ты будешь идолом

      Тилль, как Рихард знал, всегда был человеком свободным и ни от кого не зависимым. Это, возможно, к нему и привлекло еще тогда не опытного гитариста. Рихард, когда находился с фронтменом, всегда старался запоминать только самое лучшее и приятное, чтобы потом в глубокой старости думать о Тилле, как о самом хорошем человеке, хоть это, быть может, и не так вовсе. Только с ним Цвен мог расслабиться полностью и предаться какой-нибудь идиотской идее начать горланить на всю округу неприличные песни. И только с ним гитарист ощущал острый цейтнот. Если Круспе напряжется — возможно, он вспомнит любую встречу с поэтом, от первой до последней.       Рихард помнил этот день, будто он произошел вчера. Вот же: они вместе с Тиллем наворачивали круги по извилистым тропкам, так как в деревне делать, собственно, и нечего больше, и неожиданно он сам воскликнул: — И все же, ты бы подумал насчет моего предложения! — Да не мое это, — ответил Тилль как-то пришибленно, а потом вновь посмотрел под ноги, пиная камни. Будто это в сто раз интереснее! — Потом ведь стану известным, а ты завидовать будешь! — услышав это, Линдеманн расхохотался так надрывно, что Рихарду показалось, что вот-вот — и сейчас он оглохнет. — Я не шучу! — поняв, из-за чего разразился такой дикий смех, обиделся гитарист. — Потом ведь уцепишься за кого-нибудь, как вон я — за тебя, и поймешь, какого это!       Тилль, не сводя с товарища доброго взгляда, быстро успокоился, и, утерев нос рукавом, твердо и уверенно заявил: — Я? Да никогда!       Но вдруг Рихард ощутил, будто что-то в этом ответе — да и вообще во всей округе — не совсем так. Будто все, что происходит сейчас, имело в себе что-то чрезвычайно подозрительное. Неожиданно атмосфера начала его давить, как две бетонные стены, что едут друг на друга вплоть до полного столкновения. Сухая земля будто сейчас растрескается и уйдет из-под ног! Цвен яростно запаниковал, так как ни в одной книжке, с какими ему довелось иметь тесный контакт, он еще не вычитывал о чем-то хотя бы похожем. Что вообще происходит? Взглянув невзначай на Тилля, гитарист дернулся и вдруг почувствовал, что сейчас незамедлительно шлепнется наземь от смертельного обморока: на губах у фронтмена, пузырившись, застыла кровавая пена, а сам он принялся неестественно вздрагивать. Словно в агонии. Тотчас со всех сторон Цвена, и так перепуганного, окружил устрашающий шепот, что с каждым мгновением нарастал. — Да никогда! — Никогда! — Я? Да никогда!       Рихард, в кровь исцарапав себе лицо, вдруг согнулся, предавшись крупной дрожью, а после, вдруг резко выгнувшись, гортанно взвыл.       Цвен проснулся от легких толчков в спину. Неожиданно прикрикнув и подлетев на кровати, безжалостно скомкав постель, он завертел головой, пытаясь понять, где он, и что недавно произошло. — Пап, а ты дергался во сне!       Еще толком не прогнав отголоски сна, Рихард, пока окончательно не очнувшийся, повернулся к источнику звука: Максим Аляска, его очаровательная дочь, с непринужденным видом стояла на босых ногах и оленьими глазами смотрела на отца снизу вверх. А еще гитарист понял, что, кажется, уже утро, и весь этот кошмар ему просто приснился. — Даже так…       Девочка, недолго думая, залезла на просторную кровать и, прижавшись к родителю, словно маленькая пташка, нахохлилась. Цвен незамедлительно приласкал ее, на секунду задумавшись о чем-то своем. Медленно, но верно он начал приходить в полное сознание. Но внутри отчего-то было неспокойно. Интересно, как там Тилль? — А где мама, кстати? — Она… — Аляска, помолчав немного, состроила задумчивую гримасу и посмотрела куда-то вверх, как всегда делают маленькие дети, когда дурачатся, — она сказала, что теперь твоя очередь отвозить меня в сад. — Ладно. Сколько времени? — Девять часов.       Тут Круспе в ужасе встрепенулся, вскочил на ноги и, взъерошив иссиня-черные волосы, торчащие во все стороны, обреченно воскликнул: — Опаздываем!       