В один день, по отдельности, вместе

      Когамдас Тандау находился довольно далеко от Орталыка, и новости неохотно просачивались сквозь каменные ограждения и густые леса. На мелкие события здесь не тратили ни сил, ни времени. Перед воспитанницами лежали десятки сотен книг, прекрасных книг, написанных мудрецами, десятки лет собственной жизни, которые надо было на что-то положить, и бесчисленные возможности приобрести индивидуальный, бесценный опыт. Какое значение для них имели мелкие треволнения Шарта, когда они, воспитанницы когамдас, рассчитывали войти в число его столпов?       Последняя волна протестов, однако, дошла и до тихой обители избранных.       - Люди выходят на улицы. В Оныншытас, в Жер-Кыры. Казалось бы, далёкие друг от друга точки, - рассуждала служительница Тамак. - Но проблемы там одинаковые. Люди орут о том, что устали быть бедными.       Другая служительница, близкая ей Лалагуль, кивала и с некой усталостью в глазах наблюдала за воспитанницами.       - Обвиняют матриарха?       - Конечно.       - Всегда матриарх виновата.       Воспитанницы занимались тем, что сооружали ловушку для птиц. Условием была работа в группах по три человека и обязательный отлов десяти ярких птиц для праздника.       - Они говорят, что столица ничего не делает, чтобы как-то выровнять ситуацию с их материальным положением.       Лалагуль вскинула брови.       - А столица делает?       - А столица должна? - Тамак сняла с пояса блокнот и принялась листать исписанные страницы. - Дауысам сильно достаётся.       - Думаешь, у нас тоже начнётся?       - Краса моя... что тебе подсказывает опыт?       Служительницы Тамак и Лалагуль глубоко вздохнули, как женщины, видевшие если не всё, то почти всё, и продолжили наблюдение за своими воспитанницами. Исходя из их практики, Когамдас Тандау ждала парочка довольно напряжённых дней. Им было весьма любопытно, как Жылан из Орталыка намеревалась эти дни пережить.       Жылан, Аю и Желыскырык мастерили птицеловку сидя на ступенях небольшого книжного павильона. Чертёж механизма лежал здесь же - чёткие чёрные линии на листах бумаги. Его набросала Желыскырык. У Желыскырык открылись интересные познания в разных бытовых механизмах, и она по какой-то причине не делилась их происхождением, невзирая на всё очарование любопытствующей Жылан. Аю же показывала им, каким образом нужно было обжечь и свернуть проволоку, чтобы получить пружину. Для этого им ещё предстояло использовать небольшую печь. Аю замечательно разбиралась в металлах, но причину этого Жылан уже знала.       Несмотря на увлекательное занятие, вместо приятной беседы на ступенях павильона повисло неловкое молчание. Трудно было обсуждать отвлечённые вещи в то время как почти все воспитанницы, выбравшие этот же уголок для своей работы, то и дело поглядывали на Жылан.       За долгие месяцы под одной крышей воспитанницы когамдас подзабыли, что Жылан из Орталыка была “принцессой”. Мать-матриарх не давала Жылан официального статуса, но для неё его придумывали сами люди, относясь к Жылан по-особенному. Серьёзная и ядовитая, она редко дурачилась, не упоминала о семье и не пыталась закрепить за собой репутацию “принцессы”, что было удобно для тех, кто общался с ней по-свойски.       Но одна и та же история повторялась в её жизни вновь и вновь: представления о ней как о дочери матриарха и представления о ней как о Жылан из Орталыка сталкивались, и люди уже не знали, как вести себя по отношению к ней. И, несмотря на то, что это был чужой внутренний конфликт, он касался Жылан напрямую.       - Люблю мягкую проволоку, - сказал Аю, беря в руку горсть тоненьких прутьев. - Они податливые и, если использовать их правильно, служат прекрасным барьером, который никого не ранит.       - Например, птиц? - усмехнулась Желыскырык.       - Да, птиц или рыб, - Аю кивнула и зажала прутик между двумя пальцами. - И хранить их удобно. Обмотать вокруг запястья или спрятать в причёске. А потом, при необходимости, воткнуть кому-нибудь в глаз.       Аю многозначительно посмотрела на соседнюю группу девушек, которые шушукались и пялились на Жылан.       Яркой вспышкой, будто хлёстким ударом, к Аю отправилась мысль:       “Не смей меня защищать”.       Безмятежная, Жылан продолжала замерять проволоку, чтобы разрезать её на одинаковые куски. Обсуждавших её девушек она удостаивала редкими острыми взглядами из-под ресниц, едва уловимыми.       “Я не защищаю. Я всего лишь выражаю свои искренние чувства”.       “Интересно, что ты их выражаешь, а я - нет”.       “Кто тебе запрещает? Кроме тебя самой”.       Жылан плавно выпрямилась, демонстрируя великолепную осанку. Аю сложила руки на груди. Бицепсы выразительно обозначились под тонкой рубашкой. Девушки сцепились взглядами.       “Аю из Жерлеу, ты меня сейчас на слабо взять пытаешься?”       “А что, если и так?”       “И зачем же тебе это?”       “Хочу. Хочу посмотреть, что ты сделаешь и что ты им скажешь”.       “Тут есть небольшая проблема. Чтобы я заговорила с ними, они должны прийти ко мне”.       “Тогда, Жылан из Орталыка, я надеюсь застать тот момент, когда им хватит на это смелости”.       “Это же когамдас. Мы тут все… смелые”.       Желыскырык чувствовала, что её партнёры забыли, что она тоже была на ступенях павильона. Она плела узелки на небольшой сети для ловушки и смутно улавливала эмоциональный окрас скрытого от неё разговора. Со стороны Жылан и Аю могли спорить о чём угодно, от ловушек для птиц и функциях буйнов до того, на какой половине кровати спать. На моменте, когда стало совсем невыносимо (Аю и Жылан едва не касались друг друга носами), Желыскырык пробормотала что-то вроде “понятненько” и с видом единственного разумного здесь человека ушла проверять, как там разогревалась печь в мастерской.       Большинство ловушек было готово к позднему вечеру. Смеркалось, и облачное небо низко припало к тёплым крышам. Девушки не утруждали себя чем-то сложным, и весь когамдас оброс сетями, ящиками, верёвками и тому подобными приспособлениями на скорую руку. В этом году они могли поймать до ста птиц. Яркие и звонкие, птички должны были просидеть в клетке не больше двух дней, до торжественной церемонии равноденствия, и их выпустили бы, всех разом, как прекрасную песню, посвящённую триумфу жизни.       