В один день, по отдельности, вместе

      В Тихом Кабинете стоял грохот. Туншыгу не успела.       Гарпия сидела на окне и чистила перья. Створки покачивались от дуновений ветра. Перед Жылан на столе лежал распечатанный свиток. Отброшенный, он напоминал приоткрытую шкатулку. Торчали уголки, прятало тайну нутро. Небрежность была обманчива, свиток являл собой самый важный на столе предмет. Орудие убийства. Ни следа крови.       Грохот слышала только Жылан. Это её сердце стучало так сильно, что казалось, будто содрогался весь мир.       Туншыгу упала на колени возле стола и взяла Жылан за руку. Так хватают утопающего, в попытках удержать и вытащить.       — Прости, — шептала Туншыгу, вжимаясь лбом в холодную неподвижную кисть, — прости меня, прости, прости, прости...       Словно крылья ленивой бабочки, пушистые белые ресницы едва дрожали над щеками. Жылан смотрела на свиток, на тонкую вязь сообщения в нём, конструкцию которой не могла вспомнить. Какие там были использованы слова? Погибла? Погорела? Умерла? Стала жертвой?       Свиток был сделан из прочной, тёмной бумаги без рельефа, дешёвые чернила выглядели на ней блекло. Вокруг, распечатанные и ждавшие своей очереди, лежали письма другого сорта. Те были с печатями, на светлой гербовой бумаге, хрустевшие тонко и дорого. Перед тем как гарпия начала биться в окно, Жылан как раз читала одно из них. Жерменке отчитывалась о том, что поручение по смене основных лиц в коргау было исполнено. Все первые лица коргау — как Арнайы, отвечавших за нарушения среди чиновников, так и прочих, расследовавших масштабные преступления или вёдших слежку за шпионами, — а также их заместители и помощники были извещены об отстранении от должности и поставлены перед выбором: понижение или отставка. Предварительно часть из них отправили решать особо важные вопросы по всему Шарту — столь важные, что это само по себе было почти честью, а уж с личной подписью матриарха и вовсе заслуживало стать поводом повесить приказ в рамку в кабинете. Другим достались особые подарки за верность и службу, от пряжек до коней. Всем, без исключения — по молодому перспективному помощнику только что из коргау-тузу. Всё, как приказывала Жылан. Несмотря на то, что эскери-сарапшы был главным над всеми коргау, координировал их действия и задавал направления, матриарх имела единоличное право смещать любых начальников коргау, жауапберов, анакызметов и буйнов, потому что они, по сути, были её руками. Сдерживал матриарха только Сенат. Сенаторы обладали властью потребовать от коргау расследования в отношении матриарха, и тогда Жылан потеряла бы своё право на некоторое время, но это была бы уже совсем другая история.В письме Жерменке писала: «извещения были короткими и элегантными. Начальники коргау покинули посты в тот же час. Писать начали ещё не сев верхом. Ждите прошений. Новые начальники коргау вступят в должность на следующий день». Письмо подписано вчерашним числом.       Стопка нераспечатанных писем, как Жерменке и обещала, лежала с краю стола. Это были прошения от тех самых коргаушей, оказавшихся не у дел. Ничего не предвещало, а их выставили, как говорится, посреди ливня вон. Конверты были пухлыми, печати едва не трещали. Жылан никогда не собиралась их читать.       Секретари, отправленные каждая с поручениями, вернулись. Минуту назад они почувствовали нечто. Как если бы они видели солнечное затмение изнутри. Связь разума и тела исчезла, ощущение «я» померкло, и на долю секунды показалось, будто они ухнули в пустоту, и что ноги уже никогда не будут держать их. Пустота вытеснила абсолютно всё. А потом дверь в разум, который кричал им это, захлопнулась.       Конечно же, только нынешний матриарх обладала достаточной мощью, чтобы накрыть весь город собственным восприятием. Секретари бросились к кабинету.       Вид Туншыгу, стоявшей на коленях подле Жылан, стал для них величайшим потрясением. Устаубатыр всплеснула руками и побежала к матрарху с какими-то неясными намерениями. Может, растащить, может, присоединиться. Жымиды пошла наливать воду из графина. Её голова, будто кукольная, застыла в одном положении — смотреть на Жылан, — и создавалось отвратительной искусственности зрелище, будто ноги двигались против её воли. Тэтыушын кинула задумчивый взгляд на гарпию и быстрым шагом вышла вон, плотно прикрыв за собой дверь.       Оставшиеся две тащили воду и искреннюю заботу. Ни о том, ни о другом их не просили.       — Уйдите, — потребовала Туншыгу.       Если бы удав сжал горло, сила его колец внушила бы меньше страха, чем ненависть в голосе Туншыгу.       Жымиды не решилась к ней подойти. Вода в стакане мелко дрожала. Устаубатыр стояла в полной растерянности. Жылан не подавала признаков того, что вообще замечала происходившее в комнате.       — Матриарх, чем мы можем... Помочь? Что случилось?       Жылан издала очень тихий звук. Как будто смешок. Посмотрела на Устаубатыр исподлобья.       — Я получила известие, которое причинило мне боль. Мне потребовалось какое-то время, чтобы принять его, — объяснение лилось ровно, как зачитываемый диагноз. — Вы ничего не можете сделать.       