С самого утра все пошло наперекосяк: передняя шина автомобиля, как назло, сдулась, а на возню с ней уже попросту не было ни времени, ни сил — пришлось отправляться в метрополитен, чтобы в подземной электричке хоть как-то выиграть дополнительное время. И почему все эти сады всегда находятся так далеко от дома? Пока Рихард несся по широким тротуарам и дорогам, Максим, стараясь от него не отставать, семенила что есть силы, и при этом еще умудрялась о чем-то тараторить. Причем на каждое ее восклицание Цвен обязан был хоть как-то реагировать. — А в прошлый раз мы с Джонатаном гоняли воробьев, он однажды даже поймал одного, правда, его потом за это наказали. Но мне Джонатан все равно не нравится, потому что он вечно плачет, и с ним вообще никто не играет…       Спустившись в метрополитен, Круспе обеспокоенным взглядом пробежался по стоявшим на остановке электричкам. Заметив нужную, он ухватил дочь за маленькую ручонку и помчался к дверям, что вот-вот грозились с грохотом закрыться. Вот Рихард проскочил, быстрым жестом руки притянул Аляску, и — бац! — двери захлопнулись. Немного еще постояв, транспорт запищал и принялся плавно набирать скорость. — …а еще он постоянно хвостиком ходит за Фредом, и это так раздражает! Папа! Ты слушаешь вообще или нет? — А? Да, слушаю, — устало выпалил гитарист и вдруг задумался над этим несчастным Джонатаном. Он одинок и постоянно зависим от знакомых мальчиков — дочь о нем рассказывала уже не в первый — и, наверное, еще не в последний — раз. На что-то это было похоже. Вдруг Рихарду вспомнился кошмарный сон с Тиллем. Нужно будет как-нибудь позвонить ему и уточнить, все ли в порядке.       Проследив внимательным взглядом за дочерью, что с определенным усилием залезла на сиденье, Цвен вызволил из кармана смартфон с большим экраном. Да, если Круспе выпендривался — он делал это абсолютно во всем без исключений. Мысленно определив, что ехать еще долго, Рихард выдохнул и, раздраженно облизнувшись, принялся листать ленту в социальной сети. Перед глазами промелькивали цветастые статьи, новости и прочая информационная ерунда, что засоряет голову человеку каждый день. Но неожиданно Цвен наткнулся на что-то интересующее — запись недавнего концерта, кажется, в Финляндии, или где-то там еще. И на сцене музыкант без лишних сомнений опознал Тилля. Подумав совсем немного, он сбавил громкость и нажал на кнопку «пуск». Прислушиваться к каким-то звукам или музыке не было смысла, так как все это заглушала бешено грохочущая электричка.       Рихарду было достаточно и двух минут, чтобы заподозрить что-то неладное. А это самое «неладное» было в Тилле, то есть — в его одеянии. Наличие темных очков на почему-то разбитом носу и видные припухлости в различных областях лица у фронтмена показались гитаристу чересчур подозрительными. Вокалист как-то одряхлел и ослаб с момента последней его с Рихардом встречи. Он где-то споткнулся и упал? Но вдруг в голову прокралась скользкая мысль, что, возможно, поэта кто-то отколотил. Но за что? И, главное, кто? Как только Круспе об этом подумал, взгляд его случайным образом упал на Петера по ту сторону экрана, который на третьей минуте видео стоял все с тем же каменным лицом, что и в самом начале, и дергал струны на электрическом инструменте. А вот он, в отличие от своего одногруппника, выглядел свежо и невредимо. Внезапно гитариста охватил леденящий страх. Хотел он вглядеться в этого не внушающего никакого доверия иностранца поближе, но сеть назло пропала. Заскрипев зубами, Рихард сморщил вздернутый нос и мысленно выругался. За Тилля теперь ему стало еще страшнее. Надо бы, конечно… — Наша остановка! — Максим вдруг одернула его за рукав. Очнувшись, Цвен кивнул, и они поспешно удалились из вагона метро.       