В один день, по отдельности, вместе

      В тот день в вишнёвом саду когамдас Тандау развернулась масштабная и дерзкая кампания по сбору ягод. Отряд прекрасных воспитанниц рассредоточился по всей территории сада, и их миловидные лица составляли значительную конкуренцию спелой вишне. Такие же мягкие и сочные снаружи, в такой же твёрдой косточкой характера внутри. Любой опытный военачальник, совершенно случайно оказавшись поблизости, нарушив территориальную неприкосновенность коргау и воспользовавшись возможностью полюбоваться действием, уже на третьем шагу заметил бы чёткую схему, по которой будущие лидеры государства рассредоточились по саду. Ленты, корзины и вёдра чётко разграничивали отведённые для сбора квадраты. Девушки работали по одной или в парах, атакуя большие деревья вдвоём, а те, что помоложе — в одиночку. Некоторые пели, другие тихо переговаривались. Наполненная тара, будто платформа для будущего знамени победы, выстраивалась у дежуривших на входе воспитанниц. В дневниках тот день можно было бы озаглавить как «Наступление на вишню».       Аю была тем, кто быстро и без обиняков предложила организовать весь процесс. Она так естественно и живо взялась за дело, показывая и командуя, что возражений ни у кого не возникло. Редко хочется сопротивляться руководителю, который точно знает, что делает. Для Аю же это был вопрос чистого любопытства (проверить свои навыки) и возможности обставить всё так, чтобы собирать вишню в паре с Жылан в самой отдалённой части сада. Когда же так всё и вышло (разумеется), у Жылан был такой вид, будто она вовсе не заметила трёхшаговых схем этой партии, разыгранной исключительно ради неё, и собиралась наслаждаться восхитительным летним днём в саду.       Аю была озадачена. Всё глубже погружаясь в транс методичных однотипных действий, она кидала осторожные взгляды на Жылан, и это было словно разглядывать сложную картину и возвращаться раз за разом, находя всё новые детали. Изящные пальцы быстро хватали мягкую вишню; ногтевые пластинки были светлыми, но явно твёрдыми, такие ломались больно и куском; по предплечьям бежала россыпь родинок, золотились волоски на смуглой коже; чуть собранная кожа на локтях была тёмной, тёмными были и веки, и белые ресницы в солнечном свете казались паутиной. Аю искала и не находила, и ей было тревожно, будто она попала в ловушку из тех, которые скрыты, но сжимаются вокруг тебя, когда ты со смертельным опозданием замечаешь их и пытаешься вырваться. Аю искала и не находила — ни одной чёрточки в Жылан, которая бы ей не нравилась.       Жестокость? Пожалуйста, она восхитительна. Слишком длинные волосы? Они восхитительны тоже. Ноги? Идеальны. Плечи? О, богини, помогите...       Разве что одно казалось Аю досадным: Жылан, которая очаровывала людей, как детей, так же легко заводила себе врагов. Всё, казалось, по собственному желанию.       Аю не хотела, чтобы у Жылан были враги. В полной мере понимая нездоровый характер своего помешательства, Аю ощущала в себе искреннее желание видеть, как мир стелился бы Жылан в ноги, словно покорившийся океан.       Аю быстро приспособилась функционировать с этими мыслями, текущими в её сознании на самой тёмной глубине; они были сродни придонным монстрам, существовали, но не беспокоили, и если бы не редкие штормы, никто бы и не догадался, что морская глубина была полна этой уродливой жизни. Срывая вишню, Аю болтала как ни в чём не бывало, и раскидистая вишня чудесно прятала её жадные глаза.       — На каком этапе постройка стены в Жинау? — спросила она, когда все прочитанные за неделю книги и подобранные слухи закончились. — Только не говори, что после всех приложенных усилий администрация пошла на попятный. Я умру от приступа неконтролируемого гнева.       — Мои информаторы молчат, — ответила Жылан, — что означает, что за эти недели ничего не изменилось, и городская стена строится. Если кто-то начнёт возмущаться, я проберусь туда ночью и замурую этого человека в фундамент.       Круглые мягкие вишенки одна за одной падали в корзинку, Жылан довольно прикрывала глаза от тепла и солнца, но эта идеалистическая картина не создавала диссонанса со словами «информатор» и «замуровать».       — Я до сих пор слышу упоминания о том, что Жинау готовится стать крупным религиозным центром. Слухи хуже перьев, летят во все стороны, стоит чихнуть... Никого, я думаю, это не удивляет так, как самих жрецов храма Ишине. — Аю состроила пакостную мину. — Им до крупного религиозного центра, как мне до сенатора.       — Нельзя недооценивать силу людской веры, — протянула Жылан многозначительно и тут же улыбнулась. — Эта была достаточно простая афера, но я до сих пор считаю её забавно. Давно я так не веселилась, наблюдая за беспокойными доминошками.       — Доминошки — это люди, которые пошли у тебя на поводу?       — Именно. Тащить и толкать оказалось тяжело, а вот приманки и шпоры сработали значительно лучше.       Аю присела, показываясь Жылан в рамке из вишнёвых листьев, и задорно ей подмигнула:       — Всё дело в мотивации.       Это стало их официальным секретом. Как-то вечером Жылан попросила Аю об услуге. Жылан не знала, но она не умела просить. Любая её просьба всегда была предложением; предложение не подразумевает долгов, оно играет в обмен. Жылан попросила помочь решить одну её проблему, получив в процессе опыт и веселье. Она сразу предупредила, что махинации были не особо приличными для воспитанниц когамдас. Она предупредила, что не обидится, если Аю откажется. Это был красивый лживый танец прямых и переносных значений. Жылан знала, что Аю не откажет. Аю знала, что Жылан не предложила бы это никому, кроме неё.       Секреты сближают. Особенно тёмные. Они плодятся на почве доверия и принятия, на той зыбкой почве, где два человека объединяются в «мы».       Аю и Жылан действовали по-разному. Аю предпочитала говорить прямо, решать конфликт силой (духа или кулака) и думать о тыле на случай, если противник способен ударить в спину. Жылан же была тем самым человеком, который мог ударить в спину, причём, ещё и чужой рукой. Говоря, она расставляла ловушки, она выжидала, и её сила всегда вкладывалась в один точный прицельный удар — по сердцу ли, лицу или социальному положению. Аю не доводилось видеть ни многочисленных ходов, ни размышлений, она каждый раз становилась свидетельницей климакса, когда Жылан уже заканчивала разбираться с проблемами или людьми. В случае с Жинау Аю имела возможность наблюдать прямо из-за плеча.       Жинау нервировал прекрасную дочь матриарха две недели. Точнее, её нервировала толпа городских деятелей, которых Жылан должна была убедить в том, что их небольшому (по меркам областных центров) поселению действительно стоило построить защитную стену. Лично сама Жылан была в большей степени равнодушна к участи города. Она знала все плюсы крепостной стены для безопасности, экономики и социального самосознания, но не особо расстроилась бы, останься Жинау полу-деревенским поселением и вымри, в конечном счёте, до десятка ветхих домов. Цивилизации развиваются кругами, всё в мире замкнуто в вечный круг рождений и смертей, восхождений и разрушений, а на замкнутом пути есть только два варианта — бороться и процветать или пустить все на самотёк и не суетиться особо. С поправкой на удачу. Жылан философски полагала, что если город не предпринимал попыток к росту, то последствия также были проблемами города. Одна небольшая деталь, как игла, мешала Жылан отнестись к вопросу со стеной вокруг Жинау спокойно: уговорить городскую администрацию было ее заданием, выданным наставницами когамдас; заданием крайне личным, исключительным даже, ввиду его редкого характера и явной избирательности в отборе претендентов. В общем, Жылан невероятно повезло, ей дали шанс для реальной практики её лидерских качеств; на смертном костре видала она такую практику, однако сдаться Жылан не могла. Проиграть твердолобым провинциалам, страдающим перманентной скупостью? Отпустить и признать поражение?       К своему стыду, Аю предполагала, что для продвижения дела потребуется кого-нибудь избить или загнать в угол и серьёзно побеседовать. Жылан только фыркнула и выдала ей комплект невзрачной одежды, наводивший на мысль о неопределённом месте жительства и ремесле. А потом они пешком пошли в сторону Жинау, на еженедельный стихийный рынок.       Стихийные рынки были отличительной чертой южных областей. Они образовывались на пересечениях торговых путей, где местные дельцы и караваны из-за границы оседали на несколько часов, чтобы сбыть, обменять, приобрести... Да практически что угодно. К слову, слухами и сплетнями там тоже торговали, не менее воодушевлённо, чем иностранными угощениями. Рынки блуждали по карте Шарта из одной затёртой точки в другую, будто стая рыбок, движущихся по течению, и предсказать, в каком месте торговцы собьются в шумный фестиваль посуды, побрякушек, удобрений и инструментов было достаточно легко, если вы пожили на юге хотя бы пару лет. Или, стреляя глазками, выведали это у кого-то из местных.       