Непроизвольно, Устаубатыр прижала ладонь к горлу. Глаза Жылан её напугали.       Матриарх едва толкнула пальцами -жест отвергающий и выказывающий раздражение. Туншыгу пришлось выпустить её руку.       — Покормите птицу, — велела Жылан; сгребла стопку писем со стола и выбросила их в корзину для растопки камина. — Она пролетела полстраны. Закройте окно. И займитесь уже своими прямыми обязанностями, этот стакан не разобьётся без внимания. Или мне предложить сенату выделить вам должность и жалование исключительно для заботы о сервизах Дворца?       Жымиды, державшая стакан, попыталась улыбнуться, но мышцы будто судорогой свело, и из чистого протеста она опрокинула в рот всю воду. Капли полились мимо, намочили платье.       — У вас неординарное представление о сохранении достоинства, — Жылан отвернулась, будто не помнила ни Жымиды, ни её вид, будто та была не особо важной книгой на полке с сотнями других книг, и ей причиталось покрываться пылью, пока однажды она не понадобится.       Холодное изваяние с бесстрастным лицом, бывшее неизменным смотрителем Тихого кабинета — то есть, Туншыгу, — заговорило:       — Мы следуем плану?       — Да. Ничего не изменилось.       «Да если бы. Не изменилось,» — Туншыгу раскрыла свою записную книжку и стала листать страницы. Даты путались, буквы скакали, она не могла понять, какой ей нужен был день. Она бестолково водила пальцами по бумаге, и записи всё никак не обретали смысл.       Туншыгу думала только о том, что поразило её в момент, когда она заглянула в лицо Жылан. Снизу-вверх, держа холодную руку и ища хоть какого-то отклика.       В её матриархе, её госпоже и её подруге остался и ощерился копьями логики только расчётливый разум. Без чувств. Разум, реагирующий на пользу и вред как на основные ориентиры для выбора. Никакой атрибуции. Последовательная механика рассуждений.       «Это пройдёт, — думала Туншыгу. Внушала себе. Она тупо смотрела в книгу, закусив ноготь на большом пальце. — Аю была важна, но не настолько. Это пройдёт. Первый шок пройдёт, и Жылан оправится. Так не бывает. Это пройдёт. Не могли они умереть вместе».       Дверь кабинета распахнулась, и в серую, спокойную комнату ворвалась комета — белогривый Азгыруш. Тэтыушын следовала за ним в хвосте; личина человека, осознающего и разделяющего катастрофу, не сходила с её лица.       — Вы и сами видите... — поток её речи, очевидно начатый ещё в коридорах, угас.       Азгыруш, по своему обыкновению, мог бы обрушиться на Жылан щедрым потоком тепла и нежности, но что-то остановило его. Он замер в двух шагах от дочери, вся скорбь мира в голубых глазах. Жылан обратила больше внимания на не захлопнутую дверь, чем на его порывы. Жымиды поспешно щёлкнула торчавшим в скважине ключом. Тихий кабинет снова стал тихим. И затем, жестом, теряющим силу, Жылан протянула к отцу руку и поманила к себе. Будто крыло в нерешительности поднялось, дрогнуло, опустилось, и расправилось вновь.       — Мне так жаль, — Азгыруш заключил дочь в объятия, прижался щекой к её виску. — У них был приказ доставить её живой. Я знал, что для тебя это будет важно. Её объяснения. Поэтому коргау и возились так долго. Трудно захватить живьём шынайы. У них был приказ... Прости, Жылан. Не вышло.       Во время перевозки преступницы Аю из Жерлеу была сделана остановка в городе Белгисиз. Коргау расположились на заднем дворе дома ар-ождан. На территории дома ар-ожданвспыхнул пожар. Аю из Жерлеу погибла.       Под обломками обрушившегося здания было найдено множество тел, личность некоторых определить не удалось. Но в свитке это не упоминалось.       — Я должен был сообщить тебе сам, — Азгыруш гладил Жылан по волосам, по плечам. Секретари и Туншыгу почтительно отошли, спрятались в тени стеллажей. У подслушивавшей Жымиды едва не топорщилось ухо.       Жылан вздохнула и положила подбородок отцу на предплечье. Обняла его в ответ.       — Не переживай, — попросила она. — Я знаю. Ты сделал всё, что мог. Хах... Должно быть, очень тяжело опекать дочь-матриарха.       — Когда есть опыт моего уровня, не так чтобы совсем непосильно. Я много лет в этой гильдии.       — Да. Здесь нам повезло.       Азгыруш ещё крепче прижал Жылан к груди. Прикрыв глаза, она слушала его дыхание и стук его сердца.       — Ты же знаешь, что я люблю тебя? — пробормотала Жылан.       Пальцы отца, скользившие меж прядей её волос, на секунду замерли.       — И я люблю тебя.       Объятия стали ещё крепче, так, что задрожали руки, и отец и дочь, наконец, отпустили друг друга.       «Недостаточно сильно», — подумала Жылан.       Бесконечные стеллажи книжных полок смотрели на них сверху-вниз, как и вытянутые окна-шрамы, и вся комната будто была любопытным зрителем, привставшим на носочки, чтобы увидеть, что же было там внизу, на арене. Азгыруш, тот, кто всегда и везде был как хозяин, казался лишней фигурой на сером ковре. Ему больше нечего было делать в её кабинете.       Он развёл руками, комично хлопнул себя по бокам. Если бы они с Жылан не смеялись вместе над каждой издёвкой судьбы, разделяя её кривоватый юмор, эта жестокая тварь уже давно растёрла бы их зубами.       — Чуть не забыл, — Азгыруш полез в карман мантии, который увесисто шлёпнулся о его ногу при последнем движении. — Я хотел дать тебе её на днях, но твоё расписание и помощница были неприступны... Пожалуй, сейчас не самый удачный момент. Ты запомнишь её как день, когда твоё отмщение не состоялось.       На раскрытой ладони, широкой и привыкшей к мечу, едва не превышая её диаметр, лежала брошь. Похожая на щит, она ощерилась множеством солнечных лучей. Лучи были исполнены богатой россыпью камней, и сердцевина сверкала даже в тусклом освещении.       — Пусть она будет символом того, что ты со всем сможешь справиться. Не важно, если мир не всегда подчиняется твоим желаниям. Пусть она будет символом того, что ты не одна.       Тонкое, едва уловимое движение брови. Жылан провела пальцами по остреньким камням, походившим на кристаллы. Их было очень много, золото едва блестело в редких пробелах. Брошь была с особой застёжкой, для сенаторского платья. Глубокий синий цвет камней делал солнце холодным. Радужка Азгыруша была немного светлее.       — Наденешь сам? — предложила Жылан.       — С радостью.       Аккуратно, чтобы не уколоть, Азгыруш прикрепил брошь к одеждам Жылан.       — Госпожа, — позвала Туншыгу из теней кабинета. — У нас сегодня много встреч.       — Да. Идём.              Новый начальник Арнайы Коргау носил имя Мыктысау из Жерлеу. Он был невысокого роста, для мужчины, однако широк в плечах и коренаст, и чёрные облегающие одежды его службы выгодно подчёркивали бугристые мышцы. Резиденция, предоставляемая человеку, наделённому его должность, располагалась на той же площади, куда выходила стеклянная стена зала Сената. Стоит ли говорить, что с момента, когда предыдущий начальник Арнайы Коргау был вынужден покинуть казённое жильё, ещё пыль не легла на полки.       Мыктысау заехал туда с одним походным мешком вещей и двумя внушительными дорожными сундуками, которые часом позже подвезла телега. Один сундук был наполнен книгами, другой — оружием, и работяги, затащившие сундуки наверх, не могли бы точно сказать, который из них повредил им поясницы сильнее. Смотрительница резиденции — многодетная мать со склонностью к авторитарной заботе, — отнеслась к новому хозяину вполне благожелательно и даже на первый раз простила ему, когда Мыктысау прошёлся по дорогим шёлковым коврам в сапогах.       Мыктысау не был красив, прятал пухлые губы под бородой и совсем не прятал кривоватые зубы, но он отличался той головокружительной харизмой, которая свойственна мужчинам, которые многозначительно молчат и ёмко выражают все мысли глазами.       К примеру, когда в дверь постучали, и смотрительница резиденции оставила Мыктысау один-на-один с огромной и обязательной тарелкой утренней каши, начальник коргау выдал свою озабоченность незначительным движением глаз в сторону гостиной. При появлении матриарха Жылан на кухне, взгляд Мыктысау говорил уже что-то вроде «да ладно» и «какого чёрта».       Впрочем, он явно был рад поводу не доедать кашу. Выбрался из-за стола, утирая губы, и изобразил церемониальное приветствие.       — Я встаю на рассвете и не утруждаю себя формальными извещениями о визитах, — сказала Жылан. — Полагаю, ваша подготовка позволит вам примириться с такими условиями работы.       В кабинете, где сундуки уже были открыты, но ещё не разобраны, Мыктысау предложил матриарху сесть. Она достала из маленькой сумки на бедре белоснежный конверт, протянула коргаушу и только потом опустилась в кресло по другую сторону стола.       Мыктысау, судя по насупленным бровям, от содержимого конверта ничего хорошего не ожидал. Словно из воздуха, в руке у него появился нож, коргауш вскрыл конверт и развернул письмо. Это был официальный приказ, на личной бумаге матриарха, с подписью и с оттиском государственной печати. Пока Мыктысау читал, морщины на его лбу собирались в складочки и ползли всё выше к линии волос. Жылан опёрлась на подлокотник, маленькая и тонкая в сравнении с обитой деревянной спинкой. В окне напротив видна была площадь, ещё полупустая и постепенно оживлявшаяся. Под окном ожидала Намыс.       Новый начальник АрнайыКоргау посмотрел на Жылан поверх письма. В его глазах читался вопрос. Такой выжидательно-вопросительный взгляд мог бы быть устремлён на человека, занёсшего топор. Ударит или нет? Контратаковать, или обойдётся?       — Всё понятно? — Жылан указала пальцем на письмо. — Я стремилась выражаться коротко и директивно.       Мыктысау моргнул в знак подтверждения. Яснее было только отражение в полированном мече.       — Я здесь два часа, — сказал он. Каша остывала на кухне, сундуки пахли дорожной пылью. — Он здесь двадцать пять лет. Как думаете, за кем они пойдут?       Жылан улыбнулась, одними губами, загадочно и холодно. Её улыбка обещала что-то, приоткрывала секрет.       — За мной пойдут, — ответила она. — Выполните приказ, когда это случится.       Мыктысау нравились чёткие установки. Чужая уверенность успокаивала его внутреннего вожака.       — Да, матриарх.              До заседания Сената оставалось полчаса. Высокие стулья уже были натёрты полиролью, блестели, и воск испускал тонкий запах мёда. Слуги до краёв наполнили стеклянный сосуд с водой, на кончике краника застыла прозрачная капля. Маленькая рыбка плавала в стакане рядом — для проверки на яд.       