В сумерках, словно тонкая белая змея, когамдас оплетала Жылан. Она проверяла расставленные ловушки в одиночестве, без Аю и Желыскырык. Длинные рукава платья стелились по земле, когда она наклонялась и проверяла механизмы. В чаще за ней крупицами оставались дорожки зёрен-приманок. Зёрна сыпались из ладони, словно живые, неохотно скользили с пальцев в траву. Жылан повсюду ходила одна. Золотое солнце на её спине, будто мишень, сверкало в вырезе платья.       “Я надеюсь, ни птицы, ни кто бы то ни было ещё не пострадает в этом году” - служительница Тамак остановилась рядом с Жылан, когда обе они поравнялись, переходя площадь Когамдас Тандау.       От внимания Тамак многим стало бы не по себе. Жылан ответила служительнице обычной своей улыбкой. Это была улыбка “я слышала, но мне плевать на ваши ожидания, я буду делать, что хочу”.       Возможно, если бы другие видели тогда улыбку Жылан, не купились бы на её одиночество и видимую уязвимость.       Ослепительно-синяя птичка игуа безуспешно билась в силках. Богатый чёрный хохолок на её голове забавно топорщился, всё от тревоги и испуга. Жылан наклонилась, чтобы поднять ловушку и отнести добычу в птичник, когда услышала позади себя:       - Их ведь тоже держат в клетках.       Жылан неспешно обернулась. Под деревом неподалёку от неё стояли Айкоз, Катты и Мейримдилик.       - Что, прости?       - Тех людей, что бастуют против равнодушия матриархата, - пояснила Айкоз. - Даусызы смеют бить их, а потом ещё и запирать. В клетки. Как вот эту птичку.       Под сенью кудрявых крон сумерки едва ли отличались от ночи; темнота скрадывала детали лиц и сглаживала опасные углы. Жылан тихо хмыкнула, разглядывая других воспитанниц, не дольше пары секунд, и подняла с земли ловушку. Птичка в ней испуганно замерла, только чёрные глазки с ужасом смотрели сквозь сеть.       “Спой мне”, - велела ей Жылан.       - Ну, их же отпускают потом, - сказала она вслух и пренебрежительно пожала плечами.       Неторопливо, будто скользя в траве, Жылан пошла назад, к площади.       - Если вам действительно есть, что сказать, почему бы не сделать это там, где вас видно?       Была разница между тем, чтобы оставить своё мнение при себе и побояться высказать это мнение, и второе среди попавших в когамдас считалось тяжким оскорблением. Переглянувшись, Айкоз и Катты решительно двинулись следом. Шествие замыкала Мейримдилик. Они легко ориентировались на несмелое чириканье игуа.       Каменная крошка плит главной площади сверкала люминесцентным огнём, будто намереваясь соперничать со всеми звёздами неба. В центре, на большом расстоянии друг от друга, были установлены клетки-додекагоны. Их собрали вручную, из железных решеток и панелей. Конические крыши были украшены декоративными коваными цветами, и кованые же лозы оплетали все двенадцать граней каждой клетки. Некоторые клетки уже были заполнены, в одних сидели совсем маленькие птички, в других особи покрупней. Жылан зашла в одну из наиболее подходящих для игуа и осторожно выпустила птицу к другим, уже пойманным воспитанницами.       Катты бесшумно положила руку на дверцу.       - Что будет, если замок этой клетки сейчас закроется и ты останешься внутри? Как ты будешь себя чувствовать?       Жылан встала по ту сторону и посмотрела Катты в глаза.       - Двери не закрываются сами по себе, - сказала она. - Как ты будешь себя чувствовать, если закроешь щеколду?       - Явно хуже, чем дауысы. Никто не должен сидеть за выражение собственного мнения. А эти уроды всех кидают в камеры, - Катты почти выплюнула следующие слова: - По приказу твоей матери.       Жылан прищурилась. Она потянулась к двери, и Катты отскочила в сторону, будто боясь быть ужаленной. Смутившись, она оглянулась на Айкоз. Жылан вышла из клетки, задвинула щеколду и прислонилась к ней спиной.       - Это и твоя мать тоже, Катты, - сказала она. - Твой матриарх. К тому же никто не запрещает жителям Оныншытас и Жер-Кыры выражать их мнение. Но они бьют стёкла, грабят тех, кого считают богатыми, оскорбляют всех подряд, от анакызметов до матриарха. Нарушают порядок, мешают работать. За это они оказываются в клетке.       - И что теперь? - Айкоз упёрла руки в бока и вскинула голову. - Сажать всех в тюрьму? Голодных, бездомных. У них ботинки в дырах!       - Когда ребёнок не слушает, его ставят в угол, чтобы успокоился.       - А ещё дети кричат от голода! Разве не это сейчас происходит? Людям в Оныншытас не на что жить, а в плодородном Жер-Кыры они настолько бедны, что голодают.       Ни одно восклицание не поколебало спокойствия Жылан. Мейримдилик стояла чуть в стороне, не вступая в разговор, но и ей не нравился тон, с которым дочь матриарха обращалась к другим девушкам.       Это был тон человека, который уже давно победил.       - Люди виноваты сами, - отвечала Жылан. - Бедность так же естественна, как смерть в дикой природе. Кто-то рождается на перине, кто-то на досках. С досок тяжелее подняться, но сделать это можно. Ты либо сильный и хватаешь, дерёшься, богатеешь, строишь, либо… нет.       - Мы не в дикой природе, - Катты развела руками, будто поднимая когамдас над головой. - Мы все собрались вместе, в страну, чтобы помогать друг другу. Государство должно поддерживать народ! А не в клетки сажать. Или же ты получишь варваров, которые будут рвать и отбирать всё и у всех, без конца, по порочному кругу. Вот во что превратится твоя теория силы.       - Государство в первую очередь поддерживает порядок. Не даёт одним убивать других. Не даёт жечь дома. Государство делит общие деньги на общие нужды.       - Мне даже жаль тебя, - Айкоз покачала головой и обвела Жылан нарочно-сочувствующим взглядом. Её светлые, сказочно-светлые, луноподобные глаза по-прежнему выражали злобу. - Тебе с детства талдычат одно и то же, а ты повторяешь. Если государство делит… Скажи тогда, почему у кого-то есть трамплин, благодаря которому они живут достойно, а у кого-то только болото под ногами?       