Когда все твои мечты рушатся, А те, кого мы приветствуем, — Худшие из всех, И в жилах стынет кровь... Я хочу скрыть правду. Imagine Dragons — Demons.
Если подумать, в море, хоть оно и волнуется, а все-таки спокойно. Тилль, угрюмо уставившись в иллюминатор самолета, вдруг мысленно подметил, что прямо сейчас ему захотелось надеть акваланг и погрузиться на самое дно, чтобы его никто никогда не смог найти. На дне моря нет ни стресса, ни волнения, ни уж тем более — обманов. Там был бы только Тилль, синяя бездна и кислородный баллон. Быть может, пару лет посидев в морских водах, поэт забыл бы о своей тяжкой одержимости, что сейчас, словно дятел, долбила по всему телу одновременно. И от этого становилось невыносимо тяжело. Хотелось винить себя в глупости и в том, что все было так опрометчиво утеряно, и фронтмен не стеснялся винить. По возвращению домой он понял, что все происходящее вокруг него заметно ухудшалось, будто ему назло. Например, совсем недавно светило солнце, потом погода изменилась резко, и стало как-то мерзко. На кухне закончился сахар. По телевизору крутились только черно-белые скучные фильмы. Захотелось неожиданно достать пистолет и кого-нибудь пристрелить, совсем не важно, кого именно. Интересно, а что теперь Тиллю дальше делать? Ложиться на диванчик к пытливому психологу и начать рассказывать о детских проблемах, пока тот не перекопает голову пациенту полностью? Навестить кабинет психиатра? Подсесть на успокоительные таблетки и каждое воскресенье ожидать прихода друзей, чтобы те нагло соврали, что все будет хорошо? Сидеть и как дурак надеяться на случайную встречу с предметом своего обожания, который внезапно стал еще недоступнее, а оттого — и желаннее? Тилль ломал голову над этим каверзным вопросом, наворачивая круги по тусклой гостиной, пока ответ не нашел его сам.Тилл-е, Боюсь, ты как-то изменился. Очерствел и похолодел в общении не только со знакомыми, но и со мной. Проблемами делиться ты не хочешь, как-то решать их — тоже. С момента основания своего нового проекта ты совсем перестал думать о ком-либо, кроме своего нового друга. Очень странного, должна признаться. И я больше выносить этого не в силе. Думаю, нам с тобой придется распрощаться. София.
Откинув смартфон куда-то в сторону, чтобы он издал глухой удар, и на какое-то время потеряв ход мыслей, поэт продолжил молчать, посмотрев на собственное отражение в оконном стекле, за которым уже давно царствовал вечер. А потом будто в сознании его что-то щелкнуло, и под горячую руку меланхолии поэта попал одиноко стоящий стул, верхний ящик книжного шкафа, и даже телевизор. Тилль, опьяненный тяготящей горечью, с треском и грохотом сметал все, что на пути попадалось, и в отчаянии в раздирающих уши воплях надрывал связки. Почему же он так несчастен? Стеклянная ваза от неосторожного удара покачнулась и упала прямиком на пол, рассыпавшись в миллион острых осколков. Во время всего тура он вел себя неестественно спокойно. Потому что рядом с ним находился Петер, перед которым было стыдно не только злиться, но и хотя бы впадать в отчаяние. Потому что вот он — весь такой хороший, пример для общего подражания, вечно безразличный и сдержанный, перед ним впадать в истерику стыдно. И все выходки, что происходили рядом с ним, Тилль не мог назвать настоящей истерикой. Потому что настоящая — вот она; Линдеманн от души и во весь голос ругался на немецком языке, который, кажется, из-за времяпровождения с Петером уже позабылся. Он царапал лицо и от душевной боли, что тонкими змеями сдавливала сердце, выкрикивал что-то несуразное, брызгая слюной и утирая горячие слезы. Вот она — боль, которую Тилль так желал на подсознательном уровне. Да