Аю и Жылан ходили по рынку не меньше двух часов, от разложенных на одеяле кувшинов к высоким стойкам со сверкающими бусами, между рядов огромным мешков со специями и до выставки породистых щенков. Оживление рынка давало ощутимое разнообразие впечатлений девушкам, месяцами торчавшим в когамдас Тандау и занимавшимся самосовершенствованием. Никакие материальные ценности им были не нужны, но Аю и Жылан степенно и без устали гуляли по рынку, рассматривая, беря в руки, обсуждая, и, главным образом, непрестанно возвращаясь к одной и той же новости: в городе Жинау, что был неподалёку, жрецы храма Ишине готовили большую религиозную церемонию. По некоторым меркам, даже грандиозную.       Шарт не был государством глубоко верующих людей. Древние культы давно канули в небытие, оставив следы в камне и мифах, а новые были слишком малы и слабы, чтобы увлечь за собой массы весьма свободолюбивых людей. Жрецы новых культов придерживались либо одной всеобъемлющей идеи, либо имели правило Мироздания на все случаи жизни, что не вызывало особого желания следовать их проповедям. Только самые отчаявшиеся шли в храмы в стремлении к «чему-то большему», и с них, как правило, снимали не только тревоги и сомнения, ставя на истинный путь просветления, но и приличные суммы пожертвований. Вера в Шарте могла обойтись очень дорого. Самые успешные (для Шарта) культы брали своё стилем. Богатые одежды, элитные звания, особо обращение к жрецам и верующим и эпатажные ритуалы — внешние атрибуты привлекали народ больше, чем скучные учения о добродетелях. В конце концов, никому не нужна была вера, чтобы стремиться быть хорошим человеком; ты либо понимаешь, насколько это приятно и светло, либо получаешь удовольствие от других вещей и не думаешь о расплате.       Грандиозная церемония в неком храме у большинства посетителей ярмарки вызывала схожие мысли: много зрелища и много золота. Аю и Жылан никак не комментировали расспросы и догадки торговцев и зевак, а шли себе дальше вдоль одеял с товаром, будто покупки их беспокоили куда больше, чем сплетни.       Так появился ещё один слух, продававшийся на стихийных рынках со стабильным успехом: жрецы храма Ишине готовили большую религиозную церемонию.       В Жинау, разумеется, об этому ничего не знали — до того момента, как некая жрица не начала расспрашивать горожан о том, когда же можно будет узреть богатую церемонию. Несчастные, услыхав такое, делали глаза размером с две морсовые чашки и начинали в ужасе выспрашивать у всех подряд, о чём же речь. Удивление жителей массивную жрицу нисколько не смущало, и она смышлёно подмигивала жёлтым глазом, мол, она понимала, почему всё держали в тайне. Ритуалы — дело затратное, помпезное, не дай Богиня прознают бандиты или пираты.. . Жрица неизвестного культа исчезла так же, как и появилась, а слова про бандитов в головах горожан Жинау остались.       Тем временем, в Когамдас Тандау продолжали в случайном порядке исчезать и появляться предметы гардероба и реквизит театрального кружка.       Жилан, принёсшая Аю одежды для переодевания в первый раз, неожиданно обнаружила, что её подруга была куда более сведущей в маскировке. Дело было не столько в тряпках, сколько в мелочах, которые заставляли тебя _ощущать_ себя кем-то другим: легкомысленной девчонкой на рынке, жрицей или мясником. Жылан оставалась собой, змеёй и диктатором, даже когда притворялась милой, потому что «милая» было просто ещё одной её стороной. Аю же действительно перевоплощалась, и Жылан это восхищало столько же, сколько и возмущало. Когда кто-то играючи меняет личины, можно ли ему доверять?       Возможно, у неё появилась склонность к самовредительству, но Жылан доверяла. Как-то упорно, с задержкой вдоха, но доверяла, делая шаг и проверяя, не наступит ли на стекло. Даже следующий этап её небольшой аферы она разделила с Аю, хотя обладала всеми ресурсами и знаниями, чтобы воплотить его сама.       Поздней ночью, в то время, когда все воспитанницы когамдас либо спят, либо мучаются бессонницей под гнётом нерешённых вопросов мироздания, Аю и Жылан перебрались через огораживавшую когамдас стену и направились в сторону Жинау. При себе у них была пара ножей с длиной лезвия двадцать сантиметров, два крепких мешка, несколько тряпок, платки, баночка болеутоляющего и пара перчаток.       — А перчатки зачем? — спросила Жылан, бодрым шагом пересекая поле вслед за Аю.       Аю кинулана неё косой взгляд, рассеяно подёргала косичку. Она представила себе кровь на смуглых изящных руках и не стала ничего объяснять.       — Это для тебя. Осторожно, тут кочки.       