В один день, по отдельности, вместе

      Уединение лагеря НиеттеринТексеру было абсолютным. Лёгкие одноэтажные строения чопорно выстроились на заросшем плато, и древние деревья скрывали высокие шапки крыш. Отвесные склоны плато были неприступны. Специальные лифты приводились в движение старым громоздким механизмом, запустить который стоило усилий как минимум пяти человек, так что единственное, что регулярно прибывало и покидало НиеттеринТексеру, были еда и тара. Известный философ сказал однажды, что уединение - это выбор, сделанный по одной из причин: либо попытка спасти себя, либо попытка спасти других от себя. Люди, спавшие под высокими крышами лагеря, удостоили бы предлог “или” снисходительной усмешкой. Если бы им вообще было дело до мнения теоретиков.       Воздух на рассвете ещё не прогрелся, но запахи пищи уже разнеслись по всему лагерю. Готовили в открытом павильоне, просматриваемом со всех сторон, и, как это часто бывало, шипение масла и бурление воды смешивались с капелью утихавшего дождя. Кто-то занимался нарезкой, кто-то замешивал тесто, другие мыли посуду в огромных баках, а самые отчаянные таскали воду. Аю была одной из немногих, кто использовал коромысло - оно позволяло ей брать самые большие вёдра и уносить по два за раз. Разумеется, выбирала занятие не она сама, а наставницы. В НиеттеринТексеру им всегда давали ровно столько, чтобы позвоночник затрещал, но не треснул.       - Ещё воды сюда! - крикнули из глубины павильона, и Аю, сделав вдох, направилась на звук, попутно стараясь не ударить никого из девушек краем коромысла и не напороться на кухонный нож, коими с вдохновением размахивали вокруг. С запада, у крайних колонн, уже одуряюще пахло омлетом и вафлями, свеженарезанными фруктами.       Каждое утро воспитанницы лагеря вставали чуть раньше рассвета, умывались холодной водой и бежали кросс по кривому краю лесистого плато. В предрассветных сумерках обрыв выглядел пугающе нереальным, как часть сна, в котором ты не думаешь, что можешь умереть. Иногда бежали обутыми, иногда босиком; бывали дни, когда с ночи забывали привязывать собак, и тогда обрыв становился совсем не страшным, хотя собаки только лаяли и не кусали. К тому моменту, как установленные километры были покрыты, вода в душевых баках закипала, и, наскоро ополоснувшись, девушки надевали форму и отправлялись готовить завтрак. Готовили все вместе и на всех. Наставницы наблюдали, указывали, и ни у кого в лагере не было и мысли, чтобы не подчиняться. Если сравнивать с воспитанницами, наставницы едва ли выполняли какую-либо физическую работу, но их слушали беспрекословно. Оказаться на одной земле с женщинами из НиеттеринТексеру было великой честью само по себе. Им не нужно было ни кричать, ни поднимать руку. Достаточно было неодобрения в спокойных глазах, чтобы вселить в душу смятение, и любая воспитанница расстраивалась больше, чем если бы её бранила родная мать.       Когда вода из вёдер была слита, Аю лёгкой походкой направилась обратно к скважине. Небо трепетало розово-мглистым, и солнце вот-вот должно было загореться. У ступеней павильона, чтобы дым и чад свободно поднимались в небо, стояли печи и жаровни. Там Аю в который раз обратила внимание на девушку, таскавшую дрова для печей.       Она была ниже Аю на голову и раза в два меньше - если не в три. Возможно, Аю так только казалось; она зачастую воспринимала себя как медведя или подобное им создание, как очень большую и мощную тушу, и на собственном фоне такие сухопарые девицы казались ей тростинками. Тростинка тем временем несла охапки дров, из-за которых едва было видно её лицо, и только правильная техника распределения веса тела не давала бедолаге сорвать поясницу. Аю остановилась на ступенях, задумчиво разглядывая золотые руки, обхватывающие охапку. Когда девушка шла, немного враскачку, её длинная коса мелькала из стороны в сторону, точно змея, изгибом от колен до самых плеч. Аю недовольно повела носом и пошла дальше, обходя девушку по широкой дуге. Не дайте Богини задеть её коромыслом…       “Я могу донести оставшиеся три. Поставлю у поворота, а ты к ступеням - уже сама. Давай?”       Имя девушки было Жылан, у неё были зелёные глаза, и она смотрела на Аю со спокойствием и выражением удава.       “Что?”, - переспросила Жылан. Они стояли у склада с дровами, недалеко от павильона, и коромысло Аю оставила у скважины. Если ей взбредало что-то в голову, для всех было лучше, чтобы она это сделала. Поэтому она пошла вслед за девушкой с дровами и обратилась к ней по мысленной связи, чтобы никто не услышал. Видеть их в этом заросшем уголке лагеря и так никто не мог.       “Я предложила свою помощь”, - Аю заранее была готова к отказу, и комичность ситуации её не смущала.       “Не нужно”.       “Эти полешки весят как ты сама”.       “Пожалуй. Но в этом и суть. Я хочу быть способна поднимать собственный вес”.       “А если надорвёшься?”       “Ты бы позволила кому-то таскать эту воду за себя?”       “Чёрт”, - губы Аю сами растянулись в улыбке. Змееглазая её подловила.       Они склонили головы в знак расставания, и Аю вернулась к скважине, смакуя послевкусие разговора.       Я хочу быть способна поднимать собственный вес.       Интересный взгляд на жизнь.       Пока накрывали столы, она видела Жылан ещё пару раз. Та выгребала из печей горячую, мигавшую красным золу. Её одежды - серые рубаха и шаровары, подпоясанные на талии широченным чёрным кушаком, оставались чистыми. Удивительно.       Лагерь жил по принципу коммуны, девушек не оставляли без дела, и занятие находилось всегда, но главной задачей НиеттеринТексеру всё равно было взращивание: сильного тела, крепкого духа, пытливого ума.       К семи часам, когда солнце светило уже достаточно ярко, и бренная плоть приятно млела от сытости и пластичности, наставницы собирали девушек на одной из площадей. Тонкие подушки кидали прямо на молочные плиты, девушки садились полукругом, лицом к наставнице. Первый раз было непривычно, второй - легче, а через месяц каждый день приходить на утренние и вечерние собрания чувствовалоськак возвращение домой. Было хорошо, было волнительно от предвкушения. Наставница была источником, а они тянулись к ней, чтобы напиться знаний.       Из всего, что требовали в лагере, по-настоящему тяжело Аю давалось только одно: держать рот закрытым. Именно на собраниях от них требовали неукоснительного соблюдения этого правила. Разговор вёлся только на уровне обмена мыслями. Наставницы рассказывали истории, спрашивали, ждали отклика, продолжали рассказывать. Им удавалось беседовать со всеми девушками сразу, а тех нередко было до тридцати на площади. Это было своеобразным способом отсева. Женщины, чья способность соединяться с другими была слабой, в лагере не задерживались, какими бы выдающимися не оказывались прочие их дарования.       Ещё до полудня Аю и остальные воспитанницы скитались по лагерю, будто бы предоставленные сами себе. Аю рвала жёлтую спелую черешню в саду и прицельно плевала косточки вниз с дерева в маленький глиняный горшочек. Ветви черешни закрывали её от тёплого солнца, и сквозь перекрестия был виден лагерь. Вон девушки собрались в беседке и переговариваются, вон наставницы медитируют, а вон и белая длинная коса скрывается за углом - взмах на прощание. Наевшись, Аю умылась у скважины и направилась в сторону библиотеки - самого большого павильона в лагере. По пути ей встретилась Катыгездык, медленно бредшая по затененному краю площади. Кадыгездык откровенно скучала, Аю сразу поняла это по её глазам. Остальные редко могли отважиться предположить, о чём думала Катыгездык, так как природа подарила ей на редкость безмятежное лицо, немного смуглое и отмеченное маленькими интересными родинками. Кроме безмятежности это лицо ничего не выражало. Катыгездык не пыталась ни улыбаться, ни показать своё недовольство собеседником и, в отличие от кошек, даже не округляла и не сужала глаза. В бою это играло ей на руку. Аю обожала спарринги с Катыгездык, так как они учили следить исключительно за языком тела. Наблюдая за степенной походкой и ленивым поворотом головы, за мёртвым спокойствием пустых глаз, Аю безошибочно разгадала скуку.       “Хочешь подраться?”, предложила Катыгездык после ритуального кивка головы. Она не утруждала себя формальной вежливостью и обменом дружелюбными вопросами.       Аю усмехнулась.       “У меня всё ещё нет ответа на сегодняшний вопрос, так что я предпочту подумать”.       “Разве в рукопашной нельзя думать?”       “Если драться с тобой, Катыгездык, думать о чём-то другом - летальная ошибка”.       “Комплимент принят”.       “Кроме того, если я и найду ответ, мне его ещё надо защищать на собрании, а со сломанными или вывихнутыми конечностями сидеть спокойно трудно”.       “Я никогда тебе ничего не ломала”.       “Возможности не было. А так-то хотела”.       Катыгездык, всё такая же безмятежная, развела руками и театрально откланялась. “Эти ответы только мешают тебе жить”, сказала она напоследок.       