Проводив дочь и с трудом вытерпев от узнавшей об опоздании Марго целый шквал ругани за то, какой он снулый и мешкотный, Рихард побрел обратно к метрополитену, но только через длинную аллею. Пышные черные ели закрывали извилистые тропки от палящего солнца, и сидеть здесь было особенно приятно. Обнаружив одинокую скамейку, гитарист тотчас уселся на нее и ссутулился. Хотелось курить. Марго всегда говорила, что курить в общественных местах — это моветон. Но ведь ее сейчас рядом не было — а значит, и судить некому. Как только Цвен задымил, искусав один конец сигареты, его посетила навязчивая идея позвонить Линдеманну, как только наступит середина дня. Или, быть может, он не спал сейчас? Попробовать позвонить все же стоило. Гитарист всегда был последним эгоистом, хоть и яростно отрицал это; он всегда делал так, как было бы удобнее ему. И именно поэтому поэта он набрал спустя две минуты после того, как сигарета полностью истлела. Поначалу Тилль трубку не брал, но Цвен оказался уж слишком настойчивым, и оттого добился своего. — Тилль! Не бужу? — учтиво поинтересовался гитарист, от стыда за свою настырность забегав обеспокоенным взглядом по всему пространству, что было перед ним. — Будишь, — сиплым и полусонным голосом прохрипел абонент на другом конце трубки. — Тебе что-то надо? Говори сейчас, я потом не смогу разговаривать.       Эти слова, если честно, Рихарда задели, ведь раньше с ним фронтмен так никогда не разговаривал, однако он вовремя опомнился и продолжил диалог. — Я спросить хотел… с тобой все нормально? Все хорошо? — Полный порядок, — Тилль не постеснялся зевнуть прямо в телефон. Неужели гитарист всегда звонил, чтобы спросить о такой чепухе? — А я сомневаюсь в этом, — Круспе замешкался. — Я тут недавно увидел тебя, и выглядел ты неважно. Скажи честно, ты с кем-то подрался? — Дик, — заметить надо, что Линдеманн всегда так называл одногруппника, когда был им недоволен. — Не волнуйся обо мне. Я разберусь как-нибудь сам. — Верно, так и есть, — стыдливо поддакнул собеседник, внутренне уже порицая себя самого за излишнее внимание к вокалисту. Но черт дернул поэта сказать спросонья одну важную подробность. — К тому же, я все это заслужил. Это вовсе и не было больно.       Эта фраза выбила у Цвена из-под ног землю. В изумлении вытаращив глаза и уставившись в неопределенную точку, гитарист просидел в мертвой тишине около минуты. Тилль почему-то трубку бросать не спешил. Очнувшись, Рихард побагровел и запыхтел как чайник, доведенный до кипения. — Признайся! Это был Тэгтгрен?       Поэт, удивленный тем, что собеседник его произнес эту фамилию без запинок и с первого раза, неуверенно поджал губы, будто не зная, что надо отвечать. Ну, да, он. Интересно, что бы произошло с Круспе, если бы он узнал, что Линдеманн в итоге за эти побои даже заплатил? Но, поразмыслив, фронтмен вдруг ответно разозлился. — Какое твое дело! — А я знал! — Рихард не постеснялся своего высокого тона, так как еще в самом начале разговора перешел на родной язык. — Я знал, что ничего хорошего от этого шведа ждать нельзя! Тилль, он не в себе! — странно, но вокалиста это нешуточно тронуло. — Да сам ты не в себе, — гортанно рыкнул он впоследствии, — раз лезешь в чужую жизнь и пытаешься меня чему-то поучать!       Резко замолчав, фронтмен спохватился на том, что, кажется, товарищу нагрубил. Но все-таки он выждал пару секунд, внутренне надеясь, что Рихард несильно обиделся. Однако тот факт, что гитарист сбросил трубку практически без задней мысли, говорил об обратном. Положив смартфон на тумбочку, Тилль, подумав о друге меньше должного, сразу утонул лицом в белой подушке и тотчас предался сну, в то время как Рихард после неприятного общения все никак не мог найти себе места и оттого вошкался. По пути домой он скурил всю пачку папирос, не почувствовав даже доли облегчения. «Нет, — подумал вдруг музыкант, уже забираясь в громыхающий вагон, — Тилль ни за что не выдал бы такую чушь в здравом уме!».       Как только электричка тронулась, и стоящие на ногах пассажиры неестественно покачнулись, Цвен наконец-то догадался, что с поэтом не все в порядке. От этого понимания по спине пробежались мурашки, а в глазах начало двоиться. Нет, это так оставлять нельзя! Фронтмену нужна помощь, причем очень срочная.       Домой вернулся гитарист в состоянии совершенно вымотанном. Из-за жары чувствуя себя высохшей мумией в раскаленном саркофаге, Рихард не сумел осуществить идею прогуляться около дома и купить наконец-то зажигалку, замену уже покоцанной и нерабочей — уж слишком он устал. Цвен готов был упасть на холодный пол и издать предсмертный стон, однако телефон его коротко завибрировал, защекотав левое бедро. Неторопливо нащупав гаджет, Рихард мутным взглядом уставился на пришедшее ему сообщение.