Говорят, для чёрных дел нужны люди с чёрной душой, а благо творить могут лишь те, у кого чистая совесть. В когамдас помногу размышляли над такими высокопарными идеями, но в конечном итоге всегда заходили в тупик, который казался вопиюще неправильным, но неизменно ждал всех в конце спора, посвящённого добродетелям. А тупик этот заключался в том, что лишь конечная цель (или намерение её воплотить) зависит от чистоты души и веления сердца, и на пути к этой цели можно натворить столько зла и добра, в такую грязь залезть, что уже сам не будешь знать, какой ты на самом деле. Если вообще нужно в этой жизни решительно и безапелляционно определять себя как святого или злодея.       Прокравшись в Жинау посреди ночи, Аю и Жылан нашли небольшой скотный двор и вполне слаженно выкрали оттуда двух прытких овец. Овцам связали копыта, заткнули пасти и уложили в мешки. Всё под тихое дыхание сквозь платки, закрывавшие лица девушек до самых глаз. Никто не проснулся. Удалявшимся по улице скотокрадкам вслед смотрела пастушья собака, которой Жылан дружески велела сидеть смирно. Сторожевые псы тоже молчали, как-то подозрительно тихо забившись в свои будки, и Аю не стала спрашивать, насколько дружелюбной Жылан была с ними.       — Давай я понесу оба мешка?       — Нет.       — Я так и думала.       Напоить овец болеутоляющим было той еще задачей, однако Жылан проявила странную, почти милую настойчивость. У неё было какое-то особое отношение к «бессмысленным страданиям». Аю наблюдала за ней, за тем, как она морщила нос от запаха скота, за её решительной твёрдой хваткой на теле животного.       Нож мрачно блестел в ночи, одетая в перчатку рука утопала в овечьей шерсти. Жылан растерянно шарила взглядом по скотине, явно не зная, как подступиться, но не желая показать это. Если и были у неё наставники, как и у большинства девочек из богатых семей, которые учили её защищаться и нападать, орудовать мечом или хотя бы кнутом, то уроки наверняка ограничивались практикой на двуногих. Ведь кто ещё, как не другой человек, является главным врагом ребёнка знатных кровей.       Овца слабо дрыгала ножками, нервозность её явно снизилась под дозой лекарства. Аю ждала и ждала, сидя на земле рядом с Жылан, и беспричинное волнение шальной рукой то и дело сжимало ей грудь. Наконец, казалось, спустя целую вечность, за которую звезды над головой сделали полный круг, Жылан подняла глаза на Аю, и последней в дар достался немой вопрос и мгновение чужой беспомощности, за которое кого-то другого могли бы уничтожить.       — Режь здесь, — Аю вытянула руку и пальцем прочертил линию на туловище овцы, — здесь и вот тут. Неглубоко, будто делаешь надрез на древесной коре. И режь по прямой.       Крови было ни много, ни мало, ровно сколько нужно, но перчатки всё равно промокли.       Оставленный в лесу труп быстро разорвали на части звери. Вторая овца, которую не убили, а лишь порезали, прочертила петляющий кровавый след и почти добралась обратно до своего стойла, когда её настигли распалённые хищники. Они нашли её быстро, по следу, тянувшемуся из пяти резаных ран на её теле. Хищники вернулись к окраинам Жинау следующей ночь, и ночью после неё, запах крови дразняще не покидал их звериной памяти. Их следы вселили гораздо больше тревоги в горожан, чем какие-то там жрицы.       Последний аккорд аферы сыграли в сопровождении моря, красиво и расслабленно. Жылан спрятала большую часть белой косы под капюшон романтично-розовой мантии, а Аю, едва скрывая дурную ухмылку, надела мужской костюм и потуже перевязала грудь. При её комплекции и осанке, в широких штанах (которые всё равно отлично смотрелись на...крепком тыле) да с живой размашистой походкой она могла легко вскружить голову любой другой девушке. Вот только, последние дни голова кружилась только у неё.       С крутого каменистого берега, неудобного ни для причала, ни для прогулок, хорошо было любоваться горизонтом. Под рёв волн и шум леса Жылан и Аю бродили по обитаемым чащам.Среди зарослей играли дети и прятались подростки.Люди любили это место и оставляли следы: поваленные деревья, вытоптанные поляны, кормушки для птиц, ленты на деревьях, прорезанные в коре имена. Как и в любом прибежище, на обрыве у моря легко было заблудиться и найти комфортный, облюбованный кем-то угол.       Пока Аю и Жылан пробирались к обрыву, вокруг вспыхивал и угасал смех и гам.Подростки тихорились в кустах, стоило им услышать чьи-то шаги. Аю интуитивно выбирала направления, следила за теми, кто следил за ними, и в конечном итоге они с Жылан устроились на поваленное дерево, корни которого свисали прямо в бездну над морем.       