В один день, по отдельности, вместе

      Рано или поздно родителям приходится выбирать - либо продолжать защищать своих детей от любых напастей, предвосхищать их трудности и оберегать от ужасов, либо… предупреждать, но не останавливать. Родители Айтолкын особо не колебались, и она была предоставлена на волю волн и ветров как только начала есть твёрдую пищу. Волны видели таких, как она, не в первый и не в последний раз, но след свой Айтолкын оставила - насколько это вообще возможно, если речь идёт о море. Тактика в её семье была простая и действенная: если Айтолкын срочно нужно было вытащить из пасти неприятностей, её вытаскивали, попутно разрывая эту самую пасть; но до тех пор Айтолкын была вольна хоть морского дракона за усы дёргать.       Попустительское воспитание вкупе с ощущением надёжной стены за спиной привели к одному из самых опасных последствий: Айтолкын стала бесстрашной. Бесстрашие - это как безнаказанность; иллюзия, по которой ты скатываешься, пока однажды не разобьёшься.       Аю не была склонна нянчиться с людьми. Человек действий, она видела материальную угрозу, приходила на помощь, получала свои овации и уходила. Только одного человека она попыталась бы спасти даже от его - её - собственных демонов. Без колебаний, не думая о провале. Этим человек была не Айтолкын; но каждую ночь девушка отказывалась с Аю в одной постели и прижималась к ней так, будто Аю из Жерлеу была не менее, чем богиней, способной отогнать любые ужасы и кошмары. Плохие сны охотились за Айтолкын, набрасывались, едва ей удавалось сомкнуть веки. Она скулила ночами. Аю закрывала её руками, гладила по голове, и Айтолкын успокаивалась, проживала ночь, лишь держась за Аю до самого рассвета.       Не ведающий страха забывает оглядываться по сторонам. Как следствие, однажды может получить камнем по голове и оказаться связанным по рукам и ногам, в грязном мешке.       Аю знала, что не могла спасти Айтолкын от её демонов, но каждый раз, слыша скулёж, прогоняла кошмары. Потому что таким человеком была Аю из Жерлеу: хранить и защищать.       Однако это не могло продолжаться вечно. Запрокинув голову, Аю рассматривала дорожный указатель, что стоял на распутье большака. Дорога была хорошей, а указатель - ухоженным. Заметно было, что краску на стреловидных дощечках регулярно обновляли, и под названиями городов и сёл мелко выведены были километры. Ракым-Сарай совсем рядом. Чтобы выйти к Орталыку, нужно было бы повернуть направо.       - Скоро будешь дома, - сказала Аю. - Часа четыре пройдём, по пути наверняка сможем перехватить мяса где-нибудь. Мне, после того, как доведу тебя до двери, надо будет сразу отправляться дальше.       Айтолкын не отозвалась.       - Эй, чего застыла? - Аю обернулась через плечо, одной ногой уже к Ракым-Сарай.       Она увидела лицо Айтолкын, и внутри Аю что-то вдруг оборвалось.       - Я не пойду домой, - девушка наклонила голову, будто баран, готовый к столкновению. - Я останусь с тобой. Мы можем съесть мясо, набрать провизии, но до дверей ты меня не проведёшь. Я хочу пойти с тобой, на юго-восток. Туда ведь тебе Далажелы указал путь? Я хочу быть с тобой… помочь тебе перебить этих торговцев байлады.       Должно быть, так себя чувствует зверь, попавший лапой в капкан.       - Ты не можешь идти со мной, - выпалила Аю. Она пыталась подобрать аргументы, менее острые, менее ранящие. - Это опасно. Точно будет бой. Я даже не знаю, смогу ли вернуться.       Айтолкын сверкнула белыми зубами, улыбаясь:       - А я с тобой ничего не боюсь, помнишь?       Она была так искренна, и голубые глаза, будто море, топили Аю в вере и нежности.       “Я не хочу, чтобы ты была со мной, - думала Аю. - Почему это ты сейчас смотришь на меня так? Почему не она?”       - Пойдём, - Айтолкын поманила рукой, зашагала дальше по большаку, - я хочу пирожок. Или даже два.       Под её рукавами всё ещё оставались жёлтые следы увядавших синяков.       