только она оказалась какой-то совсем другой, отличной от той, что была в представлении. Одержимость — это никогда не хорошо. Это не вдохновляющее и даже не романтично. Одержимость — всего лишь жажда страданий, которые в обильном количестве обязательно найдут кого угодно. И Тилля они уже давно нашли. На ковер полетел ноутбук, вдребезги разбиваясь о твердую поверхность, за ним следом — какая-то старая пыльная книга, из которой мигом вырвалась пара страниц. Но это совсем не успокаивало. Фронтмен бил вазы и телевизионную плазму, в то время как хотелось избить себя. Себя за все то, что сейчас происходило. За свою слабохарактерность, за свои тупые мечты, за свою привязанность, которая такому человеку, как Тилль, совсем не характерна; и за своего идола, которого Линдеманн таким в своем представлении сделал. Напившись найденного рому из горла, — признаться надо, совершенно безвкусного — поэт уставился в зеркало, что висело в прихожей. Оно показалось хозяину квартиры каким-то убогим. Убогим не из-за размера, не из-за царапин на нем, а из-за отражения, которое через него было представлено пьяному взгляду. Вспомнив, кого он хотел наказать в первую очередь, Тилль без задней мысли въехал костяшками прямиком в стекло. Въехал самому себе так, как однажды въехал ему Петер. Послышался характерный треск; какие-то осколки попáдали на пол, какие-то — проткнули кожу руки и уже успели перепачкаться в липкой крови. До чего же противно. Тилль неаккуратно взмахнул рукой, и один из осколков впился в запястье, изрезав его во второй раз. Кожа, еще окончательно не зажившая, изорвалась слишком легко, и вниз, вдоль локтя, кровь принялась стекать еще стремительнее. Ладонь, а затем — вся рука полностью болезненно заныла, будто грозясь отвалиться от тела в любую секунду. Линдеманн, даже этим не отрезвившийся, предпочел на руку внимания не обращать. Где-то звонко дребезжал телефон, — названивал, как и всегда, настырный Рихард — но отвечать на звонки поэт не спешил. Моментально стало жарко и душно, будто в рот насильно засунули что-то горячее. Не удосужившись даже снять одежду, Тилль решил погрузиться в холодную ванную. Чтобы жарко не было. Наверное, потом одежда станет липкой и противной, но об этом фронтмен позаботится позже. Как только он чуть дрожащей рукой, перепачканной в бордовой субстанции, покрутил вентиль — кран дрогнул и моментально выплюнул обильную студеную струю; потом струя поспешно превратилась в струйку, и Линдеманн, не дождавшись полного наполнения ванны, неряшливо упал прямо на дно, кажется, ушибив копчик и обе лопатки. Ледяная вода все струится, пропадая в белоснежной бездне и быстрым темпом заполняя ее собой практически до краев. Холод мгновенно окутывает тело, заставляя иногда вздрагивать и морщиться. Почему бы не настроить воду погорячее? Тилль хотел бы дотянуться изувеченной ладонью до ручки, однако сил на это никаких не остается. Запястье все кровоточит, постепенно перекрашивая кристально-чистую воду в неприятно багровый оттенок. Силы совсем кончаются, и жизнь вот-вот покинет измученное туловище. Да, больнее всего Тиллю было именно в аэропорте. Тогда, и никак не раньше. Ощутив себя брошенным и неприлично обманутым, он понял, что именно с этого момента остался в совершенном одиночестве, что уже принялось глодать его изнутри. Линдеманн вылез бы из воды — да только сил на это нет. И вдруг он понимает, что ему и не хочется что-либо делать. Потому что мотивации нет. Нет иллюзий. Нет ощущения счастья, хоть и совершенно ненастоящего — его у поэта беспардонно забрали, не позволив страдальцу даже опомниться. Эх, что же творится внутри этой израненной несчастной души? С каждой минутой взгляд становится