Жылан по широкой дуге обошла свой символический трон. От одного взгляда он должен был бы загореться, такую неприязнь Жылан к нему испытывала. Как ни устройся, трон был неудобным. Его пропорции не подходили ни одной женщине. То локти свисали, то край больно давил в бедро, то поясница начинала ныть от неестественного положения. Если трон и был символом власти, то создавший его явно считал власть пыткой.       В Шарте власть была «Бременем». Жылан не знала ни единой позы протокола, в которой сидеть на этом троне было удобно. Возможно, ей стоило попробовать что-то за пределами правил.       Вместо белых одежд сената Жылан надела чёрное платье. Ей хотелось жеста, и она не подумала дважды, указав Намыс на свой выбор в просторном гардеробе. Люди, проходившие мимо стеклянного купола, могли бы узнать в нём то самое траурное облачение, в котором Жылан предстала после смерти своей матери. Голубая брошь интересно гармонировала с тканью, но была так тяжела, что некрасивые складки потянулись по груди.       Постукивая ноготками по солнечному диску броши, Жылан разглядывала бирюзовые крыши домов, расположенных на той стороне площади. Настоящее солнце набиралось силы, ползло вверх по небосводу. Времени оставалось мало. Жылан вздохнула и обратила свои мысли в клич, направила их к женщинам, что должны были находиться под теми крышами.       Сердце Жылан ухнуло вниз. Страх, лёгкий, как укол булавки, возник и исчез в животе.       В домах никого не было. В Орталыке никого не было. Будто весь мир умер, и не осталось ни одной женщины, чтобы заговорить с ней. Жылан замутило.       Она не ожидала, что будет так плохо. Да, брошь вызывала у Жылан мимолетное отвращение, как слабый душок, доносимый ветром и сразу же рассеивающийся. Однако пока Жылан сдерживала собственные силы и не предпринимала попыток заговорить мысленно, она не ощущала всю степень извращённости влияния этих проклятых камней.       И ведь Азгыруш не дрогнул, надел этот камень на неё собственными руками.       «Свобода, — подумала Жылан, расстёгивая заколку. — Никогда не поймёшь, что это такое, пока не почувствуешь разницу между молчанием добровольным и молчанием вынужденным».       Брошь сверкала на ладони, кричаще-богатая и привлекательная. Жылан пошла к платформе, на каждом шагу предпринимая попытки дотянуться до Туншыгу или Жерменке. Камень блокировал её полностью. Как если бы части её сознания никогда не существовало, или в какой-то момент кусок горизонта обратился черным провалом. Отвращение было чисто физическим, накатывало волнами, будто от запаха тухлого мяса. Жылан положила брошь на платформу. Увесистая, та со стуком покинула её пальцы. Жылан начала отсчитывать шаги: один, два, три, четыре... Тошнота слабела. «Отсечённая» часть сознания возвращалась. Жылан сделала несколько шагов обратно к платформе — стало хуже. Она поспешно ретировалась, не слыша шороха собственного платья, но прекрасно чувствуя теперь, как наполнен был город: радость, скука, ожидание, любопытство, тревоги, заботы...       За стеклянной стеной зала Сената стояла женщина. Острые перья в высокой причёске, тени под глазами и все пальцы в чернилах. Газетчица. Глаза и уши народа. В руках она держала записную книжку. Жылан поймала её взгляд, и газетчица вздрогнула. Слабый румянец разлился по бледному лицу.       «Приветствую, — сказала Жылан. — Ты мне нужна. И не только ты. Заходи».              Когда река выходит из берегов, это всегда внезапно и необратимо. Вода бурлит, вырывается из русла, и волны несутся во все стороны, подчиняясь уклонам земли. Волны уносят с собой всё живое, и не дайте Богини тебе оказаться недостаточно крепким, чтобы выстоять.       В Орталыке, городе на трёх холмах, произошло нечто подобное. На несколько минут его люди вышли из берегов.       Сенаторы входили в зал поодиночке, необычайно молчаливые. Их торжественно-бесстрастные фигуры двигались степенно и неторопливо. В то же время по всему Дворцу, его территории и из расквартированных отрядов собирались коргаушы. Их вымуштрованные группы стекались в центр столицы по всем дорогам, улочкам, лестницам, и наполняли Дворец. Жылан уже докладывали о том, что число отрядов коргау в городе превышало обычное в несколько раз — это заметили её пчёлки, о том же отчитался начальник ар-ождан в Орталыке. Рост их концентрации был ожидаем — он шёл пропорционально независимости в действиях и суждениях Жылан. Лишить своего отца власти Жылан задумала задолго до отъезда в Храм Шексыздык. Ещё тогда его желание удержать её, скрыть от неё что-то, заставило её насторожиться. Жылан была из тех людей, которые не думают «да он бы никогда... ». Она любила проводить ночи у камина в тепле, а действовать с холодной головой. Разумеется, она стала анализировать поведение отца. Потом стали приходить послания от её пчёлок — про то, как безбоязненно пересекались границы, как неприкасаемы были горы. Никому нельзя было там ходить, коргау зачем-то разворачивали даже безобидных любителей природы и заснеженных вершин. Пазл сложился, обрывки нитей вели к восхитительному, сильному и харизматичному эскери-сарапшы. За десятки лет у власти он продвинул на ключевые посты в коргау своих соратников и должников. Ему были либо обязаны, либо серьёзно должны. Он подсунул по коргаушу в каждый значительный для поддержания власти Дом, в роли мужа, сына, верного охранника или близкого друга. Это от Азгыруша зависело, кинутся ли Арнайы коргау на какого-нибудь важного буйна или жауапбера. Жылан трезво оценила свои шансы. В пути, по дороге от Жеберлер до Ракым-Сарай, она уже составила список новых лиц на должности начальников всех коргау и передала его, вместе с приказом,Жерменке. Рубить головы нужно было все и разом.        