В один день, по отдельности, вместе

      — Давно надо было умереть, — сказала Аю, затягивая ремень новой походной сумки. — Столько проблем сразу отпадает.       Тазажурек уже успел заметить, что юмор у шынайы стал мрачноватый. Клетки меняют людей.       Сумки со снаряжением для горных походов весили гораздо больше, чем можно было представить, и просто возмутительно нагружали поясницу. Не так Тазажурек представлял себе приятные прогулки по просторам родины, о чём и заявил сразу же, как они втроём — вместе с Жарамсызом и Аю, — вышли из лавки с экипировкой. Людная улица сразу же окунула их в живенький городской шум и суету буднего дня. Жарамсыз предложил Тазажуреку вытащить из сумки либо еду, либо плед, но при этом предупредил, что ни нести эти вещи за Тазажурека, ни одалживать свои был не намерен. Похоже, даже для мощной спины праведника сумка была испытанием. Иначе бы Тазажурек мог покапризничать ещё немного и добиться своего.       Жаловаться пацан не спешил, в душе он искренне считал, что жизнь била ключом. Холодным и прямо в рожу. Дни стали чрезвычайно насыщенными. Утром, на подходе к рынку, Аю голыми руками свернула шею очередному озверевшему животному. Монстры, как их называли, встречались всё чаще. Последний, вполне домашний козёл, перемахнул вдруг через ограду и попытался насадить Аю на рога. Жарамсыз успел придавить его сверху и едва не словил копытом в челюсть. Аю не фигурально схватила животное за рога. Башка козла, частично отделённая от туши, была теперь насажена на заборный кол на радость возбуждённой общественности. Тазажурек всякого дерьма повидал, но всё равно остался под впечатлением.       За эпатажным рогатым прологом последовала вторая часть, где Аю попросила друзей подождать снаружи, а сама зашла в… банк. Более того, покинула она банк на свои двоих, её провожали до самой двери, и вышла она с деньгами. Средств хватило не только на снаряжение, но и на новый костюм. С жерондеуАю покончила и теперь выглядела как кузнец: грубый комбинезон под самое горло и абсолютно голые руки, кожаный фартук на ремнях поверх, а пояса на талии и бёдрах держали неприлично много мелких сумок. Богиня знает, что Аю в них держала, но периодически они откровенно гремели. Тазажурек, не пряча больших любопытных глаз, спросил, откуда у мёртвой предательницы были деньги и как ей их могли выдать. Аю ответила, что умеет делать отличные ножницы и виртуозно резать ими разные длинные предметы.       — Вот и поговорили, — протянул Тазажурек и оставил расспросы.       Между Аю и Жарамсызом была одна общая черта: им необходимо было чем-то занимать себя, или же они начинали сходить с ума. Слово «расслабляться» они вспоминали разве что в момент провала в крепкий сон. Это означало, что путники почти всегда были на той или иной стадии реализации мелких и крупных целей, у них были заняты руки или мысли, или же они с кем-то «беседовали». Их каждодневные дела были ультиматумами, они не могли заниматься чем-то без серьёзного намерения это закончить. Да, Аю могла забавляться, да, Жарамсыз мог шутить, но если они решали найти карту определённой территории или вспахать лопатами поле какого-то дряхлого старика, можно было сдохнуть, но задуманное выполнить и выполнить в срок. Когда Жарамсыз не двигался, он размышлял и записывал свои размышления. Когда Аю не двигалась, она медитировала, и частенько её глаза под опущенными веками метались так, что Тазажуреку становилось не по себе. Он не понимаю, как можно было постоянно находить себе работу.       Тазажурекмаялся. Он изнывал от обязательств, терял концентрацию, его постоянно искушало свернуть в неизвестность, и только внимательный Жарамсыз вовремя ловил его за ухо и показывал истинный путь.       Они правда перепахали старику поле. У Тазажурека второй день не сходили мозоли от грубого черенка. По пути Аю несколько раз ввязывалась в драки за чужую жизнь или честь, и Жарамсызу приходилось спасать от неё плохих парней. Спасал он их чтением нотаций и крепким ударом под дых. «Каждому дана возможность на прощение. Раскайтесь в своих грехах, несите добро!»