Они действительно нашли таверну по дороге к Ракым-Сарай. Небольшое хозяйство развернулось прямо у большака, и запах стоял такой, что даже в темноте путники безошибочно сворачивали бы к ним во двор. Жизнерадостная, Айтолкын заняла большой стол и заявила, что ей понадобится как минимум три смены блюд.       - Жареный барашек, - мечтательно пропела она, втягивая носом воздух.       - Две порции, - распорядилась Аю.       Им несли тарелки, приборы, напитки. Айтолкын рассказывала, что ни разу не останавливалась здесь прежде, хотя прожила в Ракым-Сарай больше пяти лет; удивительно, как много люди игнорируют, думая, что смогут дотянуться и взять в любой момент. Аю макала хлеб в мясной сок, пожимала плечами.       - Мир больше, чем мы. Всё равно не сумеешь увидеть всего.       - Эй, но можно ведь не успеть увидеть хоть что-то! Подумай только, есть люди, которые ни разу в жизни не покидали не то что собственный город, а собственный круг общения. Это же зря прожитая жизнь?       - С твоей точки зрения это так, - Аю вспомнила Камшы, её тоску и любопытство. - Мало ли, сколько людей накормит человек, осевший на одном месте. Хотя ты же ребёнок пиратов…       - Воспитание сказывается, да, - Айтолкын плотоядно усмехнулась. - Но я всё равно останусь при своём мнении!       - А я, - вздохнула Аю, заглядывая в кувшин, - осталась без сока. Пойду возьму ещё.       Был разгар обеда, и официанты бегали между столами, как белки, заполошные и потерявшиеся между собственной любезностью и лёгким раздражением. Один сбил бедром оставленную Аю соломенную шляпу, и Айтолкын напустилась на него с угрозами. Они препирались, отряхивали жёсткие соломенные поля. Аю поставила кувшин на стойку и расплатилась с хозяином - за еду и за лошадь. Затем, всё ещё слыша сквозь гам извинения официанта, набросила ремень от походной сумки через шею и вышла во двор. Там ей подвели запряжённого коня, объяснили, где нужно было его оставить и предъявить бумагу для возврата гарантийной части денег, что она уплатила.       Пыль осела на булыжниках большака, когда Айтолкын поняла, что Аю в таверне уже не было.              Лоскутное одеяло бессчётных полей раскинулось к востоку от Орталыка, и в центре, среди маков, подсолнуха, кукурузы и капусты, как будто пробивший брешь камень, возвышался Ракым-Сарай. Город был огромен, один из самых многочисленных среди всех городов Шарта. Всё, что выращивали в области Жерорта, можно было купить в Ракым-Сарай. Всё, при помощи чего можно было возделывать землю, что можно было в землю посадить и чем её можно было удобрить, также продавалось в многоликих лавках Ракым-Сарай. Местные рынки орали на все лады: шипели гуси, вытягивая белые шеи, возмущались смешные плосколапые утки, орали петухи и лаяли псы. Через улицу от мелких прилавков и временных клеток начинались сотни и сотни метров «чистых» площадей, где люди поважнее и побогаче договаривались о поставках, измеряемых в тоннах, о забое, означавшем спрос на целые отары. Здесь пили отвары, чей запах кружил голову, и заказывали кушанья, свежее которых не найти было во всём Шарте. Между кофеен, почётных и известных лавок, между скверов и извозчьих, уверенно и важно, точно вросшие в эту землю и намеренные остаться на века, вели свою деятельность банки. Именно в один из них зашла Аю, стрельнув глазами по сторонам.       Спустя пару минут наружу выбежал молодой человек весьма внушительной наружности. Несмотря на его рост, посадку головы и орлиный, гордый профиль, он двигался расторопно и частил шаг. Банкир запер калитку и остался стоять снаружи. Когда к нему подходили клиенты банка, он рассыпался в извинениях и объяснял, что все - да, абсолютно все, все до единого, - сотрудники банка ушли на двадцатиминутный перерыв. Каждый взгляд, брошенный клиентами, сулил банкиру скорую смерть без капли достоинства. Но он был непреклонен.       