Впрочем, её отец был склонен рассуждать так же. Сенат он, по всей видимости, решил уничтожить целиком. Вырезать всех под чистую было бы шагом действенным, но рушащим репутацию, такого человек-солнце себе позволить не мог. Поэтому он сфокусировался на главной ценности сената — их способностям к мыслительной связи с женщинами, их разуме.                     — Невероятно... мерзкая вещица, — слова принадлежали Телимгер из Демаларман. Она произнесла их сквозь зубы, и напряжённый шёпот выдал искреннюю ненависть. Контрастом были её мягкие, размеренные движения. Она поочерёдно сняла увесистые серьги с яркими глубоко-синими камнями и положила их на платформу, к броши.       Торгай из Ориса тоже хотела что-то сказать, но передумала и лишь покачала головой, сокрушённая и глубоко разочарованная.       Пятнадцать Сенаторов было в зале, и у каждой из них нашлась вещица, милая безделушка, инкрустированная похожим на кристалл камнем. Заколка, кольцо, пряжка, брелок, элегантная записная книжка. Всё — подарки. Всё — через третьи лица. Всё — новое, день или два как попавшее в руки. А ещё у каждой из них был маленький, доставленный совершенно возмутительным способом свиток, в котором за личной подписью матриарха, запятнанное то грязью, то шоколадом, значилось убедительное предупреждение о том, что глубокой синевы камень мог полностью лишить их возможности к мысленному разговору или любой эмпатической связи. Камни велено было от себя убрать и принести в Зал Сената.       — У меня есть вопросы, — заявила Аспен бодро и с лёгкостью забралась на свой высокий с подножкой стул. — Я полагаю, что нахожусь как раз в нужном месте, чтобы получить последние новости.       Жерменке раскрыла принесённую с собой книгу-шкатулку и сгребла в неё камни с платформы.       — Что-то мне подсказывает, что новости как раз бегут к вам, сенатор Аспен, — Кыдыр из Ракым-Сарай прислушивалась к звукам из большого коридора.       Женщины повернулись на топот сотен ног. Всё стихло. Затем, с глухим ударом, распахнулись двери Зала Сената. На пороге стоял Азгыруш, он всё ещё держал руки поднятыми после мощного толчка. Чувствовалась некая пьяная торжественность в его движениях. Открыть двери Сената — он никогда не мог себе этого позволить.       — Доброго утра, уважаемые, — сказал он, обводя взглядом женщин в белых одеждах. — Настоятельно прошу всех присутствующих сесть.       За спиной у Азгыруша было множество мужчин. Их всех объединял тип одежды — облегающие, лаконичные комплекты коргаушей. Только на этот раз они сняли маски.       По ту сторону стеклянной стены также шли волнения. Люди высыпались на площадь, засуетились. Они стояли поодаль, переговариваясь и откровенно волнуясь. Коргау тоже появились на площади. Несколько шеренг коргаушей выстроились вдоль стеклянной стены, закрывая собой происходящее внутри. Ножны мечей стучали, задевая толстое стекло.       Сенаторы наблюдали достаточно сдержанно. Садиться они не стали.       — Жерменке? — дугообразные брови Аспен взлетели ещё выше.       Пожизненный секретарь Сената вздохнула, сетуя то ли на судьбу, то ли на обстоятельства, и пояснила:       — Сегодня утром новый начальник Арнайы Коргау получил приказ о снятии с должности действующего эскери-сарапши и начале расследования о законности многих его действий. Приказ, понятное дело, отдала матриарх.       Пятнадцать пар глаз уставились на Жылан.       Жерменке с видом непричастным и даже скучающим разглядывала карту Шарта на стене. На сенаторов же снизошло, будто молния в темя, осознание того факта, который Жерменкебыл известен уже давно. Несмотря на баланс власти, на то, что Сенат должен был уравновешивать и контролировать властвующую Мать Народа, Жылан из Орталыка они держать за хвост не могли. Змея в траве, она двигалась как могла и куда хотела, и лишь делала вид, что считалась с ними, когда того требовал закон.       Маленькая, мягкая Торгай не смогла скрыть разочарования.       — В итоге, — сказала она горько, — мы сейчас стоим в центре государственного переворота.       — В центре попытки, — поправила её Билдирмейды.       Азгыруш расценил замешательство сенаторов по-своему. Театрально вздохнув, он единым брутальным порывом заставил себя переступить порог Зала Сената и заговорил с уверенностью бывалого оратора.       — Все мои действия, — прогремел его голос, — которые, разумеется, никто не будет расследовать, направлены исключительно на благо государства.       