Перезвони мне! Пауль.

      Перечитав пришедший текст зачем-то больше одного раза, соло гитарист насупился и против собственной воли побрел за ноутбуком. Ландерс, если просил перезвонить, забалтывал каждый раз собеседника до верной смерти — такой уж несносный характер, что поделать. Однако Пауль был тем из немногих, с кем можно поговорить на любую тему. Но лучше слишком личное, конечно, ему не открывать; сегодня узнал Пауль, а завтра — половина населения.       Ритм гитарист всегда звонил по skype — привык, как он объяснялся — и требовал от собеседников того же, поэтому Рихард и поплелся за ноутбуком. Усевшись на кровать все с той же скомканной постелью, Цвен открыл крышку гаджета и нажал на кнопку «включение». За секунду, пока экран не загорелся серым свечением, он успел взглядом выцепить собственное отражение: до чего же хорош! До чего красив! Вероятно, младшая дочь такой очаровательной получилась не без его помощи. Самолюбование прервало полное включение ноутбука, что Рихарда даже, стоит подметить, разочаровало. Перезванивать Ландерсу и спрашивать, что там у него произошло, не хотелось совсем — лучше на себя полюбоваться, ей богу! Но вот Цвен уже зашел в программу и нажал значок вызова. Не прошло и минуты, а Пауль уже ответил.       По ту сторону экрана показалось румяное округлое лицо с задорными очертаниями и слегка крючковатым носом. Пауль первые несколько секунд вошкался перед устройством — вероятно, опять проверял, видно ли его — а потом, заулыбавшись так, что около светлых глаз появились сеточки мимических морщин, громко поздоровался. — Что за повод вызывать меня средь белого дня? — деловито отозвался Круспе, а в голосе его промелькнула нотка какой-то снисходительности. И так каждый раз, когда этот стервец общался с кем-то другим, кроме Тилля! — Так ты же мне вчера сам звонил, но потом сбросил, — потянувшись, ритм гитарист плавными движениями пальцев потер переносицу. На часах в Берлине ровно восемь тридцать утра. — Так что, получается, это ты меня вызываешь средь белого… средь утра, — оглянувшись, чтобы определить время, вздохнул собеседник и ожидающе уставился на Цвена. Тот огорченно отмахнулся. — Тебя пока дождешься… да ерунда там, оно того не стоило, — Рихард от непонятного стресса принялся кусать пухлые губы; от пухлости своей и изящности они выглядели особенно красиво и даже капризно.       Пауль только молча пожал загорелыми плечами, но спустя некое время подметил про себя, что особенно как-то Рихард огорчен. Даже язвить, как всегда любил, не пытался. Неужели что-то серьезное? — Ты заболел? — С чего ты взял? — удивленно откликнулся собеседник. — А что тогда случилось? — шуточно прыснул Хирше. — Почему у тебя лицо такое, будто Флаке снова вспомнил тот случай про штаны? — и расхохотался в полный голос.       Да… было дело: на сцене во время одного из выступлений Цвену по чистой случайности нужно было подтянуть штаны. И он подтянул, ничего ведь особенного! Однако один из операторов, явно отличавшийся дурным чувством юмора, заснял сей процесс, и в итоге про Круспе с его штанами знали практически все. Но больше всего из-за этого над ним глумился Лоренц: вспоминал этот инцидент по любому поводу и очень часто предлагал несчастному гитаристу приобрести хороший ремень. Это все Рихарда очень расстраивало и твердым кулаком било по самооценке. Вспомнив про штаны снова, Цвен нахмурился, но злиться не стал. — С Тиллем что-то странное творится, — и тут он принялся в спешке пересказывать Ландерсу все, что успел заметить, о чем успел подумать, и какие выводы успел сделать.       