Аю покинула банк через двадцать минут, через задний вход, который существовал в особо исключительных случаях. За ней, даже когда дверь закрылась, ещё стелился шлейф искренних пожеланий - в частности, не быть пойманной. Походная сумка значительно оттягивала ей плечо. Легко влившись в плотный людской поток, Аю начала рейд по торговым лавкам. Из каждой она выходила с чем-то новым: целой рубахой, новыми подбойками на сапогах, новыми ножами в голенищах и топориком на поясе, со свёртком свеже-вяленной рыбы, жареных орехов и мягкой куркумы. Последней она купила новую шляпу - соломенную, твёрдую, с широкими полями.       - Как вам идёт! - восклицала ей вслед довольная хозяйка.       - Подлецу всё к лицу, - улыбалась Аю, уходя.       «Что бы ты ни надела, - шептала ей Жылан когда-то, - всё равно самая красивая - голая».       Чтобы Аю снова могла это услышать, она должна была добраться до гор и притащить оттуда свидетелей своей правоты. От мысли, что все её действия так и иначе приближали Аю к Жылан, каждый шаг давался чуть легче. Она просто делала крюк, очень большой крюк до Орталыка.       Если бы Айтолкын выслеживала её, Аю бы почувствовала. Но ни один пиратский навык, которым обладала Айтолкын, не годился к применению на суше, и она рыскала по Ракым-Сарай, своему родному городу, практически наобум. Везение, если оно было богом, имело специфическое чувство юмора - Айтолкын её нашла.       «Хорошо, что здесь так безлюдно», - подумала Аю, увидев сначала ярость в глазах Айтолкын, а потом узнав её саму. А ещё она подумала: «Твою богу душу мать...»       - Как ты могла бросить меня там?!       Гром и молния, в одном маленьком теле. Если обида могла обжигать, то Айтолкын просто полыхала ею. Аю застыла, будто сделанная из глины.       Разве был хоть один путь, выбрав который, в конечном итоге, Аю не причинила бы Айтолкын боли.       - Что ты молчишь? - продолжала Айтолкын. Когда она не кричала, её тело кричало. - Я никогда не ждала такой подлости от тебя. Я сидела там, как дура… А они… Знаешь, как они на меня смотрели, когда я начала тебя искать?       Аю знала. Она представила себе всё ярко, в красках, пока отсчитывала монеты в таверне. Стыд за поступок возник в ней и умер, задушенный, в тот же момент.       - Ты, выходит, решила, что для меня так будет лучше?! Что я смогу просто… просто вернуться домой? И спать там спокойно, и жить дальше? Ты меня оставила там, ты думала, мне больше некуда будет идти? Ты думаешь, тебе это решать?!       Между Аю и Айтолкын разверзлась осязаемая, живая пустота. Слова падали на землю, будто стрелы, которые неумело швырял ребёнок.       Одно только Айтолкын не произносила: «Я тебе надоела?» Это был единственный вопрос, который ей действительно хотелось задать, и ответа на который она страшилась. Поэтому она продолжала кричать, злая, как стая морским демонов; Аю просто стояла перед ней, смотрела, и Айтолкын распалялась всё больше. Пока Аю не спросила:       - Ты всегда хвостом бегаешь за теми, кто тебя отверг?       Это было хуже, чем если бы Аю ударила её по лицу. Айтолкын замолчала. Сжатые в линию губы задрожали. Аю устало выдохнула, смиряясь с неизбежным ущербом. Айтолкын расплакалась навзрыд.       - Поверить не могу, - бормотала она, срываясь на крик, – что ты решила отделаться от меня, как от шавки какой. Я думала…       Она не могла говорить больше. Её кулаки были сжаты, она утирала нескончаемые слёзы, И Аю, как настоящий воин, знала, что больше всего сейчас Айтолкын хотела бы избивать её этими кулаками. Чуть больше, не признаваясь себе в этом, она хотела бы, чтобы Аю встала перед ней на колени, обняла за талию и извинилась.       Ничего из этого Аю ей дать не могла. Яблоня не приносит персики, сколько ни тряси.       - Ты ничем не можешь мне помочь, - проговорила Аю. - Ты не можешь помочь даже себе. Я вытащила тебя из той телеги, довела до дома, и больше я не намерен с тобой возиться. Мои дела тебя больше не касаются, - она смотрела на Айтолкын свысока, впервые, и отчуждение её ранило, словно попытка вытереть ладонь после рукопожатия. - Возвращайся домой. И смотри по сторонам внимательнее.       