— говорил Жарамсыз, и его мягкие глубокие интонации пригибали несчастных не меньше, чем тяжёлый кулак шынайы. Тазажурек подозревал, что люди странным образом чувствовали, что Аю была из тех, кто вечно всех спасал и защищал. Возможно, в критический момент им виделся особый ореол над её головой, или же её огромная сильная туша вызывала у слабых и угнетённых какие-то щенячьи чувства. Тазажурек возводил очи горе к небу, а Аю уходила искать пропавших детей, ставила кому-то новый забор, помогала собирать яблоки с верхушек деревьев и спасала лавочников от бандитов и их поборов. Жарамсыз, этот могучий и внушавший трепет мужчина, бежал за ней, как лучшая подружка, только седые локоны развивались. Тазажурек развлекался, как мог. За несколько дней он своим острым языком завёл себе врагов больше, чем за все годы в тёмном мире, и ни о чём не жалел.       При всех особенностях характера, Аю спешила. Она делала петли по маршруту, теряла часы и дни, спасала всех, кто кричал, и каждый час смотрела на восток, где ждали её горы. А ещё Аю перестала быть осторожной. Она не пряталась от дауысов, не скрывала лицо шляпами и платками, да и коргау, которых заметно поубавилось, явно упали куда-то в конец её списка приоритетов. Её небрежность настораживала, даже пугала, как пугал бы медведь, который вдруг стал считать весь лес своей территорией.       Тазажурек намекал ей, что не хотел в тюрьму из-за чужой глупости. Из-за собственной ещё куда ни шло...       — Никто не видит тебя, когда ты им не нужен, — отмахивалась Аю. — Я никому больше не нужна.       Отеёбезбашенности веяло пропастью.       —Не спрашивай её ни о чём, — наставлял Жарамсыз. — Стоит нам ненароком потревожить её боль, она упадёт и больше не встанет.       Рассуждая логически, Тазажурек имел право на вопросы. Аю (вроде как) пыталась убить их матриарха, за ней неделями гонялись самые разные коргау по всей стране, она охотилась за работорговцами и критически опасными людьми из тёмного мира, не боялась монстров, умудрилась не сойти с ума в клетке позора, а теперь, когда её считали мёртвой, продолжала заниматься всё теми же вещами, как и при их первой встрече, хотя жизненный опыт недвусмысленно показывал ей, чем всё это кончалось. Эта женщина спала с ними рядом по ночам, делила трапезу и выбирала дорогу. У Тазажурека была сотня вопросов.       Зная это, Жарамсыз погладил пацана по голове и сунул ему в рот только что купленный, ещё тёплый, пирожок со свёклой.       И вот они шли с огромными сумками по оживлённой торговой улице, и Тазажурек поглядывал по сторонам за троих. Когда жизнь бьёт тебя наотмашь, и эта её ласковая натура не меняется долгое время, начинаешь относиться ко всему философски. Если никто, кроме него, не намерен был быть осторожным, Тазажурек брал это на себя. Поток людей вокруг пестрел красками и шумел, как и должно быть на рынке. Женщины и мужчины кучковались у прилавков и мешков, ругались за цену и за качество, торгашы с высоты своего коммерческого знания отметали претензии, а дети сновали вокруг, ища, чего бы урвать. С удовольствием прикончив пирожок, Тазажурек вытер руки о слишком длинный платок проходившей мимо матроны и ненавязчиво обратился к своим друзьям:       — У меня есть сильное убеждение, что за нами следят.       — Да? — пробубнил Жарамсыз. — Ну, бывает.       — Я ожидал другой реакции. У вас что, какие-то проблемы, я имею в виду, ещё какие-то проблемы, о которых я не знаю, что вы такие странные в последнее время?       — Нет, — ответила Аю. — Всё как обычно.       — Может, в этом и проблема? — праведник улыбнулся Тазажуреку и снова погладил его по голове.       У Жарамсыза это бы жест-реакция на всё, что случалось с Тазажуреком. Если тот ревел, дрался с кем-то, радовался, просил о чём-то —Жарамсыз гладил его по голове. Каждый раз немного иначе, непонятным образом меняя долю любви, прощения или веры в лучшее в пацане. И Тазажурек улавливал оттенки движения и тепла не хуже самой чуткой кошки.       — У вас всё под контролем, хочешь сказать? — спросил он, глядя на своего старика из-под упавшей на глаза чёлки.       — Вариантов, по существу, три, — откликнулась Аю. Она говорила тихо, но довольно небрежно. — Либо это за мной, либо за вами. В кошки-мышки я играть не в настроении, так что разберусь с ним, когда решат напасть...       — Я первым тоже не нападаю, — кивнул Жарамсыз. — Возможно, что здесь третий вариант, и это кто-то совершенно новый для нас. И вовсе не обязательно, что враг.       