Аю не стала смотреть ей вслед, сунула руки в карманы широких штанов и отправилась дальше. Временами ей казалось, что Катыгездык было не место в лагере. То, к чему их готовили, подразумевало чистое стремление сердца; Катыгездык же была гораздо ниже благородных порывов.       В библиотеке почти не осталось свободных мест. Утром их всегда отпускали с вопросом. Это могло быть что угодно:       Человек, чтобы защитить свою честь, поливает грязью другого человека. В результате несчастны, злы и посрамлены оба. Почему?       Что правильнее считать независимостью: еду, купленную на собственные монеты, или путь, проделанный в одиночку?       Человек не может быть до конца честен с самим собой. Что препятствует ему?       Что в действительности обеспечивает порядок: закон государства или нравственность народа?       И много подобных и других вопросов им задавали наставницы. Один вопрос на один день. В распоряжении девушек были послеполуденные часы и высокие стеллажи в павильонах библиотеки, чтобы предложить свой ответ.       Аю заняла одиночный стол у окна и принялась схематично выкладывать на бумагу свои мысли. Когда перечитываешь то, что написал, сразу замечаешь, насколько неубедительны твои аргументы. Оставив на карандаше несколько отпечатков зубов, она начала бродить среди стеллажей. Книги забивали пространство так плотно, будто полок и вовсе не было, будто сами стены были выстроены из томов и свитков. Жылан, как заметила Аю, тоже была здесь. Маленькая девушка заняла большой стол, возвела вокруг себя бумажные башни и, листая страницы, делала пометки у себя на листе. Аю попыталась подсмотреть названия книг, но даже для её острого зрения было далековато.       Ещё час пропал, погруженный в чтиво и чужие слова. Аю в который раз заметила, что приятнее было обращаться к тем авторам, что поддерживали её точку зрения, нежели к тем, кто защищали другую или вовсе противоположную. Чужие доводы “против” она понуро записывала и пыталась заранее найти им контраргументы; количество книг в библиотеке было бездонным, авторитетные источники каждый трактовали вещи на свой лад, раскачивали лодку уверенности, и под конец Аю просто боролась с желанием и вовсе разорвать свои записи.       Крыши павильонов, похожие на высокие шапки жрецов из прошлого века, раскалялись от солнца, а потом черепица остывала, и тепло приятно грело спину. Закинув стопы на загнутый бортик, Аю улеглась на широкое ребро, как в гамаке, и лениво обдумывала всё, что написала. Наставницы учили, что медитировать лёжа как минимум недальновидно, но Аю считала, что если ты засыпал, то недостаточно напряжённо думал, и в таком случае медитация лёжа была вызовом и проверкой. Высоко в небе плыли пышные, изысканные облака, и шорох крыльев изредка прорезал воздух. Аю взвешивала “за” и “против”. Иногда внизу раздавались тихие шаги, и некоторые из них она узнавала: наставница Тулки, наставница Емен, Жылан и свист, с которым её коса скользит из стороны в сторону по ткани на спине.       Аю стало смутно тревожно, и она хмуро подумала, что надо было согласиться на спарринг с Катыгездык.       Потом воспитанниц снова завалили делами. НиеттеринТексеру обслуживался своими силами, и Аю была в числе тех, кто проворачивал огромные колеса, подымая лифт с провизией. Девушки протирали стекла, мутные после дождя, готовили ужин, стирали, гладили и штопали, а после точили ножи и мечи, заменяли подтаявшие свечи. За ужином Аю села с Катыгездык и другими подругами, Желыскырык, Мейримдилик. Они были знакомы давно, со школы, и вместе смеялись и рассказывали истории, подслушанные или прочитанные где-то. Аю макала пареные лепёшки в острый соус и усмехалась, показывая остренькие и крепкие резцы. Болели натруженные руки. Она обводила взглядом павильон и нигде не видела белой макушки.       “К благим результатам ведут лишь благие поступки”, - повторила наставница Емен, когда россыпь звёзд уже загорелась на сине-зелёном небе.       Скрестив ноги, девушки сидели перед ней, точно полукружья, побежавшие по воде.       “Согласные или несогласные есть? Ваши доводы?”       Угли трещали в металлических жаровнях, и слышно было мелкий трепет огня на ветру. Ни одна из девушек не хотела начинать первой, но ожидание так, в безмолвии окружения и мысли, выявляло какое-то общее малодушие, и от того, в разной степени, всем становилось стыдно.       Наконец, воспитанница Намыс вскинула руку, и наставница с готовностью кивнула, давая ей слово.       “Я согласна”, - начала она, и поток её мыслей был громким и ясным, с характерным для неё оттиском, хоть телепатический обмен и не передавал голос. “Плохие поступки ведь не могут привести ни к чему, кроме зла, так как в самой основе их лежит желание причинить вред чему-то или кому-то. Приведу пример из притчи Еламана. Если бить собаку, то она, может, и станет хозяина слушать, но затаит обиду, будет раздражительной и даже укусить сможет. Так, дурные поступки к добру не ведут. Стало быть, остаются только благие поступки, и именно они ведут к благим результатам. Сусты говорил: любовь порождает любовь, ненависть порождает лишь ненависть”.       Наставница выслушала, но ни поддержки, ни несогласия не выказала. УмолкшаяНамыс, как за ней уже было замечено, заулыбалась мило и будто смущённо, пряча при этом глаза, но то и дело поглядывала по сторонам, чтобы оценить произведённый эффект. Внутренне она наверняка была гордячкой, но это не уменьшало её очарования. Впрочем, в целом Аю была с ней согласна.       “Сусты был романтиком, и как все романтики, склонен был обобщать”, - раздалось на телепатическом уровне. Ощущение от этой мысли было особенным, почти физическим. Некоторым из девушек даже не сразу стало понятно, что мысль эта была извне, что это с ними разговаривали, а вовсе не они сами подумали. Аю, сидевшая будто по-медвежьи, подпиравшая щёку кулаком, с любопытством повернула голову и кинула взгляд на говорившую. Она уже узнавала эту форму, в точности повторявшую реальный голос: голос, от которого твёрдое тает и разумное замирает, как под гипнозом. Танец змеи.       Наставница Емен посмотрела на Жылан: “И что же Сусты обобщил?”       “Не всякая любовь порождает любовь. Часто на чьи-то излияния отвечают раздражением. Некоторых любовь оскорбляет, особенно любовь сочувствующая или жертвенная. Любовь бывает и ненужная. Любовь как бы делает человека ответственным за неё, а ответственность не все способны нести, бегут от неё, насмехаются над влюбившимися, унижают. Более того, не всё, что люди делают из любви - благие поступки”.       “Согласна. Сусты- не тот источник, на который стоило бы ссылаться в нашем вопросе.”       “И не только Сусты. Пример Еламана тоже не подходит. Взять тех же бешеных собак, или собак плохо дрессированных, которые могут кинуться на ребёнка или покусать хозяина. Таких собак обычно забивают. Убийство, как известно, к благим поступкам не относится. Однако же, его совершают ради результата, который никак не считают плохим”.       “Ты хочешь сказать, что плохие поступки могут обернуться благом?”       “Да.”       По площади понёсся вихрь смешанных эмоций: восхищение, осуждение, злость, растерянность и негодование. Ничего оформленного в мысль, только смутное эхо.       Аю, выпрямившаяся уже во весь рост, с тёмным азартом в глазах наблюдала за начавшейся вознёй, и руки её, лежавшие на согнутых коленях, неспокойно сжимали и отпускали ткань штанов.       “Это заблуждение! В конце концов любые плохие поступки, даже если приносят благо, оборачиваются катастрофой. Исход хорошим никогда не будет”.       “Сусты про настоящую, истинную любовь писал, а истинная любовь никому в тягость не бывает и действительно приносит лишь больше любви”.       “Нашли о чём спорить”, - Желыскырык, сидевшая рядом с Аю, тоже не сдержалась. “Вы с таким жаром обсуждаете, что ведёт к добру, а что ведёт ко злу, и даже не думаете, что для разных людей зло и добро разные. Вы что, знаете, что такое благо? Есть одно какое-то всеобщее благо?”       Наставница хмыкнула, будто довольная, что вопрос перетёк в это русло, но от вмешательства воздержалась. У Намыс, сидевшей к ней ближе других, загорелись глаза.       “Ну, подождите, - возвестила она и даже сделала жест в сторону Желыскырык. - Подождите же. Мы ведь уже обсуждали тему добра и зла? Я точно помню, что там у нас всего два варианта. Люди следуют либо заветам своего учения и сознательно, обдуманно (иногда и слепо) повторяют всё, что написано для них в книгах, либо вопрошают у сердца своего. Внутри, в сердце, ведь каждый из нас знает, что хорошо, а что плохо”.       Желыскырык фыркнула: “Ну, вот, человек, к примеру, искренне желает смерти своему врагу. Сын богатого отца ненавидит свою мачеху за то, что надо с ней наследство после его смерти делить. Ненавидит и придумывает, как извести её. Помните, было такое, с год назад, в Жерлеу? Рассказывали про него, что как добился того, похороны устроил, а сам светился весь. Радостно у него на сердце было. Я много людей знаю, которые скажут, что месть или триумф - это благо. Так что добро и зло у каждого свои”.       