Вращалось над головой небо, и пушистые облака стекали с его стенок, и большая вода плескалась о горизонт, неукротимая в своей мощи и неподвластная мысли. Аю поворачивала голову против ветра, щуря глаза. Морской воздух распирал лёгкие.Что-то другое, щемящее и капризное, сжимало их обратно. Аю наслаждалась видом: беленькие тонкие волоски на висках, бархатистая на вид кожа щёк, контраст зелёных глаз и розового капюшона. Жылан говорила:       — Видишь корабль?       — Вижу. Флаг незнакомый.       Несколько пар глаз устремились к морю, молодые глаза неопытных детей, топорщивших уши совсем неподалёку.       — Не то чтобы было плохо, что ты не знаешь этот флаг, — Жылан эффектным жестом проследила ход судна по волнам. — Это означает, что в твоей жизни не происходило ничего действительно ужасного.       — Да? Не знаю, мне казалось, что с моим жизненным опытом только горечь морсом запивать... — Аю вздохнула с величайшим пафосом. — Всякое дерьмо доводилось видеть. Так что ты, наверное, преувеличиваешь.       — Дерьмо относительно, — сказала Жылан, зловещие интонации из её уст и впрямь напоминали шипение. — Помяни моё слово, если такой флаг решит причалить к берегу, всем плохо будет.       — Не хочу выказывать неуважение, но что-то я сомневаюсь.       — Как тебе угодно. Их и вправду здесь редко увидишь. Эти моряки не часто проходят через наши воды, они предпочитают менее жаркий Озен. Но о том, какую бойню они устраивают, стоит им высадиться, уже написаны книги.       В кустах что-то беспокойно зашуршало, совсем не похожее на птичку или зайца.       «Ты не переигрываешь? » — Аю хитро покосилась на Жылан. Дочь матриарха с мирным лицом наблюдала за дипломатическим кораблём Королевства Озен, особый флаг которого, по положению, узнала с первого взгляда.       — Я читала архивы, что в нашей библиотеки, — продолжала Жылан с вдохновением. — Тех, кто ходит под этим флагом, интересует только нажива. Они приветливы и милы, когда сходят на берег, но это радость предвкушения, которая уже многих несчастных ввела в заблуждение и могилу. У этих путников при себе меч или топор. Они доходят до ближайшего поселения и сметают всё подчистую. Тех, кто сопротивляется, убивают.       — Грабят, значит, — хмыкнула Аю, точно такие лютые истории были обычным делом. — А когда они уходят?       — Когда место в трюмах кончается. Но потом, они могут вернуться. Через несколько лет. Они как лисы, запомнившие, где твой курятник.       Море шумело теперь зловеще, и корабль на горизонте казался чёрной отравленной стрелой, чей свист мог настигнуть тебя в любой момент. Подростки в кустах перешёптывались, и от них так и веяло страхом, расходящимся от мыслей, как дым.       «Когда несёшь чушь, — улыбалась Жылан, — главное — не расплескать».       Гонец с письмом от почтенного Совета города Жинау прибыл к воротам Когамдас Тандау через два дня после милой беседы у обрыва. Женщина, которую, разумеется, внутрь не пустили, передала послание и сообщила, что уедет либо с Жылан из Орталыка, либо будет ждать «под дверью», пока кости её не развеет время.       Приманки и шпоры действительно сработали.       — Что примечательно, — проговорила Жылан, высыпая собранную вишню в ведро, — никто из служительниц когамдас не спросил меня, как именно был получен желаемый результат. И я это запомнила.       Она посмотрела Аю чётко в глаза, изучая её лицо, готовая к любой реакции. Жылан часто играла грязно: говорила откровения будничным тоном, раскрывалась для себя страшно, а для других — непонятно, и после, если ты подвела её, у тебя не было и шанса это понять.       У Аю, должно быть, была какая-то особая интуиция; там, где было испытание, они видела лишь акт доверия. Словно свет вокруг на секунду становился ярче, а Жылан — ближе. Аю заочно принимала в Жылан всё. Она не сомневалась, что то главное, что было в Жылан прекрасно, никогда бы не изменилось.       — Интересно, — согласилась Аю, не отводя глаза. — Я запомню, что ты запомнила. Если ещё понадобится кого-то замотивировать, я всегда рада поработать с тобой в паре.       — Вот как. Это радует.       Мягкая усмешка блуждала на ее губах, совершенно очаровательно и хищно. Повесив небольшую котомку на шею, Жылан вернулась к дереву.       Не успела она дойти до веток, как что-то с глухим звуком ударилось о дно её котомки. Жылан опустила глаза. В котомке лежала вишенка. Через секунду просвистела в воздухе и присоединилась к первой другая.       Жылан покосилась на Аю, правая бровь легонько вздёрнута в недоумении.       — Тебе скучно?       