Жылан вернула Айкоз её сочувствие сторицей, обратилась к ней, будто к неразумному ребёнку:       - Должен ли матриархат отнимать деньги у богатых и отдавать их бедным?       Мейримдилик не выдержала. Она шагнула вперёд, между Айкоз и Катты, и едва не ткнула в Жылан пальцем.       - Мы наблюдаем за тобой… - начала она, подбирая слова. - Ты ведь ничего не чувствуешь. Тебе всё равно, что там в Жер-Кыры. Ты, кажется, думаешь, что так и надо. Что всё это, эти аресты, эти столкновения с дауысами, всё правильно… Как ты можешь быть одной из избранных? Будущим лидером?       Жылан отвела указывающий ей в грудь палец птицеловкой, которую всё это время держала в руке. Так отводят в сторону назойливую собаку или лишний бокал, протянутый слугой.       - Из нас двоих, Мейримдилик… Именно я - лучший лидер, - она сделала паузу, чтобы позволить этой мысли раскрыться. Затем повернулась к Айкоз: - Касательно болот. А как же сироты? У них вообще нет средств к существованию. Матриархат строит приюты и заменяет им родню насколько может. У них есть еда, одежда, обучение грамоте и ремеслу. Да, они начинают с самого низа. Но не из грязи.       - Ты прикрываешься детьми?! - воскликнула Айкоз. - Люди постоянно оказываются никому не нужны. Нет руки, значит, не можешь работать. Потерял зрение, и не остаётся ничего, кроме как подыхать. А те, кто родились увечными, так лучше бы и не видели света белого.       - А ты предпочла бы, чтобы у тебя родился ребёнок с недостатками, или чтобы он не родился вообще? Что с лицом, Айкоз? Что такое, луноокая? Не хочешь увечного ребёнка, верно? - Жылан ядовито улыбнулась. - Уберегите, Богини, да? Что же ты тогда о них так беспокоишься? А их, к слову, спасают. Им дают шанс выжить, да только потом те же люди, которые оставляют такого ребёнка, нуждаются в помощи больше, чем любой бедняк. Чтобы они выжили и жили так же, как все, им очень сильно нужно помогать, выделять из этого общего. И это делает матриархат, среди прочего. Когда может. Но ты скажи мне, Айкоз, вот что. Только ли государство должно оказывать такую помощь. Ты сама-то возьмёшь слепого за руку и будешь водить всюду, куда ему нужно? Взвалишь безногого себе на спину?       Мейримдилик слишком поздно заметила, что вокруг, по периметру главной площади когамдас, собрались ещё женщины. Они были зрителями театра, скрытыми в тенях между масляными лампами балконов и лестниц. Их было не меньше двух десятков, внимательных и молчаливых силуэтов. Они слушали разговор на площади и изредка чёрный чертёж анфаса сменялся на профиль. Мейримдилик бросило в жар. Она будто была на сцене и всё это время не знала, что за занавесом ожидал зал.       - Я смотрю, вы все, вслед за бедолагами из Оныншытас и Жер-Кыры, хотите во всём обвинить правителя. По-вашему, если есть несчастные, так это матриарх виновата. Не раздала его всем, даром. Моя мать построила десятки шоу-энгиме для тех, кто хочет обучиться ремеслу и зарабатывать себе на хлеб. Почему бы жителям Оныншытас не выучиться там, бесплатно, вместо того, чтобы громить чужие лавки?       Айкоз покачала головой. Она не верила своим ушам.       - Это так… бессердечно.       - Закон выше человечности, потому что человечность субъективна, а закон - нет. Наши судьи для того и носят повязки, - Жылан обвела взглядом тени вокруг площади. Они держали дистанцию, но она видела напряжение в их позах, улавливала вибрации возмущения и сомнения. - Вы правы. С моей точки зрения всё происходящее - нормально. Люди пошли не тем путём, и за это оказались арестованы. Кто виноват в их бедности? Матриарх? Думаете, она недостаточно делает? Должна ли она быть во всех домах, во всех умах? Должна ли создать вам воду и хлеб из ничего?       Казалось, Катты уже едва сдерживала себя, чтобы не наброситься на Жылан с кулаками.       - Жылан, ты забыла, с кем разговариваешь! Мы все здесь прекрасно знаем, как устроено государство и какие рычаги есть в руках у сената и жауапберов. Никто не жаждет чудес, как в легендах. А ты-то, кстати, так любишь легенды! Но чего ради матриархату такая мощь, если сенат не в состоянии написать правильные законы?!       - Есть закон против обворовывания, есть закон о выплате заслуженной платы за труд, закон о помощи многодетным. То, что не все соблюдают законы, это вина государства или вина нарушителя? Матриархат найдёт и накажет, у коргаушей и дауысов руки длинные. Вот только глаз на всех не хватает. Нарушителей сотни тысяч. Если ты сама не требуешь порядка и не указываешь дауысам пальцем, чего ты ожидаешь? Их не было там, где ты видела несправедливость. Если ты сама, вот ты, Катты, не борешься с несправедливостью, если, когда сталкиваешься с недобросовестными буйнами, не идёшь по головам до самого жауапбера или сенатора, на что ты жалуешься? Если вас всех так заботят эти бедные протестующие, может, вы сами тогда выйдите им навстречу и отдадите всё, что у вас есть? Потому что, кажется, вы этого ждёте от матриархата. Нет. Не будет так. Пусть сначала бросят на пол палки и научатся разговаривать.       Они могли бы спорить ещё долго, политика была опасной темой не только на рынках, не только в кофейнях, но и в когамдас, где каждая считала себя её будущей частью. Щёки у Айкоз были ярко-розовыми от гнева, Катты жестикулировала всё агрессивнее, и возле птичьих клеток становилось действительно шумно, хотя пернатые, будто пришибленные чем-то, сидели молча на жердочках и не издавали ни звука. Но Мейримдилик уже поняла, к чему всё шло. Жылан специально вывела их на эту площадь, чтобы во всеуслышание заявить о своей позиции. Не только заявить, но и заставить себя слушать. Убедить остальных. Она говорила складно, и её голос, словно гипноз, увлекал остальных в нужную ей сторону.       Мейримдилик остановила подруг резким жестом и, вызвав волну ужаса среди воспитанниц на площади, плюнула Жылан под ноги.       - Ты отвратительна. Ты такая же, как вся наша правящая верхушка. Равнодушная, чёрствая…       Жылан сделала шаг вперёд. Голоса смолкли. Мейримдилик и остальным показалось, будто вся темнота за её спиной сдвинулась, наступила, давя с хрустом кости.       - Я и есть верхушка, - сказала Жылан. - И отсюда, сверху, всё прекрасно видно.       Возможно, ей не следовало этого делать. Всё, что велит тебе сердце, кажется неразумным - первое время.       Жылан уходила с площади со спокойной душой. Гул - тяжёлый, подвижный, будто рой пчёл, - нарастал вокруг. Один повод нужен, чтобы люди возненавидели тебя безоглядно: они должны думать, что ты мнишь себя выше них.                     Следующим утром Жылан отодвинула стул, чтобы сесть к завтраку, но не успела поставить тарелку - на него плюхнулась Суйыспеншилик. Оставшиеся два стула тоже заняли, с решительным грохотом.       - Извини, - улыбнулась Суйыспеншилик, - лучшие сидят вооон там.       Она указала Жылан на выход из зала.       Десятки пар глаз уставились на Жылан. Она перевернула тарелку Суйыспеншилик на голову и вышла.       В библиотеке Жылан встретили улюлюканьем. Шум был столь резким и неожиданным, что Жылан даже замерла, прежде чем направиться к нужной ей полке.       - Смотрите, верхушка идёт!       - Лучше вышка!       - Эй, вышка, всё ли тебе видно?..       - Жылан, а, Жылан, может, тебе очки смастерить?       Это продолжалось до тех пор, пока Жылан не набрала увесистую стопку талмудов и свитков и не покинула библиотеку. Улюлюканье и выкрики ещё некоторое время доносились ей вслед. Жылан не оборачивалась, придерживала свитки подбородком, чтобы не разлетелись от ветра. Если бы она кинула взгляд за спину, увидела бы служительницу Лалагуль, наблюдавшую за ней с балкона библиотеки.       Иногда социальный сговор возникает непредумышленно, но с тем же результатом, как спланированные заранее действия. Кто-то делает первый шаг, смелый и хлёсткий, а остальные подхватывают; им нравится идея, им нравится “мы” в каждом их жесте, и вот уже целая толпа объединяется в протесте. А если не в протесте, то в бойкоте. Жители Жер-Кыры могли крушить лавки, бить морды встречным хорошо одетым людям и тем ограничивать свои заявления и требования, но воспитанницы когамдас знали много иных способов эскалировать конфликт, без насилия.       Ловушки для птиц, созданные по чертежу Желыскырык, были уничтожены. Их обломки закинули на самые верхушки деревьев. Письменная работа, которую Жылан готовила для ответа перед служительницей Тамак, оказалась залита чаем - совершенно случайно. На общей беседе-задании она осталась без оппонента. На неё не хватило мяса за ужином, ей некуда было сесть, и, несмотря на то, что все на неё смотрели, никто с ней не разговаривал.       Возможно, они остановились бы, если бы почувствовали от Жылан эмоции. Если бы, как свои собственные, ощутили стыд, обиду, тоску, одиночество. Только Жылан как будто ничего и не чувствовала. Никому не пришло в голову разобраться, почему. Никто не заметил отсутствия её мысленного фона в общем котле.       - Здесь всё просто, - объясняла служительница Лалагуль. - Добираетесь до центра озера, забираетесь на остров. Видите там камень? На нём нужно сделать стойку и прочитать любой, но короткий, из ваших текстов для медитации. Возвращаетесь, предупреждаете следующую о возможных сложностях, идёте отогреваться. Следующая проделывает всё то же самое, но уже передаёт знания за двоих. Так по цепочке. Старайтесь действовать быстрее.       И она протянула им два металлических браслета-утяжелителя на руки.       Мелкая волна-рябь бежала по водной глади, и плывшие по ней девушки были отчётливо видны среди слепящих бликов. Жылан проследила их путь десять раз, от голого тела на берегу до изящного силуэта на верхушке камня. Жылан была последней в этой цепочке и уже знала, чем это должно было кончиться. Знала она, знала Лалагуль, знали остальные девушки. Они не смотрели в сторону камня, на котором она сидела. Жылан переплетала свою белую косу в тугой жгут и наблюдала за другими воспитанницами. Она замечала, где они подскальзывались, насколько напряжено было их тело в стойке, как они выходили из воды и какую часть береге выбирали на острове.       Со временем поднялся ветер. Плыть стало тяжелее. Несмотря на указания Лалагуль, закончившие заплыв девушки оставались сохнуть на берегу. Взяв браслеты у предшественницы, вплавь пошла Катты. Её качало на волнах, но она упорно барахталась, прокладывая себе путь к острову. Катты едва не упала, выбравшись на берег с той стороны. Девушки, следившие за ней, в едином порыве подались вперёд, видя, как она покачнулась, слабо держась на ногах. Грудь Катты тяжело вздымалась, когда она показалась на камне. Но она смогла сделать стойку, спуститься и снова войти в неспокойную воду. За обратным её заплывом наблюдали, затаив дыхание.       Катты с трудом дошла до крутого берега. Озеро будто пыталось утопить её, давя волнами на грудь. Она вцепилась пальцами в траву, набралась сил и под общий вздох облегчения выбралась на тёплый ковёр травы.       - Молодчина, - сказала Жылан тихо и со всей искренностью захлопала в ладоши.       Ещё несколько воспитанниц подхватили жест, растерянно обернувшись на звук, и Катты заулыбалась, немного смущённая таким громким признанием. Улыбалась, пока снимала браслеты, пока выжимала волосы.       Произвольные овации оборвала Айкоз. Она остановила руки ближайшей девушки и повернулась к Жылан:       - А тебя кто оценивать поставил, верхушка?       Радость медленно покинула лицо Катты, ещё больше покраснели щёки. Ей, кажется, пришло в голову, что эта похвала не должна была льстить, ведь похвала была от всеобщей парии. Она посмотрела на Жылан со злостью, словно оскорблённая ею или даже испачканная.       - Жылан, - позвала служительница Лалагуль. Воспитанницы, начавшие вновь звать её “лучшей” и “верхушкой”, в компании с менее приятными прилагательными, умолкли. - Осталась ты. Беря во внимание сложившиеся обстоятельства, тебе придётся плыть вслепую.       