Рихарда будто по голове кто-то ударил; он все тараторил, вращая глазами и только иногда делая перерыв, чтобы звучно сглотнуть слюну и отдышаться. А потом снова начинал свою тираду. Пауль, не ожидавший никогда такого от одногруппника, обычно немногословного, в изумлении молчал и с некой настороженностью следил на вечно дергавшимися губами по ту сторону экрана. Еще чуть-чуть — и Рихард, кажется, взорвется! — Брось, — нервно отмахнулся Хирше, как только сумел переварить все ему сказанное. — Тилль сам во всем разберется, он человек ответственный. — Ты не понимаешь, — разочарованно вздохнул Круспе и глянул на собеседника со слабым презрением. Так он смотрел на всех. На всех, кроме лучшего друга, у которого сейчас крупные проблемы; и ни черта он не разберется! — Ты на нем слишком зациклен, мне кажется, — ритмач подал сильный голос, — ты бы расслабился, я не знаю даже… медитации послушал бы. Со мной недавно Ларс поделился парой записей, я могу отправить тебе.       Круспе совсем Пауля не слушал. Не понимал он всей масштабности ситуации. Ему казалось, что Тилль просто дурачился, занимался ерундой. Но он ведь на самом деле, кажется, выжил из ума. С этим ведь нужно что-то делать. — Ладно, спасибо, — сказал Рихард только из-за вежливости. — Ну, или если ты уж совсем помешался, можешь лететь в Берлин, и разбирайтесь уж там, — устало предложил Хирше, и на этом собеседники распрощались.       Паулю было гадко и неприятно от того, как Рихард относился ко всем, и как относился к Тиллю; с ним стервец сразу превращался в чувственного и добросердечного друга, будто был что-то вокалисту должен. Ландерсу эта предвзятость казалась несправедливой, и оттого с каждым разом, когда он видел эту переменчивость характера смазливого одногруппника, ему отчего-то все больше становился противен Линдеманн. Будто во всем виноват он. Пауль, право, совсем не понимал, почему все так происходило; ему было просто обидно за коллектив. И, конечно же, за себя… Где-то глубоко внутри Хирше мечтал о том, чтобы фронтмен наконец-то увидел и обратную сторону медали; чтобы тоже посмотрел на эгоиста во всей красе. Но почему-то Тиллю в этой жизни повезло больше. И Ландерс совсем не знал, почему именно.       Тем временем Рихард с гложущей тоской захлопнул крышку ноутбука, заставив его молниеносно погаснуть, и задумчиво уставился в одну точку. «Можешь лететь в Берлин, и разбирайтесь уже там», — повторил про себя он слова Пауля. ***       Разочарование испытывает ребенок, когда узнает, что Санты Клауса не существует. Печалится и семьянин, у которого недавно обнаружили онкологию. А Тилль предался грустному настроению, поняв, что тур группы подходил к концу. В представлении у него почему-то концерты длились вечно, не имея как такового конца. Но тем и отличается реальность от ожиданий — в настоящем мире все гораздо хуже.       В гримерке поэт томился уже тридцать минут — ждал Петера, которому за приход пообещал выплатить последние банкноты в бумажнике. Инструменталист появляться никак не спешил, а Тиллю становилось все душнее и теснее в этой тяготящей атмосфере полной тишины. Тур закончится, придется расстаться. И что они будут делать? Гнет меланхолии от томного ожидания удавом скрутил шею, зажав нос вместе со ртом. Стало почему-то невыносимо жарко. Однако фронтмен вдруг услышал быстрые шаги, еле различимые в густой толще бесшумности. Постепенно они начали обретать и звук, и отчетливость, и вот — дверь отворилась почти нараспашку. А в проеме — Петер, что почему-то мялся и прятал стыдливые взгляды в пол и в стены.       Напряжение, что успело окутать Линдеманна со всех сторон и изо всех щелей, сшибла, как стену сшибают шаром, радость и очередная жажда боли. Тилль всегда знал, что, желая отношений с Петером, — натянутых и неправдивых — он желал только боли, и ничего иного. И, в принципе, он никак на это особенно не жаловался. Облегченно вздохнув, поэт приблизился к пришедшему вплотную и со всей своей нежностью обнял — с таким же трепетом, право, даже мать ребенка обнять не способна. — А я ведь тебя не просто так позвал. — Тилль, — Тэгтгрен впервые за долгое время обратился к одногруппнику не гневно, а до неприятного холодно. Холодно настолько, что фронтмен чуть не растерялся от такого тона. — Я так больше не могу.       