Айтолкын не верила.       - Но мне это важно! - её голос хрипел, будто шептал. - Ты что, не понимаешь? А если там, куда ты идёшь, куда все они идут, такие же девушки, как я? Что, если их так же… каждый день… Это не только твои дела! Аю, кого это не касается, так только тебя! Я не понимаю, зачем ты идёшь по следу работорговцев, зачем делаешь всё это?       «Я просто не могу не», - подумала Аю, и в этой простой печальной мысли она нашла некое освобождение.       - На самом деле, ты ведь добрая, - глаза Айтолкын сияли, как сапфиры, от всей той солёной воды, что она выплакала. - Ты бросила меня ради моего блага. И ты идёшь туда, потому что…       - Я та шынайы, которая пыталась убить матриарха. Это за мной охотится половина коргаушейШарта. Я не добрая.       Айтолкын запнулась, не закончив. Она открывала и закрывала рот, будто оглушенная. Выброшенная на берег рыба.       - Как… какого…       Люди легко создают себе иллюзии - о жизни, которой живут, о новых знакомых, о старых возлюбленных; о том, что их ждёт, и о том, что честно, а что - нет. Придумывают черты, наполняют условным смыслом. Эти иллюзии бьются, как хрусталь, и осколки летят в глаза тем, кто оказывается недостаточно осторожен, чтобы не верить.       Айтолкын отступила на шаг. Затем, в ужасе, отступила ещё.       - Отлично, - сказал Аю. - Там и оставайся.       Горечь текла по губам, опускала их уголки вниз. Аю выехала из Ракым-Сарай до заката.                     В дорожной сумке у Аю лежала карта, печатка, закутанный в тряпьё камень, мешок монет, кое-какая снедь, огнево, свёрток запасной одежды, точильный камень, запасные ножи. Сумка надёжно крепилась к седлу лошади. Если бы у разных людей спросили, что они считали самым главным в её дорожной сумке, одни ответили бы, что деньги, другие - огниво, а третьи выбрали бы провизию. Всё в меру своих жизненных ценностей. Аю не ответила бы ничего. Главным для неё было то, что она знала, кто она такая, и знала, куда и зачем идёт. Это нельзя было купить, нельзя было куда-то положить и спрятать. Другие же вещи были временными, заменяемыми, а потому неважными.       Неделю назад Аю из Жерлеу потеряла все ориентиры: кем она была, для чего она топтала землю, и это было самым ужасным временем в её жизни. Хуже, чем если бы ей не давали спать больше, чем три часа подряд.       Теперь же у неё были координаты - во всех смыслах. Встречный ветер ласкал её по щекам, и воздух был чистым и ясным. Всё было ясно до самого горизонта.       Если грусть сдавливала грудь слишком сильно, Аю делала вдох поглубже. Лошадь, словно понимала, её бока вздымались, и она рвалась вперёд ещё пуще.       “Никто не может прожить жизнь, не сломав случайно ветку”, - так говорили наставницы, сделавшие из Аю шынайы. Больше нигде, ни в лагерях, ни в когамдас, мудрые и всей душой радеющие за воспитание старшие этому не учили. Да и как они могли? Сколько бы человек ни верил в будущее, ни возлагал надежд на более молодых и талантливых, он не сможет побороть маленького жадного зверька в себе, до конца отпустить контроль, и страх не даст ему воспитать кого-то сильнее себя, а нет людей сильнее - и опаснее - чем люди абсолютно свободные.       Начало темнеть, и Аю потянула поводья, позволяя лошади перейти на шаг. До Эуезтана, в котором Аю намеревалась остановиться на ночлег, было рукой подать, но в сумерках медленнее значило безопаснее. Аю достала из сумки кулёк с куркумой и, откусывая оранжевую мякоть, уставилась вдаль, позволяя лошади самой выбирать дорогу. Длинноногая утомилась и едва не спала на ходу.       Аю не услышала ни шагов, ни шелеста травы. Она обернулась на рык.       На дорогу позади вышел волк. Он шёл странно, будто что-то давило ему на холку. Его глаза горели, ненормально, красным огнём без отблеска.       