Катты круто отвернулась и пошла одеваться. Она не собиралась передавать Жылан сообщения, полученные с предыдущих заплывов.       - Не откажешься? - Лалагуль с видом любопытной кошки склонила голову набок.       Жылан улыбнулась ей, подхватила браслеты и пошла к воде.       - Я редко полагаюсь только лишь на то, что мне говорит другие, - сказала она, и щёлкнули два замка. - Пока есть глаза, разберусь сама.       Последние слова ещё не перестали звучать, когда голову Жылан пронзила острая боль. Она запнулась, нога заскользила по мокрому берегу, и в траву упал камень. На камне, совсем немного, поблескивала алая кровь. Блестела так же, как капли озёрной воды на острых гранях травинок.       Всё смолкло. Один только ветер свистел в ушах, порыв за порывом. Он уносил за собой эхо чужих эмоций, густых, как запах: ехидство, злость.       Жылан подняла камень, развернулась и швырнула его в толпу. Она ни в кого не целилась. Сейчас все девушки были одной массой, одним врагом. И им нельзя было уступать, ни шагу назад с места, которое она обозначила. Сейчас нельзя было отступать, а потом нужно было ещё и отомстить, стократно. Тихо - как яд.       Камень угодил кому-то в голову. Раздался вопль, девушка присела и скрючилась от боли. В тот же момент, не сомневаясь, остальные воспитанницы подняли с земли камни.       Служительница Лалагуль нахмурилась и сказала, не повышая голос:       - Кинувшая камень сейчас полетит из когамдас с одного пинка.       Жылан плыла кролем, с каждым гребком отдаляясь от берега, на котором не осталось ничего, кроме одежды и горстки камней.              Для Аю и ещё нескольких воспитанниц когамдас всегда находились более специфичные задания, нежели те, что лежали в общей практике подготовки лидеров. Задания, рассчитанные в первую очередь на воинов. Аю уходила на них одна, всегда с походным мешком и какой-нибудь железкой, тщательно замотанной в ткань. Вид у неё при этом был несколько таинственный, но не от того, что она придавала своим заданиям особую важность, а от того, что она сама мало представляла, что ждало её впереди, и таким образом Аю на лицо становилась задумчива, а в душе озабочена, как дитя, рассматривающее перспективу прыгнуть с высокого бордюра. Возвращение Аю проходило незаметно. Она бросала сумку на кровать, мельком осматривала в зеркале новые ранки и царапины, щупала синяки и уходила в бани. Последующие собрания и мероприятия проходили уже с её участием.       Из всех жителей когамдас о том, что Аю должна вернуться, знали только служительницы и Жылан. Каким образом Жылан становилось известно о времени её прибытия, оставалось непонятным даже самой Аю. Просто когда Аю шла через ворота, Жылан уже ждала её под каким-нибудь деревом. «Проходила мимо», - говорила та каждый раз.       В этот раз Жылан у ворот не было. Против обыкновения, Аю пошла по главным аллеям и тропам, заглядывая в каждый павильон, каждый зал, шокируя воспитанниц своей медвежьей неопрятностью. По наитию, они не задавали вопросов. Она искала глазами - так же, без вопросов. Наконец, придя на главную площадь, она застала сцену, которую несколько секунд принимала за сон.       В стороне от центра, занятого птичьими клетками, группа девушек упражнялась в би-кун. Би-кун был одним из старейших видов искусства движения, чем-то средним между танцем, растяжкой и показательными пассами бойцов. Все движения би-кун выполнялись в парах, в сути его лежало учение о синхронности, о согласии с солнцем, о чувстве всеобщего тока жизни. Птицы радостно чирикали в своих клетках, сытые и ещё не совсем отчаявшиеся. Их наловили около сотни за те пару дней, что Аю провела за пределами когамдас. Тихо, будто шелест листьев, по площади прокатывались синхронные выдохи и вдохи. Девушки повторяли заученные движения: вверх и вперёд, выгибая спину, отводя руки, будто предлагая вырвать себе сердце; затем навстречу друг другу, в наклон, к земле, с широко расставленными ногами; и снова вверх, вытягиваясь в грациозную цаплю. Среди десятков пар, обращённых лицом к лицу, выделялась одиночка - Жылан. Она занимала место в ряду, но партнёрши у неё не было. У неё, той, чьей компании втайне жаждали, как почётного места за столом.       Остолбенев, Аю смотрела за танцем Жылан. Чудилось, что Жылан двигалась вместе с призраком. Две длинные косы мели собой плиты, падали на плечи и норовили обвить шею. Аю сняла походный мешок, обратила внимание на свои пыльные руки и… заколебалась. Не была ли она слишком грязной?       Из них двоих Жылан сомневалась меньше, она же была тем, кто не мучился совестью и разбирал чужие эмоции и поверхностные мысли, как уличные вывески. Она покинула строй и подошла к ней прежде, чем Аю попыталась бы присоединиться к её би-кун.       “Тебе лучше не разговаривать со мной больше, - сказала она вместо приветствия. - Это принесёт тебе только проблемы”.       Аю не могла отвести глаз от её чистого, чуть смуглого лица. Кажется, Аю помнила его до мельчайшей черты: белые линии бровей, высокий лоб, серьёзные глаза и то, как Жылан чуть сжимала губы, выражая то ли поддержку, то ли бессилие, то ли своё сожаление.       “У меня такое чувство, - сказала Аю, - будто это и есть проблема”.       Разумеется, Жылан не дала ей выбора. Жылан решила, и мир должен был повиноваться. Аю больше не могла подойти к ней - ей не представлялся ни шанс, ни повод. Обычно одного только её, Аю, желания, было достаточно, чтобы перевернуть всё с ног на голову, но в случае с Жылан ничего не бывало как обычно. Слишком они с Жылан были похожи.       К вечеру, вымытая до скрипа, Аю прохлаждалась на территории медицинского павильона. Она переплела свои косы, почти под ноль выбрила затылок и виски, и только свежие блестящие пятна мазей да бинты портили её задиристый вид. Служительница Безендиру наложила ей пару швов, в каждый из которых вложив по значительной доле своего неодобрения. Аю мерещилось, что даже её медицинский обруч темнел, когда Безендиру ругала её за столь безответственный стиль боя, который позволял Аю получать такие раны.       - Невозможно спасать других, если жалеешь себя, - оправдывалась Аю.       Безендиру сунула ей в руки два полных стакана каких-то снадобий и выставила на двор. Дышать и расслабляться.       Аю сидела в гамаке-яйце, пила снадобье с яблочным привкусом и расслаблялась.       Впрочем, для отдыхающего человека она слишком уж хмурилась.       Чуть поодаль, через забор, носились дети. Мальчики и девочки, человек семь, совершенно разного возраста. Самой младшей - и самой боевой, - было, кажется, не больше пяти. Она несла огромную палку, будто копьё, и притворялась могучим воином. Вся группа играла в сюжет какой-то старой легенды, которую Аю смутно припоминала. Старший ребёнок, мальчик лет одиннадцати, таскался с книжкой и то и дело напоминал своим соратникам, чтобы те не отклонялись от оригинального повествования. Кажется, этот старший был сыном служительницы Тамак.       Дети жили отдельно, в доме на окраине когамдас, вместе с матерями. Им не разрешалось выходить за территорию дома, разговаривать с воспитанницами. Служительницы предпочитали держать детей рядом как можно дольше, прежде чем отдавать в кунарлыжер. Может, потому, что воспитывали десятки чужих “детей”. А может, потому что, как и все Учителя, предпочитали давать знания своим детям самостоятельно.       Аю наблюдала за пятилеткой, размахивающей палкой, и ей было невыносимо любопытно, какой она вырастет и что будет значить для окружающих. Чем больше людей Аю встречала, тем легче становилось представить, какими они были или какими они будут. Не получалось только с Жылан.       Её размышления прервало шумное и масштабное вторжение. На двор за медицинским павильоном пришли Мейримдилик, Жылыскырык и Суйыспеншилик, все трое наперебой обсуждали, как нарядиться к утренней церемонии. За их пустой болтовней Аю замечала осторожные, прощупывающие взгляды.       Такие взгляды встречали её весь день.       - Ну, - улыбнулась Жылыскырык, присаживаясь на пенёк рядом с гамаком, - что ты делала на этот раз?       Попивая вторую кружку снадобья, Аю поведала подругам короткую, но остросюжетную историю о скотокрадах, оленьей кораптар и двух престарелых братьях, чудесно управляющихся с кнутами. Дети из дома служительниц завистливо посматривали на девушек сквозь щели в заборе, но только тяжело вздыхали, возвращаясь к своей легенде.       - А что у вас было интересного? - спросила Аю.       Её вопрос вызвал странное смятение, обмен взглядами, неловкие смены поз. Аю подруг жалеть не стала. Она выжидающе и по-особому требовательно рассматривала их лица.       Мейримдилик заговорила первой. Это был рассказ в стиле «ты представляешь?!» Оказалось, Жылан их всех, воспитанниц когамдас, считала за грязь. Она вела себя, как аристократка, и была глуха к чаяниям народа. Девушки с горечью осознали, что ошибались в Жылан всё это время. Она не знала тягот, не знала страданий, и вся её мудрость была взята из книг. В ней не было ничего, кроме чужого мнения и эгоизма.       Ни единая фраза не была новой. Их множество раз повторяли в когамдас за прошедшие сутки, меняя лишь эпитеты да интонации. Поначалу, боясь реакции Аю, они говорили осторожно, особенно Суйыспеншилик. Аю, однако, не возражала, не вступалась за Жылан, а только слушала внимательно, немного грустно, лицо её приобрело странное выражение, и это подогрело разговор. Девушки себе ни в чём не отказывали.       Жылан и Туншыгу наблюдали издалека, надёжно скрытые за густой листвой. Им не нужно было слышать слова, чтобы знать, какие именно посылы лились Аю в уши. Туншыгу украдкой посматривала на Жылан. От того, что она видела, ей становилось неспокойно. Такое чувство возникает, когда ветер ложится в штиль и весь горизонт затянут иссиня-чёрными тучами.       Внутри Жылан же в тот момент развернулся шторм, и его рёв поверг её в глухоту и слепоту ко всему, кроме того выражения лица, с которым Аю слушала гадости про неё. Жылан пропускала по три вдоха, сдерживая свой шторм, и ярость выжигала остатки кислорода в лёгких. Ей было душно, ей было нечем дышать. Из всех девушек в когамдас, которые открыто унижали её или предпочитали никак не препятствовать её унижению, Жылан никого не ненавидела сейчас так сильно, как Аю, и ненависть эта была горькой, отвратительной, будто рвота в горле. Чужие слабости и глупость были противны ей, но как неизбежное зло, а от Аю - этой Аю, слушавшей, вникавшей, - Жылан не ждала никакого зла вообще. Жылан, непроходимая дура, позволила себе поверить, будто Аю была на её стороне.       “Я просто раздавлю её, - змеилась мысль в голове, - раздавлю так же, как остальных. Больше никогда”.       Эта мысль шипела, как целая яма гадюк, и Жылан не слышала, что говорила Туншыгу ей вслед, не видела, куда шла. Остальные должны были раскаяться, получить свой урок и бояться ещё хоть раз усомниться в её превосходстве, но Аю… Её Жылан хотела уничтожить физически.       “Раздавлю”, - Жылан вышла через заросли на аллею, держа спину болезненно-прямо, будто резало её нечто острое между лопаток. Она направилась к библиотеке, но передумала, вспомнив, что с некоторых пор ей не было там покоя. Она пошла к эшекей, но и от них свернула, испытав гадливость на грани с ужасом, представив скучные четыре стены своей комнаты. Вороны дана восседали на столбах и острых крышах, провожали. Тонкая фигура Жылан отражалась в их глазах белой иглой. В конце концов, Жылан пошла по знакомым тропам, под кронами омбу и кебрачо, пока не вышла на поляну с растущей на ней ивой.       У раскидистых ветвей ивы, играя с хлёсткими веточками, ждала Аю.       Жылан встала, как вкопанная. Ботинки утопали в мягкой, влажной от росы траве. Рука Аю застыла, по-прежнему сжимая тонкий листик ивы. Они встретились глазами, как только увидели друг друга. Это было неизбежно, как падение. Слышно было чьё-то дыхание, ощущение, как поднималась и опускалась грудь. Жылан смотрела в чужие, невыносимо жёлтые глаза и не находила в них того, за что собиралась уничтожить. Ей начало казаться, будто её относило от Аю всё дальше и дальше, будто она летела на дно глубокого колодца и мир сузился до круга света, и лицо Аю оставалось центром этого круга. Аю наверняка поняла, что Жылан её избегала, и потому пришла именно сюда, где в тени влажно пах тёмно-зелёный мох и чернозём, где солнце щедрыми лучами прорезало кроны и где так удобно было читать. Было ли это уже “их местом”?       