Коргау остались снаружи, плотной шеренгой загородив выход, но не смея идти дальше.       — Моя дочь... не справилась. Мне трудно обвинять её. Двадцать пять лет это ничтожный возраст. Она не была готова к той ответственности, что взвалила на себя. Мне горько видеть, что она всё ещё не понимает этого, — Азгыруш с искренней жалостью посмотрел на Жылан. — Но я прощаю. Приказ о моём отстранении тоже. Потому что Сенат подвёл страну гораздо больше, чем она!       В звенящей тишине зала раздался смешок. Он разрушил торжественность момента возмутительнее, чем если бы прозвучал во время ритуального сожжения покойного.       — На данных какого опроса вы основываете это заявление, уважаемый... бывший эскери-сарапшы? — Телимгер, сложив руки, как послушная ученица, нервно постукивала пальцем по локтю. Нервозность колебалась призраком на её губах, в прищуре её глаз.       — Зверьё в буквальном смысле дерёт народ по всему Шарту. Коли это для вас показатель отличной работы, то вы давно и незаметно для себя же сошли с ума, Телимгер.       — Какой знакомый посыл. Сейчас окажется, что мы все не понимаем, что творим, не можем мыслить здраво, не знаем, чего хотим, и вообще нас нужно с ложечки кормить.       Поднялся гомон, сенаторы переговаривались, смеялись, смотрели на Азгыруша косо и исподлобья; их фигуры и их жесты, неуловимо меняясь, становились собранными, групповыми, как во время совместной охоты. Азгыруш нахмурился, возвысил голос так, что ударило по ушам:       — Вас я ни в чём не собираюсь убеждать. В вашем распоряжении были месяцы. Вы ничего не смогли поделать с нависшей угрозой. Сенат полностью провалился и не выполнил свою функцию.       За стеклянной стеной бушевало море, но его никто не слышал. Сенаторы получали по мысленному каналу случайные фразы и эмоции. Женщины снаружи беспокоились, становились агрессивными, нетерпеливыми. Впрочем, женщины по эту стороны стены — тоже.       — В этот момент я вижу свой долг в том, чтобы защитить государство, — объявил Азгыруш. — Защитить страну. При поддержке боевых сил Шарта, я объявляю себя Диктатором и принимаю на себя всю тяжесть и ответственность государственной власти. С вашего, сенаторы, безусловного и единодушного одобрения.       Довольный, Азгыруш выждал пару секунд. Сенаторы аплодировать не спешили. Почувствовав торжественность момента, первая шеренга коргаушей обнажила мечи.       Аспен, сидевшая на своём стуле, хмыкнула и не без иронии подмигнула соратницам.       — Обожаю формулировки политических узурпаторов, — сказала она. — Столько фантазии и пыла.       — Диктатор, — протянула Кыдыр, будто взвешивая слово на языке. — Что же делать-то будете со всей этой властью, уважаемый Азгыруш? Подавиться не боишься, руководить всем и за всех?       Ни от кого не ускользнул резкий переход на «ты». Он залил щёки Азгыруша красным, как пощёчина.       Билдирмейды тоже не осталась в стороне.       — Вот что любопытно, — затараторила она. — Мне страсть как хочется знать, что именно спровоцировало тебя, Азгыруш, на этот рывок к власти. С тобой по меньшей мере две сотни коргаушей, это немало. Хотя в наш Дворец и больше поместится. Ты долго должен был собирать их в Орталыке. Не утренний же приказ матриарха тебя подтолкнул. Молчишь? А я догадываюсь, почему мы все сегодня собрались. Ты ведь давно уже это задумал. Как и мы, ты уже давно заметил, что уважаемая Жылан не особо поддаётся влиянию. Не смог получить от неё того, что хотел?       — У неё к твоему очарованию естественный иммунитет, — Кыдыр язвила, её высокомерие проступало из-под воспитания. — Детьми сложно вертеть, когда они вырастают умными. А тут ещё этот приказ. Как вожжа под хвост, не так ли?       Ярость росла в Азгыруше медленно, искрила, раздувалась, как грозовая туча. Совсем немного оставалось до грома. Торгай смотрела на него исподлобья, будто ребёнок, и уголки губ были поджаты в неодобрении.       — Роль серого кукловода вам никогда бы не подошла. Такой видный мужчина, вы упивались вниманием. Вы же понимаете, что не смогли бы долго выдержать у Жылан за спиной?       — За спиной Жаркырау он ведь выдержал, — усмехнулась Аспен, но Жерменке одёрнула её строгим взглядом. Упоминать имя предыдущего матриарха лишний раз было негласно запрещено, как молитву.       — Мы с вами знаем, что ей он управлять не смел.       — Ну, да. Другое дело дочь...       Казалось, они кружили вокруг него, кружили вокруг его чувства собственного достоинства, щёлкая клыкастыми пастями и примеряясь, какой кусок отхватить.              — Такие болтливые, — проговорил Азгыруш. Слова шли с трудом, через ярость. В его голосе рокотала гроза. — Как я и думал. Сенаторов хватает только на разговоры.       — Работа у нас такая, — согласилась Аспен. — Разговаривать да договариваться. Не то что у твоих парней за дверью.       — Этот фарс затянулся.       — О, ты считаешь?       