Аю увлечённо рвала вишню.       — Что ты, — сарказм так и сочился по губам, — я могу бесконечно любоваться твоей красотой.       — Ах-ха.. А я уж подумала, что ты собираешься мне её подправить. Вишней в глаз.       Искреннему возмущению Аю не было предела, ветки вишни вырвались из рук и тяжело закачались.       — _Так_ меня ещё не оскорбляли. Я меткая. Меткость — это про меня.       «И ты это знаешь», — не произнесла она. В памяти жарко и прело пах бурелом, иголки хрустели под ногами.       Незаполненные вёдра и общее для всех задание отошли на второй план. Жылан мерила взглядом Аю, и странное тёплое чувство зарождалось от возмущения на её лице, от горящих жёлтых глаз и веснушек. Как будто... как будто Жылан хотелось её сожрать.       — Сможешь попасть, пока я двигаюсь ?— Жылан щёлкнула пальцем по котомке. Две ягодки печально перекатывались по дну. — Это должно быть сложнее, чем мишени на бревне.       Аю прищурилась. Азарт делал деловитый прищур особенно острым.       — Сколько раз подряд?— спросила она, задирая подбородок. Словно мальчишка перед серьёзной зарубой.       Жылан не колебалась.       — Десять.       Третья ягода стукнулась о дно котомки.       — О, — вздохнула Жылан, — так мы начали.       И она сразу пришла в движение. Жылан пошла вокруг дерева, огибая его боком, но тут же наткнулась на Аю, встретившую её с другой стороны; будто в танце, где всё плавно и рассчитано, Жылан сменила направление назад и вправо, уходя от столкновения. Она качнулась в сторону, пытаясь ввести Аю в заблуждение, но та будто заранее знала, что Жылан играла в «маятник», и вторая ягода приземлилась в котомку. Жылан цыкнула и тут же сменила траекторию. Её тонкая фигура заскользила между вишнёвых деревьев. Это был не бег, не танец, а что-то среднее, всё равно что наблюдать тени от занятия би-кун на угловой стене. Аю появлялась перед Жылан каждый раз, за два шага, за пять, и яркая вишня мелькала в воздухе, отсчитывая «шесть», «семь», «восемь»... Жылан щёлкала языком каждый раз, расстраиваясь, действительно расстраиваясь, и собственное дыхание казалось ей слишком тяжёлым для такой неторопливой погони; ей просто нужно было сделать что-то со своими губами, со ртом, чтобы исчезло то шалое возбуждение, заставлявшее её жадно вдыхать сквозь щель неловкой улыбки.       Аю совсем не держала дистанцию, не были дистанцией ни пять метров, ни десять; она смотрела так внимательно, будто Жылан была единственным, что Аю интересовало отныне и впредь, и от этого кожа горела, словно невольно обнажённая. Жылан чувствовала, что это было _слишком_, Аю чувствовала, что это было _слишком_, но они не останавливались, потому что не было ни одной промашки, а вызов был принят. Аю не простила бы ей, если бы Жылан отнеслась к их игре недостаточно серьёзно.       А Жылан сопротивлялась всерьёз. Она увеличивала расстояние, увеличивала время. Причины сворачивались в щит из лжи: нужно было победить ради собственного эго, нужно было поставить Аю на место, нужно было держать слово... Под щитом была истина, заключавшаяся в том, что покуда Жылан петляла среди деревьев, глаза Аю были прикованы к ней. И Жылан это нравилось. Последняя, десятая вишня угодила в котомку, и Жылан с тоской признала, что ей уже давно это нравилось. Даже если она притворялась, что не замечала, а Аю притворялась, что в том, как она смотрела, не было ничего особенного.       — Признаю поражение!— Жылан запрокинула голову и рассмеялась. Это был нервный смех, освобождающий. — Надеюсь, тебе не было слишком скучно...       Она подняла руки к щекам, желая стереть жар и покатившиеся от смеха слёзы, и почувствовала мягкий удар в зоне декольте.       С ней это бывало редко — чтобы тело двигалось, опережая мысли, опережая чувства. Пальцы скользнули по груди, собирая пот и сминая ткань, чтобы достать из ложбинки одиннадцатую вишню.       — Никогда больше не сомневайся в моей меткости, — Аю улыбалась в тридцать два зуба, открытость эта лучилась на равных угрозой и бахвальством. — Это первое, Жылан из Орталыка. А вот второе: я не смотрю в будущее, но пока мне с тобой всё было интересно. Спорить, драить ванные, читать книги, чинить крыши и телеги, и особенно обманывать целый город. Я бы сказала, зови ещё, но, честно, я скорее навяжусь уже сама. Я прилипчивая. Не обессудь.       Если бы ноги не приросли к земле, Жылан бы уже бежала, раздумывая по пути, как именно ей следовало уничтожить Аю, чтобы это случилось далеко, и её, Жылан, никто не заподозрил. Чтобы ни одного видимого следа. Ни одного следа в ней самой.       — Не пойму, угрожаешь ли ты мне, или даёшь обещание, — Жылан нагло закинула вишню номер одиннадцать в рот, и зубы, сминая мякоть, сжали косточку. — Но мы можем назвать это альянсом. При взаимном пакте о ненападении.       — Альянс так альянс, — Аю развела руками. — Я и без формальностей не собираюсь… нападать. Если ты не дашь мне повода.       Вишня кислила на языке. Жылан не отводила глаза.       — Я постараюсь, — сказала она серьёзно.       — Я тоже.       — У нашего альянса всё ещё четыре дерева вишни на повестке.       — Нужна история. Могу рассказать о том, как в Ноук научились останавливать ежегодные пожары.       — Замечательно. Начинай.       Они провозились в саду ещё два часа, пересказывая по памяти новые и старые истории, расходясь и сходясь у обильно усыпанных ягодами деревьев. Аю начинала мычать какие-то песни, свои, боевые, ритмичные, но непонятные, и Жылан не выдерживала и запевала уже сама. Довольная, Аю слушала и съедала половину вишни, что собирала.       — Там самые сладкие ягоды, — с тоской вздохнула она, когда, почти закончив, они с Жылан остановились у самой рослой вишни и уставились на ломящиеся от ягод далекие верхушки. — Смотри, какие тёмные. Скоро потрескаются от сока, перезреют.       — Вёдра заняты, — заметила Жылан не без резона. — Остались только котомки.       — Тут как раз примерно два с половиной метра. Если ты сядешь ко мне на плечи, дотянешься.       — И мы съедим эти ягоды сами, прямо здесь? Слушай, а в тебя вместится?       — Я говорила тебе не сомневаться в моей меткости. В прожорливости тоже можешь не сомневаться. Посмотри, какие они красивые там.       — Хорошо. Убедила. Надень платок на лицо, чтобы ветки не поцарапали. Стоять придётся близко.       Жылан зашла Аю за спину и стянула задники ботинок, чтобы удобнее было сбросить их вниз, когда понадобится садиться, и примерно в этот момент, под шуршание обуви, весь масштаб начатой катастрофы предстал перед внутренним взором Аю во всей красе.       «Близко, — подумала Аю, — это твои бёдра у моего лица. Ветки я не замечу, даже если они мне в глаза залезут».       Отступать было некуда. Аю встала на одно колено. Сзади Жылан оседлала её шею, скинула обувь и надёжно зацепилась ступнями за её бока. Аю подняла руки, выставив их, будто опоры, по бокам, и Жылан переплела с ней пальцы. Котомку Жылан повесила так, чтобы та оказалась на спине, немного неловкое давление на горло отвлекало от мыслей о том, что она позволила себе отдать кому-то другому ответственность за баланс и равновесие. Аю поднялась легко, будто не заметила дополнительные полцентнера на плечах, и небо стремительно надвинулась на Жылан, и она оказалась в окружении тонких острых веток, увешанных сладкой спелой вишней.       Вечерело. Неподалеку слышны были голоса других воспитанниц. Обхватив котомку одной рукой, второй Жылан набирала ягоды. Наклоняя ветку, она удерживала ее чуть ли не зубами, и обирала подчистую, деловито и спокойно. Всё это время, через слои ткани, проникало в неё и становилось привычным ощущение рук Аю, живых и горячих, сжимавших её ноги, и то, как размеренно Аю дышала под ней, как расширялись и опадали ее бока. Жылан предпочитала не думать о том, что Аю тоже чувствовала её, сверху вниз, как напрягались мышцы ног, и на вдохах живот касался затылка.       Вокруг вишни, громко перекрикиваясь, пролетела пара птиц. Их пёстрое оперение плавным росчерком украсило сад. Они ушли по спирали вверх, высоко в небо, и ещё какое-то время летели рядом, почти касаясь друг друга, подныривая и кружась, пока не исчезли из виду.       — Видела? — спросила Жылан, провожая пернатых взглядом.       — Частично, — призналась Аю.       — Есть что-то особенное в том, когда наблюдаешь, как птицы летают вместе.       — Красиво, согласна.       — Как думаешь, зачем они это делают? Если они не дерутся, конечно. Им ведь в разные стороны, они каждая заняты собственным пропитанием. Если бы хотели укрыться от хищников, им следовало бы держаться стаями побольше... И кто выбирает маршрут, если их две?       — Возможно, они отдают часть своей самостоятельности взамен на ощущение, что рядом кто-то есть.       Жылан фыркнула и осторожно спустила только что сорванную ягоду к губам Аю.       — Да ты романтик, — сказала она.       Аю смотрела на вишню, на смуглую руку перед глазами, и решила, что она уже достаточно давно падала, чтобы встретить дно, если бы оно было. Аю обхватила ягоду губами и сорвала с плодоножки.       — Всем живым нужны спутники. Это нормальная потребность, у кого-то она сильнее выражена, у кого-то слабее, но она есть у всех. У всех _нормальных_, - и Аю красноречиво выплюнула косточку в траву. — Даже у матриарха есть спутник.       — Даже, — Жылан закатила глаза и потянулась за следующей веткой. Не щёлкнула ею Аю по роже — и то ладно. — Да, моего отца можно назвать спутником… Хотя он скорее комета, попавшая в орбиту моей матери. У него есть огненный хвост, и он несётся куда-то, влекомый своими притяжениями.       — Чтобы комета тянулась к светилу, оно должно быть действительно сильным. Они ведь вместе уже давно, сошлись ещё до того, как твою мать избрали?       — Задолго, да. Я предпочитаю думать, что это пример чистой и искренней любви, выигравшей от обстоятельств.       — Никогда бы не подумала, что ты веришь в чистую любовь.       — Я бы хотела, чтобы она была. В идеале. Просто не заостряю на этом внимание, не переворачиваю землю в её поисках. Говоря об отце, я думаю, он стал любить мать ещё больше за её власть. Выше моей матери только народ. А выше отца — только мать. Думаю, ему это кружит голову иногда.       Матриарх — это мать народа, но для Жылан идея родного человека и могущественной богоподобной защитницы и хозяйки в государстве уже давно слились в одно. «Моя мать» в её устах и в её голове имело колоссально большее наполнение, нежели у других. Она говорила «мать» легко. Слушая её, Аю гадала, каждому ли ребёнку удалось бы не согнуться под гнётом такого родителя. Жылан была легендарным древом, державшим на себе небо, и не знала об этом, привыкнув к тяжести, которая раздавила бы прочих.       — Отец, — рассказывала Жылан, — из тех, кто любит публику. Он наслаждается вниманием и восхищением. Часто говорят, что быть таким стыдно, но он нисколько не стыдится. Лошадь ведь не стыдиться того, что любит быстро бегать. Так что с тех пор, как он стал эскери-сарапшы, коргау всегда при деле. Если они не расследуют нарушения, они устраивают показные выступления и соревнования лучших бойцов. Коргаушы никогда не мелькали на улицах так открыто, как при отце. Его тщеславие стало причиной не только показательных боёв, но и личных выездов для расследования. Отец любит «разбираться лично», любит приходить к чужие дома, как хозяин, и чувствовать собственную власть.       Жылан обобрала последнюю ветку, отпустила её и со вздохом облегчения опустила котомку вниз, держа её за ремень.       — Он действительно _любит_ силу. И то, что можно сделать с помощью силы.       Аю небрежно поставила вишню на землю, красивую спелую вишню, из-за которой всё и затевалось.       — Это ничего, что мы обсуждаем твоих родителей? Главных лиц государства по совместительству.       Чуть задрав голову, Аю увидела лицо Жылан, обращённое к ней с высоты. Будто солнце в ореоле белых лучиков.       — За слова у нас не сажают. Порицают, бьют иногда…но не сажают, — она улыбнулась и протянула к Аю руки. Так взяла её крепко и начала приседать, опускаясь на землю. — Да и при дворе все это знают. Можно подумать, мой отец позволил бы кому-то не заметить себя и все свои старания.       — Не знаю, как твоя мать, — усмехнулась Аю, — а моя сказал бы, что в тебе я нашла действительно плохую компанию, которая меня испортит. Но, раз ты говоришь, что мы можем обсуждать что угодно, полагаю, я просто не буду волноваться.       Жылан не стала улыбаться и отвечать на её игривость. Неясное напряжение сковало её, словно один мощный рывок на самой грани падения, и она застыла перед Аю, тонкая и серьёзная.       — А ещё, я доверяю тебе, — Жылан вскинула брови; мол, представляешь, какая ерунда творится. — Я иногда до ужаса пугаюсь того, что уже успела разболтать, но я тебе доверяю. Поэтому, мне кажется, мы можем говорить почти о чём угодно.       У Аю отнялся язык — от бессилия. Она ощутила, будто само её сердце разразилось пламенной речью, сожгло себя, огнём полилось по сосудам, но так и не смогло выразить шквал чувств словами. Аю осознала, что её подпустили так близко, как было возможно. Что Жылан своего рода переступала через что-то в себе, мучительно и добровольно, для того, чтобы они с Аю могли стать ближе. И что самой Аю было _мало_.       Она положила ладонь на грудь и склонила голову.       — Твоё доверие. Я не могу представить себе большей чести.       Жылан пропустила вдох, другой, и тихо хмыкнула:       — Ну, я надеюсь, ты рассчитываешь на более амбициозное будущее. Хотя бы генеральский пост.       — Такие мелочи?— Аю фыркнула. — Я такие этапы в стратегии даже отдельной строкой не выделяю.       «Как, — думала Аю, — я буду жить, когда мы выйдем из когамдас и пойдём каждая своей дорогой?»