все рассеяннее, все тусклее, а внутренности сковывает какая-то небывалая слабость. Линия воды, омертвленной нахождением в ней Тилля, все растет; хочется уже расстаться с реальностью. Ладно, нет, вот сейчас он встанет, честное слово. Только еще потерянно поглазеет на пожелтевший потолок пару минут, а потом точно поднимется. Холод настигает такой, что немеют конечности, а перед глазами восстает практически полный мрак. И черт дергает фронтмена предаться никому не нужной меланхолии и начать еле слышно, но отчего-то вдохновлено зачитывать стих, что неожиданно придумывается у него налету: — В предсмертной агонии, в боли давясь, Я все же прикрикну сердито: «Я слеп и безумен, и для меня Ты будешь единственным идолом!» Сейчас он встанет. Честное слово. — Зарывшись во лжи своей, верю в обман, Что мутит мой разум бесстыдно, На всю твою мерзость закрою глаза, Ведь мерзким не может быть идол. Прямо сейчас. Еще чуть-чуть, и точно все. — Боюсь своих действий и собственных слов, Душа в бренном теле убита, Твое равнодушье терпеть я готов, Ведь ты мой единственный… И внезапно Тилль прерывается, ощутив, как вода неприятно заливает рот. Все-таки не успел вылезти, когда это было нужно. Вода потопила его полностью, и он вдруг замечает, что перед ним маячат пузырьки кислорода. Ладно, уже можно и не вылезать. Глаза внезапно западают, а внутренности будто сдавливает что-то непонятное. Тилль бы встал — да только сил на это никаких нет. Взгляд совсем перестает что-то зацеплять, и страдалец, перед тем, как навсегда проститься с реальностью и сознанием, двигает похолодевшими губами: — …Ведь ты мой единственный идол. А линия неспокойной воды, некрасиво намешенной с кровью, все еще поднимается. Вода, достигая пика, с плеском стекает на белесую плитку. Если кто-нибудь зайдет сюда — непременно поскользнется. *** — «Да что же такое!» — обеспокоенно подумал Рихард, когда абонент на том конце трубки вновь не ответил на вызов. Зачем-то оглянувшись по сторонам, он перешел на быстрый шаг, внутренне надеясь, что таким образом на нужную улицу попадет скорее. Цвен в Берлине. Он несся вдоль перекрестков и широких переходов, пока ему озлобленно гудели цветастые машины. Он здесь. И совсем скоро будет у Тилля. Рихард из раза в раз набирал номер фронтмена, чтобы сообщить ему, что он прилетел к нему; что им немедленно нужно поговорить с глазу на глаз. Потому что Рихард хотел помочь. Внутри безжалостно скреблось какое-то подозрительное ощущение. Нет, волноваться не о чем. Сейчас гитарист придет к нужной двери и достанет ключи от чужой квартиры. Эти ключи — настоящий подарок. — Вот он тебе для того, — вынув ключ из кармана, Тилль протянул его одногруппнику и как-то зловеще заулыбался. — Чтобы потом, если я вдруг склею ласты прямо у себя дома… Рихард, услышав такую чушь, в голос рассмеялся. Ну надо же: прямо у себя дома! — …ты бы пришел ко мне домой, увидел меня, поплакал, а затем проконтролировал, как меня потом похоронят. — Так и сделаю, — и музыканты разразились заразительным хохотом. Прогнав ужасное воспоминание, что совсем недавно казалось добрым и веселым, Круспе выцепил взглядом нужное здание — а вот и оно! И внезапно Рихард осознал, что уже побежал. Побежал изо всех сил; постепенно краснея и задыхаясь. Молниеносно очутившись около знакомой двери — железной и мощной, как, в принципе, и все остальные — гитарист без задней мысли нащупал подаренный когда-то ключ чуть дрожащей рукой и уверенно вставил его в скважину. Несколько движений — и дверь с легкостью поддалась гостю, распахнувшись почти настежь. Сердце вдруг почему-то в ожидании сжалось. Переступив порог, Рихард громко воскликнул: — Тилль? Это я! Давай поговорим!