Всему должен быть конец. Конец настает и обеду, и рабочему дню, и неделе. И этому беспросветному обману тоже настанет. В конце концов, Петер не мать Тереза, чтобы нести всех желающих на своем горбу и прогибаться под каждого встречного просто потому, что этот кто-то душевнобольной и одинокий. Между вышеупомянутой женщиной и шведом имелась чернеющая бездна, большая, как расстояние от Эвереста до Марианской Впадины. Петер запутался, замотался. Музыкантам нужно поскорее разрывать этот бесконечный круг и переставать, словно слепые кроты, рыться на самом дне человеческой дикости. — Ты зашел, — внезапно он осекся, — мы зашли слишком далеко. Ты же прекрасно знаешь, что это всего лишь короткая иллюзия. Хотя… да как ты можешь вообще наслаждаться от моей компании, когда я этому совсем не рад? — музыкант сплюнул сквозь сжатые зубы. — Я тебе вру, и мне это надоело. И я больше не продолжу это, даже за деньги.       С каждым новым словом тон инструменталиста становился все отстраненнее и безразличнее. Как будто ему хотелось поскорее отвязаться от надоедливого коллеги и собрать чемоданы, чтобы смыться. Нет, Петер не умел любить, а если бы и любил — выходило бы плохо, словно из пальца высосано. — Вообще, меня ты волновать не должен. И не волнуешь. Тебе уже пора усмирить свой пыл и фанатизм — меня он пугает, знаешь ли.       Тилль, ни разу Тэгтгрена не перебив, глубоко — словно от болезненного укола иглой прямиком в кровоточащую рану — вздохнул и принялся от нервоза кусать язык. Странно, но поэт ожидал какого-то другого исхода. Любого! Любого, но только не столь плачевного. По спине бегал холод, а кровь во всем теле постепенно стыла, как вода в ржавой батарее. От непонятного страха фронтмен ухватился инструменталисту за руку — на удивление теплую и в этот момент особенно мягкую. От этого простецкого движения Петер вздрогнул, а затем устремил на Линдеманна взгляд, способный просверлить дыру даже в титановой плите. Но руку выдергивать отчего-то не поспешил. Отпускать предмет обожания Тиллю не хотелось. Колени тряслись, а в груди, казалось, воздуха все время не хватало; его там совсем мало. Было невыносимо больно: и от скорого расставания, и от таких колющих слов, и от беспардонного безразличия. Но привязанность — это и есть жажда боли, ведь так? — А если я удвою плату? — дергавшимся время от времени голосом просипел фронтмен, чувствуя себя так паршиво, словно жизненные силы стремительно его покидали. — Утрою! Все, что только захочешь… — беспомощно выскулив свои ничтожные мольбы, поэт ощутил внутри себя мертвенную пустоту. Такой пустоты даже в пустынных степях не бывает. Тилль и не заметил, как перешел на дрожащий шепот: — Я так хочу вновь почувствовать себя человеком, которого на самом деле любят, который по-настоящему счастлив. Хотя бы на несколько жалких минут. И пусть все это даже наигранно и неправильно… — В любом случае, это обман. Жалкий, — немного помолчав, инструменталист, уставившись Линдеманну прямо в глаза, добавил. — Проходит последний концерт, и мы навсегда прощаемся. Без случайных встреч, без сопливых переписок, без тайных писем и посылок — нет! Я на самом деле больше не хочу тебя видеть или слышать. Начиная с этого момента.       И впервые Тилль предался трезвым размышлениям. Петер, кажется, говорил что-то еще, но до сознания это совсем не доходило. Как поэт сумел до такого докатиться? Как мог сначала очароваться дружбой, потом — влюбиться, и в итоге перечеркнуть все? Быть может, он, и правда, сошел с ума еще давно. Перед глазами мелькающие блики постепенно теряли окраску, а вера в радостную жизнь принимала вид снежного кома, только наоборот — катясь прямиком вниз, она уменьшалась. Ни слова не сказав в ответ, поэт с усилием расслабил вмиг похолодевшие пальцы, чувствуя, как чужая ладонь, все такая же теплая, мгновенно выскользнула у него из руки, а вместе с ней — и вся горячая надежда на что-то хорошее. Вероятно, именно так и ощущают себя главные герои фильмов, лишенных хэппи-энда.       