом сразу принял максимально непринужденный вид физиономии. — Звездная болезнь в одном месте закололась? Мне это что-то напоминает, — вдруг Флаке окликнул Шнайдер, что уже вторую минуту сверлил его презрительным взглядом и готовился сказать долговязому коллеге что-то нехорошее. И, как читатель мог догадаться, после этого между придирчивым клавишником и упертым барабанщиком возник спор — такое происходило практически каждый раз, когда они сталкивались и находили в своем общении какие-то разногласия. Если честно, Тилль никогда не мог представить Флаке без Дума, а Дума — без Флаке; эти два человека так часто ругались и спорили, что без компании друг друга уже не могли спокойно существовать. А также, естественно, не могли существовать и без своих споров, которые приносили обоим оппонентам даже какое-то удовольствие на уровне подсознания. Да вот только остальным эти переругивания, конечно же, никакого удовольствия не приносили. И именно поэтому между спорящими в самый разгар ругани возник Ларс, ростом своим напоминая огромную стену между одногруппниками, которые только чудом еще не подрались. — У вас чай стынет, — выговорив каждое слово с определенной твердостью в голосе, Оливер нахмурил брови под лысым лбом, а потом растерянными глазами глянул на Линдеманна, будто извиняясь за все происходящее. — Кстати, а почему мы не купили выпить чего-нибудь покрепче? — клавишник подал все-таки неуверенный голос, поглядев сначала на фронтмена, а затем — на барабанщика. — Потому что ты сам не хотел опохмеляться на следующий день! — выглянул из дверного проема Пауль, измотанный разговорами посторонних на кухне. Затем он вдруг окликнул Риделя, предварительно задрав голову, — а чай у них я выпил, так что ничего не стынет уже, — они с басистом между собой усмехнулись, практически в одно время заулыбались, и Ландерс вновь исчез на кухне, растворяясь в шумной толпе. Лоренц, как и упоминалось выше, взял всю ответственность за праздник на себя, и назвал в квартиру вокалиста абсолютно всех, кого знает. Оттого во всех комнатах стоял спертый воздух, и чувствовалась жара вместе с тяжкой усталостью. Тиллю было совершенно все равно на мнение каждого из участников, что находились с ним рядом. Это сугубо его дело, и ничьего одобрения ему не требовалось. Или практически ничьего. Поэт переживал только из-за одного: Рихард, его дорогой друг, еще не выходил с ним на связь в этот день и, конечно же, никак не отреагировал на анонс. Вокалист внутренне надеялся на одобрение и поддержку; только мнение Цвена интересовало его на самом деле. — Чего один стоишь, Тилл-е? — от мыслей внезапно оторвал низкий женский голос, что принадлежал, несомненно, драгоценной подружке Тилля. Линдеманн сначала даже не опознал Софию — с недавно покрашенной блондинистой шевелюрой красотка-модель выглядела куда импозантнее и ярче. — Там уже собрались все, одного тебя нет. Все в порядке? — А? Да. Я сейчас буду, — не очень удачно скрыв свою растерянность, поэт завертел глазами и натянул глупую улыбку, чтобы не вызывать какие-то подозрения. Чтобы София ненароком не подумала, что возлюбленный ее относится к ней как-то холодно, поэт даже с чувством чмокнул ее в румяную щеку — женщина от этого простого действия тотчас засияла и от нахлынувших эмоций порозовела. И как только она на несколько метров отдалилась, Тилль вновь принял мрачный и задумчивый вид, никак не в силах выбросить Рихарда из головы, болезненно гудящей от громкого квартирного шума. *** Рихард, разумеется, уже обо всем знал. Но никак не мог осмелиться позвонить фронтмену и сказать хоть что-то. Несчастного гитариста Линдеманн будто предал! Нагло плюнул в душу, которую Цвен с такой девственной надеждой открыл ему. Этот швед