Воспитанницы снова заёрзали, ровный порядок их сместился, одни придвинулись ближе, другие отворачивались, переглядывались и обменивались личными мыслями.       Короткая, усталая по настроению строка прозвучала вдруг в головах девушек громче всего остального:       “Все ваши рассуждения о добре и зле не имеют смысла”.       Глаза Емен, этой преисполненной достоинства наставницы, сверкнули, но не от гнева, а от какого-то будто и удовольствия, любопытства даже. Она повернулась в Жылан и мягко улыбнулась; так улыбаются, когда хотят ободрить ученика. Жылан одобрение и поддержка нужны не были. Оказавшись в центре внимания, она никак не выказала смущения.       “Поясни, дорогая Жылан, - начала наставница. - С каких пор понимания того, что есть добро, а что есть зло, перестало быть для людей важным? Или ты имеешь в виду, что в нашем сегодняшнем вопросе это не важно?”       “Благо - это то, что человек назовёт благом. Сегодня благом будет помогать ближнему и всякого калеку принимать в свой дом, кормить и помогать, искать ему занятие. Завтра благом будет этих всех беспомощных, безмозглых, не способных - убивать. Чтобы не продлевать их страдания или чтобы очистить общество и усилить человеческий род”.       От такой откровенной, злой и острой тьмы суждений большинство воспитанниц потеряли ясность мыслепередачи. Намыс и вовсе стушевалась, запутавшись, видимо, в том, как следовало реагировать. Можно было бы считать такие слова подростковым бунтом, вызовом - если бы не были сказаны так спокойно и серьёзно. Особенно отчётливо стал слышен треск костров, всеобъемлемость ночной тишины. Наставница ждала. Аю же, прищурившись, обратилась напрямую к Жылан:       “Стало быть, нет ни добра, ни зла? Верно я тебя поняла?”       Жылан покосилась в её сторону.       “Да, пожалуй, что так”.       “А что же тогда, по-твоему, есть?”       “Убеждения. Воспитание. Идеи. Какую идею ты заложишь в человека, так он и будет жить”.       Аю взвесила ответ и покачала головой.       “Ты не права. Из того, что говорили Намыс и Желыскырык, кое-то было верным. И вот это верное: интуитивно человек всегда знает, что дурно, а что хорошо”.       “Вот как. А почему же тогда детей надо учить?”       “Чтобы они быстрее становились умнее. Если каждый будет тратить жизнь на то, чтобы на собственном опыте прочувствовать всю боль и всю радость и выучить, что хорошо, а что плохо, мы никогда не научимся ни летать, ни лечить страшные болезни, ни познавать глубинные воды. Все свои дни потратим на познание простых истин”.       Совершенно неожиданно для АюЖылан вдруг улыбнулась. Они уже повернулись друг другу лицом, да и всем телом, вопиюще нарушая обычный строй, смотрели друг другу в глаза для более прочной связи, да и не сильно заботились о том, как чётко их диалог распространяется среди остальных девушек. Эта улыбка, сложившаяся, будто три полумесяца на лице, почти смутила Аю.       “А я-то уже соскучилась по этой самой истине, - сказала Жылан. - Сижу и думаю, когда про Истину вспомнят. Ты мне скажи, если люди изначально отличают добро и зло, и им для этого лишь опыт нужен, почему же дети такие жестокие? Они бывают долго жестокими, издеваются над другими и унижают всех подряд, и друзей своих, и незнакомых. Иной ребёнок, когда без настроения, специально матери говорит, что не любит её, что ему без неё лучше. Знает, что больно ей делает, а повторяет специально, чтобы было ещё больнее”.       “Ты себе противоречишь. Если он знает, что делает больно, значит, он и зло знает”.       “В том-то и дело, что не знает. Он делает больно, но потом, когда у него уже всё хорошо и он готов всех любить, он не признаёт свой поступок дурным. Он и не понимает, что мамина боль действительно, взаправду была. И что он был злой, и что поступок его был дурным, и что он нёс зло в свою и чужую жизнь”.       “Допустим. Но ребенку покажут и расскажут. И он поймёт, что зло, а что добро”.       “Ты меня не слышишь. В том и дело, что для ребёнка добром будет то, на что ему как на добро укажут. А что ему назовут злом, то и будет злом”.       “Я слышу. Но не могу согласится. Ты сейчас путаешь названия и чувства. Чёрное и белое. По твоему разумению, можно обучить ребенка белое назвать чёрным? К этому всё сводится. Так?”       “Если упрощать”.       Аю кивнула, будто особо подчёркивая эти последние слова. Она очень уж увлеклась и смутно отдавала себе отчёт в том, что разговор затягивал её всё больше. То, как мыслила Жылан, как она отвечала - это напоминало Аю хороший спарринг. Спаринг из тех, где мечи длинные и лёгкие, но острые настолько, что режешься, просто приложив к лезвию палец.       “Ну, так вот, - продолжила Аю. - Ты не права. Есть солнце. Мы его чувствуем, видим. Не важно, как оно называется. Оно несёт жизнь и тепло, и мы знаем, что солнце - благо, - она развела руками. - Никто не учит нас этому”.       “А как же пустыни? Как же засуха и жара, от которой сохнут листья, а люди бегут в тень?”       Сидевшая смирно Намыс решилась заговорить снова, хотя мысли её будто сжимались в страхе, сопровождались чем-то унизительно-заискивающим:       “Но ведь так получается, что всё, что угодно, будет благом или злом. Зависит лишь, каким боком себя покажет. Как на это посмотришь”.       Жылан снова улыбнулась, едва обращаясь к Намыс:       “Благодарю, - сказала она хитро, фальшиво. - Это я и сказала в самом начале. Что угодно можно назвать благом, что угодно можно назвать злом и трагедией. И потому, что во всём есть светлое и тёмное начало, и потому, что человека легко убедить. Истина - это то, что громче всего кричат”.       Ещё одна девушка напомнила Аю, что они с Жылан были не одни:       “Тебя саму-то не тошнит от такого цинизма?”       Мейримдилик сидела где-то позади, с Катыгездык, но не кричала. Она спрашивала спокойно, без негодования, и всё тело её выражало какое-то равнодушие доброго сердца. Мейримдилик была из тех, кто позволит ребёнку обжечься, а упорному глупцу умереть, здраво рассуждая, что сочувствие и собственное просветление не обязывают её ни во что вмешиваться. Вмешательство ничего не меняло. Мейримдилик предпочитала молчать и делать выводы.       Жылан её доброе сердце не оценила и только полоснула по нему остро:       “Меня немного утомило, что пришлось этот факт разжёвывать. На мой взгляд, только глупцы в действительности верят, будто есть какое-то всеобщее благо, и только глупцы не понимают, что их собственные мысли бывают их же собственной ложью себе”.       “И в таком случае, Жылан, каков твой ответ? - снова заговорила Наставница Емен. - К благим результатам ведут любые поступки, потому что впоследствии результат можно назвать благом?”       “Да, наставница”.       “А как же намерения?” - Аю задиристо вскинула подбородок.       “Чьи намерения?”       “Мои намерения. Я - воин. Нас обучают сначала убивать, потом убивать мгновенно, потом учат сражаться так, чтобы ни в коем случае не убить. Я могу драться за себя, могу драться за тех, кого люблю. И в моём сердце, что бы я ни делала, всегда лишь одно намерение - спасти и защитить. С ним я буду ломать кости, с ним же солгу. И в конце я буду знать, что сделала всё правильно. Человек, за которого я убью, за которого покалечу и за которого умру, будет жить. И это - благо. Никто никогда не докажет мне, что поступки мои привели ко злу, потому что в сердце моём будет спокойно, и я буду знать, что это - благо”.       “И вот вопрос тогда, вопрос от обратного, Аю из Жерлеу: благие ли поступки убийства и жестокость, если сделаны ради великого блага одного единственного воина?”       “Поступки не назовёшь ни плохими, ни хорошими, - отрезала Аю. - Их качество определяет твоя конечная цель”.       Жылан помолчала, по-змеиному томно и внимательно разглядывая собеседницу.       “На опасную дорогу ты нас вывела, - сказала она, и Аю поняла, что сказала только ей, что остальные этого уже не получили, что были отрезаны. - Камнями закидают”.       - Не увиливай, Жылан из Орталыка, - заявила она весело и угрожающе одновременно.       Жылан не смутилась.       - Я, может, и не воин, но не пытайся меня в трусости обвинять.       - Тогда забудь про камни. Пусть. Может, ты в этом со мной и согласна, что поступки не дурны, не хороши. Вижу, что согласна. Но признай, что, как бы в конце не назвали результат, в сердце своем каждый знает, хорошо оно или плохо, потому наши намерения изначально либо дурны, либо хороши. И мы чувствуем это.       - Иной раз человек в себе не разбирается, собственную зависть или тоску не понимает. А ты про намерение сердца заладила.       - Не хочешь соглашаться, значит, - Аю уже не сдерживала азарта, и он отражался на её лице хищными весёлыми всполохами. - Что ж, я с тобой тоже не соглашусь. И потому только не соглашусь, что прямо сейчас во мне всё противится мысли, будто можно меня убедить, что зло это добро. Добро я прекрасно знаю и не спутаю.       Жылан теперь не прекращала улыбаться: два полумесяца глаз и ещё один острый полумесяц изогнутых губ. Она была словно удав, который уже обвил тело, но не начал сжимать кольца.       - Вот нас сейчас с тобой накажут, - сказала она, - и ты мне потом объяснишь, где ты здесь увидела благо и добро, раз с такой страстью спорила со мной сегодня. Что за намерение у тебя было, благое или дурное.       Обсуждение было закончено. Наставница Емен, отличавшаяся статью могучего дерева, поднялась. Это был жест, и жест действенный, грозный. Аю и Жылан синхронно повернулись к ней. Наставница кивком головы велела следовать за ней. Девушки, замершие на время, будто нашкодившие котята, поднялись и смирно пошли за наставницей, не оправдываясь и не обращая внимания на сочувствующие взгляды других воспитанниц. В жару спора Аю, а следом за ней и Жылан, нарушили одно из главных правил лагеря: на собраниях не открывать рта. И как бы чисты не были их помыслы в тот момент, как бы не было похвально стремление докопаться до сути, они не пожелали сохранить над собой контроль. Впрочем, Аю и Жылан заметили, что наставница не была разочарована, не злилась на них. Всю ситуацию она воспринимала скорее как ещё одну, несколько утомительную, сторону долгого воспитательного процесса. Её дети совершили ошибку, им предстояло на этой ошибке выучить свой урок, а ей досталась неприятная и ответственная роль человека, который проследит за закреплением опыта.       Они уходили, и вслед им смотрели с восхищением.       “Какой у этой Жылан потрясающий взгляд на мир”, - удивлялась Мейримдилик.       Глубокой ночью, в одиннадцатом часу, когда весь лагерь уже спал, факелы горели только в одном здании - в ванных комнатах. Там, в лабиринте покрытых плиткой закутков, было холодно и сыро, точно в пещере. С потолка, крючков и выступов мерно капала вода, оставшаяся с последнего помыва. Пар уже давно не нагнетали, печи остыли, и каждое движение сопровождалось гулким эхом и казалось громоподобным. Вооружившись тазами, щётками и тряпками, Аю и Жылан драили ванные комнаты уже который по счёту час. Наставница сказала им, что спать они смогут пойти, как только закончат. Она рассчитывала увидеть их на утренней пробежке.       Сначала драили молча, точно совсем онемели. Аю орудовала тряпкой так, будто намерена была оттереть даже краску с плиток. Целенаправленные, её движения были размашистыми и уверенными. Аю выжимала тряпку, пожалуй, с излишним усердием, и хмурилась при мысли, что она опять в своей страстности и неудержимости нарушила нормы и разочаровала тем самым наставницу. Ей не было за себя стыдно, скорее неловко, и она злилась тихо, что не удержала себя, не спохватилась вовремя. Для воина важно сохранять расчётливую холодность рассудка. Такое отношение позволяет сохранить целыми и пальцы, и голову.       Каждый раз, когда надо было менять воду в тазу и полоскать тряпку, Аюпоходя заглядывала в тот закуток, где была Жылан. Аю замедляла шаг, старалась не поворачивать головы и смотрела недолго, но внимательно. Ей сразу в глаза бросилось, какие у Орталыкской Змеи были нежные, тонкие и мягкие на вид руки. Тряпку она, впрочем, держала без гадливости и отмывала плитки последовательно, по одной. Аювпервые пришло в голову, что и такую работу, тяжёлую, на самом деле, рассчитанную вовсе не на двоих, можно было превратить в медитацию. Сама Аю привыкла опираться на выстроенную вокруг иерархию, принимала её и просто действовала по указаниям, не ища второго смысла, не пытаясь использовать ситуацию.       Она ещё не понимала, что однажды столкнётся с приказами, которые ей не понравятся, с системой, которую не признает, и авторитетами, которые не будет уважать.Ей в жизни не приходилось получать несправедливые приказы.       Счастлив человек, не ведающий сомнений.       Ближе к полуночи Аю устало сползла по стенке в первом закутке с последней не вымытой стеной и не глядя забросила тряпку в таз с водой, разбавив оркестр ночных насекомых всплеском. К её удивлению, Жылан уже была здесь. Она сложила руки на согнутые колени и свесила голову. Белая коса была заправлена за воротник, чтобы не мела по полу.       Аю смотрела на её белую макушку, на изысканные, точно из камня вырезанные руки, смотрела и смотрела, не насыщаясь, и знакомое уже чувство волнами подкатывало к самому горлу. Терзаемая сомнениями, Аю подавляла его в себе, крепче сжимала губы, как человек, который крушит уже готовые сорваться слова, и внутренне замирала, пытаясь быть осторожней не только с Жылан, но и с самой собой. Ей хотелось разговаривать с Жылан так, будто они уже вечность были знакомы, и за плечами у них было вдвоём переплытое море страстей, впечатлений и опыта; будто они уже видели друг в друге всё самое худшее и самое лучшее, и безусловное принятие связывало их крепче, чем любые клятвы. Аю видела Жылан, и тёплая иллюзия сама собой плелась вокруг, делая Жылан частью её жизни - навсегда.       