Процесс выступления прошел совсем мимо поэта. Словно сквозь толщу застоявшейся воды. Все происходящее моментально делилось в глазах у солиста на белое и на черное; скуднейший цветовой спектр, никаких лишних оттенков. Лишь мельком оглядываясь на инструменталиста, лицо которого всегда оставалось неизменным, фронтмен с тяжкой горечью повторял себе, что эти часы, проведенные вот так вот рядом, последние. И больше они, скорее всего, никогда не увидятся. Не будет больше фальшивых иллюзий, не будет больше элементарного общения. И что самое обидное — Тилль ничего не сможет сделать, чтобы снова стать счастливым. Счастливым, хоть и временно. Счастливым, хоть и не по-настоящему. — Ты останешься на ночь сегодня? — с мигающей в глазах надеждой уточнил Линдеманн, не сводя влюбленного взгляда с инструменталиста, который в ответ лишь страдальчески закатил глаза. — Двадцать евро, и завтра ты ко мне не притрагиваешься. — Идет. … — Я так тебя люблю! — Не томи и доставай деньги. … — Ты такой особенный, — отозвался Тилль, от горечи вдохнув побольше воздуха в легкие. — Меня это не волнует, — безразлично выпалил Петер и продолжил грызть фисташки.       Такая размытая и бесцветная концовка Тиллю совсем не нравилась. Они распрощались как-то быстро, даже не пожелав друг другу чего-нибудь хорошего или хотя бы плохого. Быть может, Петер согласится на нормальное прощание? Быть может, позволит в последний раз прижаться к себе, а потом они уже точно простятся? — Я могу проводить тебя на самолет? — спросил фронтмен, не в силах от робости говорить громко. Швед сначала от негодования скрипнул зубами, но потом вдруг заявил. — Можешь. В четыре часа у самого входа, — глаза его подозрительно заблестели, а взгляд обеспокоенно забегал по имевшемуся пространству.       Линдеманн, пораженный восторгом, слабо кивнул и с большим усилием оторвался от рассматривания собеседника, который уже повернулся к нему спиной и ускоренно двинулся прямо по темному коридору. Эхо от отчетливых шагов еще долго отдавалось в плотной черепной коробке, звуковыми волнами дребезжа рядом с ушами. Значит, не все еще потеряно, скорее всего. Как было упомянуто ранее, наш герой отличался особенной впечатлительностью и самым настоящим идиотизмом. ***       Просторная платформа, находящаяся около входа в аэропорт, кишела людьми, но вокруг — ни души. Тилль, словно в воду опущенный, смотрел то себе под ноги, то на часы, которые тикали как-то уж слишком громко и раздражающе. Время давно уже перевалило за шесть, — что говорить о четырех — и никого поэт так и не встретил. Каждый раз, ошибочно воспринимая какого-нибудь маячившего неподалеку герра за Петера, Линдеманн загорался надеждой, выпрямлялся и вставал на пальцы ног, чтобы не упустить того из виду, однако когда он всматривался получше — разочарованно опускался на пятки и, словно чем-то опозоренный, смотрел вновь себе под ноги, а затем — опять на часы. Часы, которые тикали все раздражительнее.       Да, Петер его обманул. Назвал ложное время, и сейчас его, наверное, уносил самолет, острым носом рассекая толщи вечернего воздуха. Инструменталист снова предался лжи, хоть и говорил, что врать ему не нравилось никогда. Осознав обман, кажется, уже бывшего одногруппника, а вместе с тем — и свою глупость, поэт впервые разозлился по-настоящему. Зрачки его сузились и от ярости задрожали, а щеки приняли нездоровый багровый оттенок. Жалкий обманщик! Обманщик, вечно избегающий Тилля; вечно Тилля восхищающий. От нахлынувшего тяжелой волной позора Линдеманн натянул на горячую голову капюшон, постаравшись как можно сильнее спрятаться в нем и, пропитанный желчью и горькой обидой, с ярым рвением двинулся прочь от аэропорта, устремив острый взгляд вперед.       Но как только фронтмен очутился на самом краю, что отделял территорию аэропорта, ему вдруг захотелось повернуться назад, чтобы уж наверняка. В груди глухо, но ощутимо отдавалось глупейшее предположение, что, быть может, Тилль просто сделал поспешные выводы, и сейчас где-то неподалеку его будет ждать злосчастный швед. Линдеманн повернул голову. Конечно же, никого на том месте не оказалось. Сухие губы дрогнули, и воздух вдруг рассек разочарованный сиплый вздох.       Я на самом деле больше не хочу тебя видеть или слышать. Начиная с этого момента.