Для Аю, кажется, да.       Аю была особенной. Она не разочаровывала. Она… смотрела на Жылан иначе. Жылан, падавшая на дно колодца, не хотела, чтобы это лицо исчезло. И когда она совершенно чётко осознала это почти материальное в своей силе желание, Жылан будто вынырнула из-под толщи воды. С жестокостью урагана смело все проекции, домыслы и недоверие, которые множились между Жылан и Аю, которые разводили их друг от друга - земные плиты в момент величайшей тряски. Они сами позволили это, сомневаясь и осторожничая, не говоря “лишнего” и не спрашивая “неудобного”.       Всё исчезло. Только ива ласково мела ветвями.       “Один вопрос, - сказала Аю. - Ты как, меткая?”       Их видели вдвоём, выходящими из дальних ворот Когамдас Тандау. У Аю на плече опять висела набитая чем-то сумка. Лицо всё ещё блестело от медицинской мази. Жылан часто поворачивала к ней голову, и белизна высокого хвоста слепила глаза.       - Я целый месяц провела в лагере для подрастающих воинов, - рассказывала Аю по дороге. - Наш наставник был бывшим солдатом. Ну, как бывшим, бывших не бывает… Но это сказывалось на его характере. Он плохо относился к отступлениям от дисциплины. А мы все подростки, лет по четырнадцать. Тренировали нас на яблоках. Мы сбивали их копьями. Получалось хорошо, так что яблоки быстро кончились. И вот, когда они кончились, моя подруга (она сейчас в другом когамдас) со скуки сбила копьём летевшую птицу. Копьём, маленькую птичку! Птичку пришлось съесть, чтобы загладить вину перед ней. А вот подруге моей наставник велел больше не появляться. Сказал, не было у него столько яблок.       - Но в сумке не яблоки, верно? - сказала Жылан.       - Всё-то ты знаешь.       Они вышли к бурелому, образовавшемуся в получасе ходьбы от когамдас. Среди поваленных стволов Аю выбрала тот, что казался ей ровнее. Заинтригованная, Жылан наблюдала за её действиями. Аю открыла сумку, достала из неё небольшую чугунную фигурку с ладонь высотой и установила на ствол. Обернулась, подмигнула Жылан. Фигурка была сделана на подобие обезьянки, в отлитой форме произвольно выделялись мордочка, сложенные передние лапки и обвивающий тело хвост. Следом за первой фигуркой выстроились ещё четыре.       - Обойдёмся без копья? - догадалась Жылан.       - Уверена, тебе оно и не нужно, - усмешка играла на губах Аю. Она вложила в руку Жылан небольшой камень. - Если речь идёт о людских мишенях, ты и так справишься. А вот с чугунными…       - Ты бросаешь мне вызов?       - Вроде того. Моя подготовка лучше, так что я дам тебе фору. Я буду кидать с закрытыми глазами.       Как много людей, заранее зная о проигрыше, не отступят?       Жылан хмыкнула и замахнулась.       У Аю было много сестёр. Две из них даже родились двойняшками. Младшая до сих пор училась в кунарлыжер и носила имя Сонгыкитти - последний котёнок. Мать Аю рассказывала, что первоначально девочку хотели назвать Ушкын - искра, - в знак того, что она была последней искрой, которая подожгла похоронный костёр надежды отца на рождение мальчика. Скорее всего, это была шутка. В Шарте, рождение дочери - это праздник. Практически все члены семьи Аю так или иначе работали в семейном деле. Только Аю была исключением, что, однако, не мешало находить общие темы за столом в те редкие дни, когда Аю возвращалась в родовое гнездо в Жерлеу.       Обезьянок отлила старшая сестра, в подарок. Жылан нравился звук, с которым камни бились о чугун, и как мялась сухая трава, когда фигурки падали со ствола. И ей импонировала мысль, что Аю редко виделась с семьёй.       - Я постоянно в поиске чего-то нового, - сказал Аю, поворачиваясь спиной к мишеням. - Дома мне становится скучно на третий день. Просто за второй день мне успевают рассказать всё, что меня интересует, и нагрузить подарками. Просыпаясь утром третьего, я уже ищу глазами дорожные сундуки.       Она размахнулась, завела руку за спину, и камень с тихим свистом, напоминающим звук, с которым крылья режут воздух, влетел прямо в чугунную мордочку. Уже пятая обезьянка присоединилась к четырём подругам на земле.       - Кроме меня никого нет, - рассказывала Жылан, составляя фигурки обратно на ствол. - В детстве мне часто было скучно. Глаза, как и голова, иногда всё же болели от книг. Так что я любила лазить по деревьям и разорять гнёзда. Выслеживала птиц, ждала, пока они отложат яйца, а потом вытаскивала все до последнего. Я приносила их на кухню и требовала, чтобы наш повар помог мне сделать пирог или яичницу. Я не остановилась, пока меня как следует не отругали.       - Почему-то мне легко это представить, - Аю смотрела на Жылан так, будто ни одна её тёмная сторона не была достаточно страшной, чтобы заставить Аю восхищаться ею меньше. Жестокость или упёртость не были отталкивающими, не смущали неожиданные “капризы”, и всё в Жылан было идеально, как в острых предметах - ножах, мечах и длинных иглах, - главное, умей обращаться.       - Я как-то увлеклась и съела целое ведёрко малины, литра три, кажется, без сестёр. Они обиделись. Как вспомню, мне до сих пор стыдно.       - Мне тоже легко представить тебя с ведром малины.       Жылан попадала в цель два раза из пяти, но когда попадала, камни раскалывались и осколки отскакивали, неся агрессию обратно.       - Кого ты представляешь? - спросила Аю, тихо, наблюдая из-за её спины. Она была почти покровительственна.       Жылан подобрала с земли ещё один камень.       - Никого. Разве что… себя.       Следующая обезьянка осталась цела. Попытки Жылан кончились.       - А левой рукой можешь? - не без хитринки, она искоса глянула на Аю.       - Смотря чьей.       