Аю всё смотрела и смотрела. Глубоко внутри поселился страх, что стоит прикоснуться - и иллюзия исчезнет.       “Этого слишком много для двоих. Я уже предвкушаю, как у меня завтра весь день будет болеть голова от недосыпа”, - Аю отпустила мысль осторожно, точно мыльный пузырь, и почему-то задержала дыхание.       Жылан не двинулась, и безответность длилась, казалось, несколько часов. Аю снова нахмурилась, не понимая причины, гадая, было ли это презрением, или Жылан настолько устала, что не могла говорить даже телепатически, или же змеючка не хотела говорить вовсе. В конце концов, Аю была виновата в том, что они драили ванны. Это последнее обстоятельство Аю смущало. Ей оказалось неприятно чувствовать перед Орталыкской змеёй вину; знать, что она на Аю могла сердиться.       Но вот веки Жылан дрогнули, она повернулась к Аю и прижалась щекой к своим зажатым одна в другой рукам.       “Да, - ответила она. - Стоило ещё кого-нибудь втравить в эту неприятность. Быстрее бы отмыли”.       “А Мейримдилик правильно слова подобрала. Ты жуткий циник”.       Жылан как-то интересно, едва заметно и быстро двинула правой бровью. Это был небольшой жест, который крыл в себе значительную надменность, опасное осознание собственного превосходства. Дёрнувшаяся бровка будто давала понять: в этой ситуации у меня снова собственное мнение, и я права, а вы все заблуждаетесь, и ваша возня и полемика меня утомляют до раздражения.       “На самом деле она больший циник чем я, - Жылан подобрала под себя ноги и принялась тереть утомлённую поясницу. - Она даже не считает нужным говорить в большинстве случаев. ТвояМейримдилик будто обижена на то, что никто не восхищается её добродетелями. А потом сама же смотрит на людей и немного презирает их за то, что они не видят насколько они сами плохи, и не видят, насколько она выше них”.       “Почему это Мейримдиликмоя?”, удивилась Аю. Но Жылан отмахнулась и решительно поднялась для последней победной схватки с плиткой.       “Не люблю обсуждать людей”, отрезала она, и в её мысли чувствовалось смутное омерзение.       “Я заметила, что не любишь, - сказала Аю. - Хотя тебе есть что сказать о каждом. Ты наблюдательная. Ты видишь много, но не хочешь, чтобы об этом знали”.       Жылан оглянулась через плечо и посмотрела на Аю так, будто раздумывая, как лучше её убить и под каким деревом закопать. Аю ответила ей широченной своей улыбкой, в которой обнажаются все зубы и вся наглость.       “Ты же заметила, что я перешла на голос, - сказала она довольно настойчиво. Жылан явно не горела желанием вести беседы. - Почему не остановила и не вернула меня, почему тоже начала говорить?”       Ответа не последовало. Аю скривилась, будто в супе ей попался горошек перца, и, взяв тряпку в руки, тоже принялась отмывать стену, раковины и скамейки.       А Жылан, наполнив в очередной раз таз свежей водой, сказала вдруг: “Я поняла, что мне всё равно, что я нарушаю правило. Это было интересное ощущение, и я решила продлить его, чтобы убедиться... А ещё у тебя отпечаток внутреннего голоса гораздо грубее, чем голос физический. Я захотела послушать и его”.       В растерянность Аю не знала, что и сказать. Кроме того, ей в голову закралось подозрение, что Жылан сейчас решала, не ответить ли ей или промолчать, а соврать или не соврать. И Аю и на волос со своей головы не стала бы спорить, что догадалась, какой выбор Жылан предпочла.       - Ясно, - протянула она в конце концов.              Во втором часу ночи тень блуждала по лагерю НиеттеринТексеру. Тень эта казалась чрезвычайно озлобленной, будто мстительный дух, и двигалась бесшумно, чем ещё больше напоминала духа. Собаки, эти верные стражи, поднимали головы, зевали во всю зубастую пасть и снова засыпали, не тревожась. Казалось, у тени была некая ноша, но даже если бы случилась бессонница у воспитанниц лагеря и нашлись бы свидетели ночных блужданий, вряд ли кто-нибудь смог бы описать, что за тень это была и что несла она так бережно в своих руках.       До зари последней в утреннем забеге плелась Жылан из Орталыка, очаровательно-ужасная благодаря значительным синякам под глазами и более чем обычно равнодушному выражению лица. От пота ранки на её разъеденных мылом руках пощипывали, и она с лёгким беспокойством пыталась вспомнить, как и когда добралась до своей постели.