Кулёк с куркумой упал в дорожную пыль. Аю крепко взялась за поводья. Лошадь забеспокоилась под ней, забила копытами, пытаясь встать на дыбы. К первому волку присоединился ещё один, затем ещё и ещё. Они отчётливо видны были в светлой пыли, точно нарисованные тушью в остро-ясных сумерках. Пена, что текла у волков из пасти, была розовой от крови.       Время замерло. Аю сцепилась взглядами с одним из волков.       Она нахмурилась, силясь вспомнить, где же она видела нечто подобное. Волки выглядели так, словно что-то другое, гораздо более агрессивное, натянуло на себя их шкуру, и шкура эта была мала. Смутно пришли образы реки, лисы… Волки шумели. Шумели, как рынок, как общественный сбор, как сотня женщин, ругавшихся, не раскрывая рта; от них исходило страшное недовольство, злость, слепая, белая ярость - от боли. Их разрывало изнутри, и они готовы были рвать.       Волков было слишком много, чтобы драться. Они это знали, Аю это знала. Волки бросились в погоню в тот же момент, как Аю пустила лошадь галопом.       Животное забыло, что оно устало. Лошадь практически летела над дорогой, жажда жизни была лучшим погонщиком; казалось, она могла бы преодолеть семьдесят километров за час или сдохнуть в пути. Рычание стаи было прямо за спиной, так близко, словно, обернувшись, Аю увидела бы красную пасть и свой конец. Аю оборачивалась. Волки были позади, их зубы щёлкали, не дотягиваясь до задних копыт. Красная пена разлеталась в стороны, растворялась в ветре, и тонкая полоса заката щерилась алым из-под навеса ночных облаков.       “Давай, девочка”, - говорила Аю лошади, не зная даже, понимала ли та её. Аю чувствовала её тело под собой, натянутые канаты мышц, огромные раздувавшиеся бока, её напряжённую шею. Аю чувствовала её ужас и забыла, что должна бы чувствовать и свой.       Она предпочла бы бежать от волков сама. Аю всегда доверяла лишь своим ногам.       Волки начали отставать - незначительно, на десять метров, потом ещё на двадцать. Впереди, в сумерках, показались стены города. Невысокие, каменные, с плотными двустворчатыми воротами. Это, если они не сбились с дороги, был Эуезтан. Аю закричала.       - Эй! - орала она. Поверх её слов били два удара копыт, далёкий упорный рык. - Эй! Открывай ворота!       На стене, в бойницах, мелькали лица. Аю не видела их глаз, но читала язык тела: нерешительные движения рук, опущенные головы, отвёрнутые прочь. Аю обернулась. Волки прибавили ходу. Они знали, что лошадь должна была либо замедлиться, либо разбиться о высокие стены.       “Открывай!”, - потребовала Аю, и её мысль разлетелась с мощью, сравнимой с ударом тарана.       Лица в бойницах исчезли. Затем человек появился над воротами - небольшая фигурка. Они спустили верёвку.       - Лёзь! - кричали они ей.       Лезь, если руки сильные.       Аю запомнила торчавшие ушки лошади, её длинную жёлтую гриву. Испуганные большие глаза, глаза невинного существа, которые косились на неё, если лошадь поворачивала голову. Аю дёрнула за поводья, заставляя её затормозить, закружила её, бьющую копытами, и спрыгнула на землю у самых ворот. И затем, преследуемая утробным волчьим рычанием, схватилась за верёвку и полезла наверх, переставляя ноги по отвесной двери.       В четыре руки Аю втянули на галерею. Падая на пол, сжимая и разжимая одеревеневшие вдруг пальцы, она слышала, как где-то внизу, точно последняя надежда, упала в пыль лошадь. Она издохла раньше, чем волки вгрызлись в её плоть - ужас и Аю загнали её до смерти, сердце остановилось. Звуки раздираемого зубами мяса были отвратительны. От них немели уста и душа. Сначала сторожи не могли отвести глаз, потом не могли больше смотреть. Они знали, что утром куски лошадиного трупа будут разбросаны повсюду вокруг внешних стен Эуезтана. Монстры никогда не ели то, что убивали.       Это было самым страшным. Страшнее их глаз, их зубов и их “шума”.