Будто бесполезная и всеми забытая безделушка, траурная декорация, Жылан стояла в стороне от собрания. Она переводила взгляд от одного говорившего к другому, как если бы перед ней разыгрывали пьесу. Сюжет она знала, концовку — навскидку. Небо за куполом было до одури голубое, слепило белое солнце, и в чёрных одеждах становилось жарко. Жылан подошла к столу, наполнила до краёв стакан с маленькой рыбкой. Капельки конденсата стекали на полированное дерево, рыбка плавала в тесном пространстве и не спешила умирать. Элегантные фужеры стояли здесь же, Жылан налила себе воды и, нарушая все правила этикета, боком присела на стол. Слева ей прекрасно были видны двери Зала Сената, распахнутые и намертво заполненные верными коргаушами. Первый ряд мечей смотрел в пол.       Люди в безличной, тёмной форме рассматривали Жылан с тем виноватым и щекочущим любопытством, о котором никогда по-настоящему не жалеешь. Многие из них в жизни своей не видели её так близко, настоящую, тёплую, не видели, как движется её грудная клетка на вдохах, как раскачиваются косы от плавной походки, как она держит голову и вертит скучное кольцо на пальце. Им говорили, что в Зале Сената на троне сидела глупая девчонка. Девчонку они и видели. Такую не жаль было скинуть.       Заливая сухую горечь водой, Жылан чувствовала это жадное внимание. Облизнув губы, она посмотрела на дно фужера, словно ища там что-то, затем подняла его на уровень глаз и посмотрела на коргаушей поверх гладкой кромки. Фигурное стекло полукругом отделяло головы слуг народа от их же тел.       Острый блеск стекла был не острее приговора в её глазах. Никто бы не признался себе в том, что дрожь откуда ни возьмись ударила по ногам.       А пьеса продолжалась.       — Предатель, — говорили сенаторы.       — Ну, что ж. И лучшие из нас способны сгнить, — надменное презрение росло в них быстрее жалости.       — Не прикрывайся благими намерениями ради собственной выгоды.       Пока её отец обличал сенаторов, а сенаторы насмехались над его позой, Жылан погрузилась в мысли — чужие. Остекленевший взгляд был едва ли не чище воды в фужере. Смуглое ладное тело застыло, будто мраморное изваяние, и пальцы, казалось, вот-вот должны были совсем ослабеть, вода и стекло — разлететься по полу. Это выглядело жутко, и это выглядело знакомо; подобным образом «покидали» свою физическую оболочку женщины, выходившие на массовый уровень общения. Иногда, в дни особых тревог, дети видели своих матерей застывшими и отстранёнными, точно фарфоровыми, унёсшимися мыслями куда-то вверх, на зов сенаторов или народные собрания.       Если бы Азгыруш утруждал себя наблюдением за Жылан, он действовал бы иначе. Но он стоял к ней спиной. Он решил, что уже разобрался с ней. Коргаушы отворачивались. Никому не нравилась дрожь в ногах.       — К чему эта бравада? — Азгыруш уже был победителем. Он не считался ни с одним выпадом, и сопротивление сената лишь потушило его желание играть перед ними в героя. — Я хотел совершить переход власти по-хорошему, но, очевидно, вы глупее, чем я предполагал. Вы же совершенно бесполезны. Что за лица? Заметили, наконец? Не слышите друг друга, не так ли? Никому не нужны слабые сенаторы. Никому не нужны женщины, когда враг рвёт глотки.       Никому-не-нужные женщины переглядывались, не нарушая молчания. Белая стая с настороженными движениями. Будто заговорщиками в комнате были именно они. Даже Аспен — особенно она, — лишь наблюдала.       — Коргау, — гаркнул Азгыруш, — разберитесь с уважаемыми сенаторами. Свяжите, на головы мешки. Уводим по плану номер два.       Море в тёмных одеждах заколебалось, порог зала им поддавался неохотно, держал невидимой скалой. Воспитание от дрессировки отличается тем, что воспитанные безусловные нормы ломаются сложнее.       — На меня тоже мешок, пап? — раздалось у Азгыруша за спиной.       Эскери-сарапши вздохнул, его черты не скрывали разочарования. Это его дочь подвела его, а не наоборот. Он всё же обернулся к ней, нехотя, будто великан, услышавший писк.       Коргаушы ринулись в зал как один, забурлили приливом. И разбились. Топот их ног взвился к потолку и затих.       Перед Азгырушем предстали две вещи, которые были слишком дикими, чтобы принять их за действительность. Во-первых, в руке его дочери был стилет. Жылан держала его, словно жало, держала, как учили, мысленно уже в атаке, и одного неосторожного движения хватило бы, чтобы она ринулась вперёд и всадила тонкий острый металл Азгырушу между рёбер. Во-вторых, все коргаушы, верные ему и пришедшие за ним в этот Дворец, были… окружены. За руки, плечи и за волосы, вцепившись в одежду и перехватив полотенцами мечи, их сдерживала огромная толпа женщин, женщин, которых во Дворце никогда не было. И если они не были призраками, Азгыруш не знал, откуда они могли взяться.       Сенаторы, чуть менее степенные, но не утратившие своей торжественности, обступили Азгыруша и Жылан кольцом. Жерменке достала зажатый подмышкой фолиант и раскрыла его, являя Азгырушу — ему одному, лично, — содержимое. Глубокий синий камень хорошо смотрелся на тёмном дереве шкатулки-обманки.       — Про камни я тоже знала, — пояснила Жылан.       За пределами их тесного кружка коргаушы застыли в недоумении, шок скрепил губы немотой. А вот женщины, державшие каждого в четыре руки, голоса не утратили.       — Ты что делаешь, придурок?!— возмутилась одна из них и дала коргаушу подзатыльник. Молодой человек так растерялся, то не нашёл моральных сил даже языком пошевелить.       — Вы что здесь забыли?— другой парень попытался обойти загородивших ему дорогу женщин, но те откровенно толкнули его грудь-в-груди. — С ума сошли?       — Слушай-ка сюда, мальчишка. Разворачивайся и катись вон из Дворца.       — У нас приказ! — выкрикнули ещё четыре глотки разом.       — Чей? — раздалось в ответ.       Дальнейшую полемику поглотили высокие своды Дворцовых залов.       Коргаушы принялись обороняться. Их лидер, идейный вдохновитель и просто потрясающий мужик, явно был в беде. Наголову выше всех женщин сената, окружённый ими он почему-то выглядел так, будто был в смертельной опасности. Прошедшие выдающуюся подготовку, коргауши вырывались из цепких женских рук и как можно более осторожно отталкивали их от себя. Разумеется, у них ничего не выходило. У некоторых девушек рукава были в муке, у других рукава так и остались подвязаны — для домашней уборки. Два десятка лекарских обручей сверкали на солнце. Здесь были подростки и чьи-то бабушки. Некоторым из числа коргау не посчастливилось столкнуться лицом к лицу с собственными сёстрами. Женщины встали живой стеной и не позволяли коргаушам и шагу ступить. За стеклянными стенами тоже происходило что-то странное: ряды широких спин в форме таяли, чьи-то цепкие пальцы выхватывали их за плечи из строя и утаскивали прочь, оставляя бреши, сквозь которые угадывалась заполненная людьми площадь.       — Да как ты смеешь?! — взревел Азгыруш, и как если бы невидимая волна его гнева накрыла коргау и пробудила в них ярость, сотни клинков с тонким острым звуком явились на свет.       — Мне правда жаль тебя разочаровывать, отец, — сказала Жылан. В ней самой не было ни сожаления, ни досады, и каждая женщина во дворце могла чувствовать её ровное спокойствие. — Чтобы камни действовали, они должны находиться действительно близко к телу. Ты не проверил это. Что, в общем-то, уже не важно.       — Не стыдно? — тем временем женщины стояли лицом к лицу с вооружёнными коргау. — Пошёл на поводу у этого... Предателя. Меч на невиновную направил.       — С дороги.       — А то что? Зарубишь?       Мечи были занесены. Женщины не двигались с места. Их глаза горели, переполненные какой-то ровной решимости, внутренней энергии; мелко и сильно пульсировала эта энергия, билась, как жилка под тонкой кожей шеи.       Коргау могли бы снести их, как океан - щепки. Азгыруш мог бы кинуться на Жылан и раздавить одним своим весом. Где-то в первых рядах Жылан заметила Гашыка — будто знакомую картину, которую никогда не разглядывала действительно внимательно. Казалось, он сдерживался, чтобы не побежать на неё, и боялся пропустить какой-то важный сигнал.       Никто не двигался. В нескольких шагах, за стеклянной стеной, бушевал Орталык.       — На колени, — сказала Жылан. — Руки за голову. Откажешься, и я воткну тебе этот стилет в сердце.       Коргау смотрели на Азгыруша. Окружившие их женщины смотрели на матриарха. На площади наводил порядок Мыктысау. По главной лестнице, кое-как пробивая себе дорогу, спешили во дворец мужья, дети или верные слуги сенаторов — те, кто был в столице.       Жылан знала, что её отец никогда не смог бы опуститься перед ней на колени.       — Или, если ты хочешь продолжить, — она перехватила стилет другой рукой, крепче взялась за рукоятку и направила острие себе в грудь. — Убей меня сейчас. Если ты так хочешь этой власти.       Аспен дёрнулась, на её глазах острие прошло сквозь деликатную ткань платья, и это было так же пугающе, как если бы оно вошло в плоть. Кыдыр ухватила соратницу за запястье, удерживая.       В какой-то момент, Жылан было действительно больно. Происходящее то и дело казалось ей сном, чем-то поверхностным и лёгким, и она всё беспокоилась, что упустит какую-нибудь деталь, и в то же время вспоминала другой сон, где Аю снова приходила к ней, смотрела так, как только Аю могла смотреть на неё, и предостерегала от чего-то, растирая в пыль пальцами камень глубокого синего цвета. Только Аю смотрела на Жылан так, что у неё узлом завязывались внутри жар, любовь и обожание, и сердце болело, будто в последний раз, стоило Жылан подумать, что взгляд этот навсегда остался во снах.       Жылан смотрела на отца и видела, как зол он был. Только дети способны так легко считывать эмоции своих родителей и точно знать, что будет дальше, потому что видят весь цикл сотни раз ещё до того, как им исполнится пять.       Азгыруш открыл рот, он будто хотел сказать ей что-то, его взгляд метался от её лица к стилету и обратно. Их судьба решалась под потолком Зала Сената, под этим же потолком решались миллионы других судеб, но Азгыруш впервые в жизни почувствовал, какого это — сделать выбор в этом месте.       Он не встал на колени. Но он сделал шаг назад. Всплеск ненависти на его лице, внутренней борьбы, а затем — покой, твёрдое решение полетевшего со скалы.       «Позвольте...» — откуда ни возьмись появившаяся перыште настойчиво и мягко вытянула стилет у Жылан из рук.       Другие перыште уже набрасывали на Азгыруша верёвки, пеленая его, как ребёнка. Дворец потонул в железном грохоте — коргаушы бросали мечи.