с совершенно непроизносимой фамилией не только подарил Тиллю внутреннее умиротворение и приход вдохновения, — хотя это должен был сделать Рихард! — но еще и состроил с ним собственный проект! Оторвал немецкого фронтмена от группы своей и, наверняка, заставлял теперь плясать под свою дудку! До чего же невежливо. Несправедливо. Это не Петер встретился с Тиллем в глухой деревне, когда тот только и плел корзинки за паршивые гроши. Это не Петер, промокая от проклятого дождя до нитки, играл в подземных переходах, и не он уговаривал Тилля не оставлять все это дело, дело всей его жизни. Это не Петер… слишком много чего не он! А Рихард, между прочим, ради Тилля готов был в прах разбиться. И именно Рихард, надо заметить, предложил Линдеманну быть вокалистом в пока что не известной группе; каждый раз поддерживал характером слабого товарища. Да чего говорить — не Петеру Тилль своровал однажды старые тапки с автозаправки! А Тилль почему-то открылся именно ему… «Как можно было взять и создать отдельный проект? Создать отдельный проект, когда уже есть своя группа?» — но тут Цвен замер и резко перестал думать, решив проанализировать свои последние мысли. Ведь лет десять-двенадцать назад он поступил точно так же; создал проект, когда собственная группа уже имелась. Нет, Рихард не мог обижаться на поступок, который сам совершил однажды. Но попробовать отговорить самого ценного товарища от дружбы — скорее всего, абьюзивной — с человеком, от которого наверняка нельзя ждать ничего хорошего, все же стоило. Позвонил Цвен опять тогда же, когда в Берлине — на родине, которую гитарист уперто не признавал — уже царствовала поздняя ночь. Тилль принял вызов почти сразу; по усталому хриплому голосу на том конце трубки сразу можно было понять, что поэт ждал звонка очень долгое время, и поэтому специально не спал. — Я тебя не бужу? — из вежливости спросил Рихард, как спрашивал каждый раз, когда названивал вокалисту в позднее для него время. — Я хотел бы поздравить тебя… — Спасибо, — фронтмен без лишнего стеснения зевнул, а потом, кажется, опомнившись и вдруг переполнившись непонятным энтузиазмом, начал говорить уже энергичнее. — А ты читал новости? У меня теперь еще одна творческая работа! — Это замечательно… — с деланным восторгом поддакнул гитарист и хотел уже добавить такое обнадеживающее «но», однако его перебили. — Я знал, что ты оценишь! — такой полюбившийся ушам бас-баритон от радости даже сорвался на высокую ноту. — Теперь я тебя понимаю: в своем проекте можно вытворять все, что только в голову придет, — после этих слов Рихарду почему-то стало стыдно, и он еле слышно вздохнул. — Другая направленность и другой коллектив… — Насчет коллектива… — Круспе мысленно отметил, что уже не хотел этого говорить, но из-за упертости, что давила на него изнутри, все равно продолжил, — если честно, твой новый друг не кажется мне подходящим; он не внушает никакого доверия. Быть может, ты передумаешь, пока не поздно? Рихард, как считал он сам, желал Линдеманну только добра, но Тилля это заявление здорово рассердило. Помолчав несколько секунд, он со свистом вздохнул, а потом твердо, как с Рихардом почти никогда не разговаривал, процедил: — Я полагаю, ты тоже думаешь, что это плохая идея? — Да. Именно так… — гитаристу говорить с собеседником вдруг стало почему-то страшно, и он попытался смягчить тон. Признаться, это мало помогло. — Так вот имей в виду: я тоже имею право на отдельную группу, как и ты, — и, помолчав еще, Тилль положил трубку, ничего на прощание даже не сказав. — И так каждый раз! — в сердцах вспылил Рихард, выразив свое недовольство в пустоту. Быть может, если стены могли говорить — они непременно сказали бы хозяину комнаты хоть что-нибудь.