Они всё ещё смеялись, пока Аю сбивала мишени, стоя к ним спиной, работая левой рукой. Жылан любовалась её движениями; движения успокаивали и притягивали, как вода. В них сочетались уверенность мышечной памяти и рассчитанная сила. Когда Аю бросала, она не делала ничего лишнего. Кажется, это было в самой её сути - не говорить лишнего, не думать лишнего, не париться ни о чём, что не приносило бы веселья или ума.       - Что ты подумала, когда они рассказали тебе?       Жылан стояла совсем рядом с Аю, непредусмотрительно близко, будто не представляла даже, что могла помешать движениям. Аю чувствовала тепло её плеча своим предплечьем.       - Я подумала “а в чём проблема?”. А потом подумала “кто бросил камень”.       - Я испытываю… стыд. Мне кажется, я неверно выразила свою мысль, можно было лучше, дипломатичнее. И поэтому я сама виновата в том, какое сложилось положение.       - Ты, а не их отношение к политике и к твоей позиции в обществе?       - Я могу контролировать только себя. То, что говорю и что делаю. Как видишь, те же камни иногда мимо летят.       - Ты выбрала быть не дипломатичной. Говоря иначе, ты никому не пыталась угодить. Ты выбрала не прикидываться кем-то другим, - Аю разглядывала сухой ствол. На нём уже были глубокие белые следы-царапины. - Я бы… Ты была бы не ты, если бы поступила иначе.       “Кажется, ты думаешь, будто знаешь, кто я”, - Жылан присела, чтобы поднять камень, и так и осталась в траве, и её плечи поникли, совершенно недопустимо для принцессы.       - Да, - кивнула она, - Люди изменчивы. Сегодня любят тебя, завтра нет. Поэтому сегодня и завтра нужно оставаться собой.       - Тяжко тебе, - Аю тоже присела на корточки, для оправдания стала играть с сухой травой, - ты действуешь не так, как я. Красиво, не спорю, все эти интриги, поддёвки, выжидание момента. Красиво, но по-другому. Я не выбираю особо. Либо бью, либо нет.       - Мне с тобой интересно, - сказала Жылан, упираясь виском себе в колено. - И спокойно. Спасибо. За обезьян, я имею в виду.       То ли тень бурелома была тому виной, то ли снадобья, которые Аю споила служительница Безендиру, но она словно провалилась в другой мир, и в том, другом мире, эмоции и мысли смешивались беспрепятственно, и невозможно было определить где были твои, а где чужие, и какие из них вспыхнули год назад, а какие - секунду. Аю очень хотела коснуться Жылан, как-то глупо, например, потереться лбом о её спину, но даже в этом потустороннем состоянии не позволила себе лишнего движения, всё ещё ощущая призрачное касание, случившееся, когда она передавала Жылан тот первый камень.       - Ты сильная, - сказала она в конце концов. Сгорбленная спина Жылан была будто грань чего-то сломанного, невыносимо уязвимого, и Аю смотрела в чащу, чтобы не сделать чего-то непоправимого. - Ты со всем справишься. Им это может не нравиться, но ты действительно… лидер по крови. Я это вижу. Это как у зверей. Тебе будет больно и стыдно, но ты это переживёшь.       Жылан выдохнула, сильно, как делают те, кто решился на что-то, кто почти сдался, но нашёл силы, и тоже выпрямилась, перекатываясь с пяток на носки, отбросила назад хвост и упёрлась локтями в колени.       - Я это и сама знаю.       Аю улыбнулась - криво, задорно, совсем дикая в это мгновение.       - Рядом всегда должен быть кто-то, кто скажет тебе об этом.       Их смех - переливчатый и взрывной, - тревожил тропки когамдаса, когда Аю и Жылан поздним вечером возвращались в эшекей. Дневная жара спала, и под сенью деревьев дышалось особенно хорошо и свободно. Жылан с удручённым видом поднимала правую руку, показывая, как та дрожала от утомления. Аю смеялась, вспоминая некоторые из своих тренировок. Были дни, когда она только пила воду, наклоняя чашку зубами.       Смех Жылан не оборвался, но будто иссяк, когда по дороге, в тени, их встретили другие воспитанницы. Без сомнения, они Аю ждали. Катты, Айкоз и ещё несколько, особенно чувствительных, как сказала бы Туншыгу. Вид у девушек был в крайне степени кислый и наводящий на мысль о скорой драке.       “Что ты сделала?” - Аю с любопытством разглядывала передовую группку.       “Да так…” - Жылан мягко улыбалась. Она мысленно показала Аю небольшую комнату в эшекей. Комната была явно обыскана, и на столах, кроватях и тумбочках в несколько рядов лежали украшения, кошельки, богатые наряды и аксессуары, ремни дорогой кожи и деликатные ножи для вскрытия писем.       Жылан сделала это ещё до того, как пойти к дому медика. Намёк, кажется, был понят. Айкоз источала странную смесь стыда и ненависти. Видимо, стыд ей помогало превозмочь то, что ей очень не понравилось, что Жылан трогала её вещи.       - Ты перешла всякие границы, - сказала Катты.       - Мне два дня шагу без воплей ступить не давали, - Жылан пожала плечами. - В таких условиях и границ-то не разглядеть.       Суйыспеншилик фыркнула, разглядывая Жылан, будто настоящую змею. Помнила тарелку супа.       - Думаешь, не заслужила?       - А кто у нас это решает? Ты?       Жылан вскинула правую бровь, неуловимо и как-то унизительно для других, и сразу стало понятно, что терпение её кончилось.       - Если вы решили бодаться в моём лице со всем государством, я советую вам запастись камнями и слюной. Только не обольщайтесь. Не думайте, будто те самые бедняки, которые крушат лавки и бью дауысов, увидев вас, тут же проникнутся вашей солидарностью по отношению к их бедам и кинутся целовать вам руки. Нет, - улыбка Жылан была почти жуткой в контрасте с языком её тела. - Они ограбят вас, унизят и бросят в канаву, себе под ноги. Будут мять вас и втаптывать, чтобы самим подняться повыше над её краем. И я знаю это, потому что прочла гораздо больше вашего. Не романов, а реальных отчётов, архивов, переписей. Если мне понадобится ловушка для птиц, я обращусь к Желыскырык. Если я захочу построить лучший в Шарте храм, я попрошу Тэтидау его оформить. Но что касается политики и матриархата... Избавьте меня от вашей несведущей болтовни, от наивности. Я свою стезю выбрала. Что, кто-то здесь есть лучше меня? - Жылан обвела их взглядом. - Если вам нечего сказать, поучились бы вы… более метко кидать камни.