Тазажурек хлопнул себя по щеке от бессилия.       — Твоя наивность законсервировалась на сорок лет. Ты как дитя, Жарамсыз.       — Кто-то должен быть добрым. Я думаю, мы можем просто подождать, пока наш преследователь начнёт действовать.       — А тебе не приходило в голову, что мы могли бы атаковать на опережение и выяснить всё сразу? Ну, знаешь, предупреждён— значит, вооружён. Мне будет спокойнее без чужаков со смутными намерениями на хвосте.       — Начинай войну первым, но только если она неизбежна, — процитировала Аю. — Когда ты вырастешь, Тазажурек, ты поймёшь, что выяснять отношения это утомительно и совсем не весело. Мы предупреждены, и оставим эту тему. Хочешь, Жарамсыз купит тебе ещё один пирожок?       К полудню они стояли на извозчьем дворе. Воняло конским навозом, сеном, потом и той странной смесью масла, дерева, лака и железа, которой обычно несло от карет и телег, сколько бы они ни стоили.       — Нужно найти кого-то, кто довезёт нас до предгорий Шыгыбийк, — Жарамсыз с характерной для него обстоятельностью рассматривал кареты и извозчиков. Извозчики сидели за большим столом в тени и отвечали Жарамсызу не менее обстоятельными, скептическими взглядами.       — Мы можем просто одолжить карету, — предложил Тазажурек. — И под «одолжить» я подразумеваю украсть. Уточняю на случай, если вы забыли, как я отношусь к надуманным ограничениям.       — Короткие пути не всегда самые удачные, — Аю пнула подвернувшийся камень. Он отлетел к карете и звонко шмякнулся об обод. Извозчики изменились в лицах. — След, который ты оставляешь на коротком пути, тоже слишком явный.       — Ладно. Можем купить телегу. Или экипаж. У тебя же денег мешок.       —И куда мы денем её потом? Вместе с лошадь. Горы Шыгыбийк пешком-то не пройдёшь, не то что со скотом. Предлагаешь бросить и уйти?       — Я тебя умоляю. Хорошие вещи никогда не валяются без присмотра. Телегу и лошадь уведут раньше, чем ты успеешь отвернуться к своим горам.       Семенить им навстречу и предлагать свои услуги извозчики не спешили. На двор приходили другие люди, махали знакомым кучерам, и те, взяв кнуты, принимались за дело, попутно ласково и энергично расспрашивая знакомцев о делах: как дети, радует ли доход, куда наведаться собрались, какие новости слышали. Путники во главе с Аю топтались на месте, навьюченные своими походными сумками не хуже тех же лошадей.       — А что если извозчик, ну, любой, побоится нас туда везти? — спросил Тазажурек, на носочках приподнявшись к Аю и понизя голос до шёпота. — За городом зверьё. Да и мы не местные.       — В таком случае, ему придётся решить, чего он боится больше: меня или всего остального.       С шумом и топотом, под ржание лошадей, из амбара, перед которым укрывался стол извозчиков, вышла женщина. Под узды она вела двух белых в яблоках красавцев. Крепкие и выдрессированные, те шли послушно. Жарамсыз с удивлением отметил, что сама женщина ростом доставала своим лошадям разве что до холки. При сравнительно большой голове у неё было маленькое тельце, коротковатые руки и ноги. Как будто детские, но ладные, и каждая мышца вырисовывалась под одеждой.       — Эй, несчастные, — сказала женщина, задрав голову и нагло глядя Аю в лицо, — Будете дальше говно конское месить, или поедем?       Аю разглядывала её из-под век с лёгким любопытством.       — Сколько возьмёшь?       — По баулам за спиной понятно, что вам в горы. Это стоит пятьдесят монет. Но я поеду за сто двадцать.       — Вот это ты задвинула, уважаемая. У тебя перина в экипаже?       — Хах, да у вас просто нет вариантов, бедолаги. Посмотрите на себя, вас даже самоубийца не повезёт. Не, если не нравлюсь я или цена, можете дальше стоять лошадиную мочу нюхать. Мне насрать.       Жарамсыза проняло.       — Для человека с таким благородным носом, — сказал он, — у вас ужасные манеры.       Тазажурек дёрнул его за рукав.       — Мы едем, - сказал пацан, задрал голову и уставился на Аю с немым требованием.       Подумав, она согласилась:       — Да, едем. Сто двадцать, и не копейкой больше.       Женщина-кучер, всё это время бывшая в наступлении, расслабилась и заулыбалась.       — Молодцы, — она снова взяла коней под узду. — Значит, не тупые. Хотя тяжёлые туши, это да. Кроме щупленького смазляшки. Меня зовите Анамкуан. Мне нужно время, чтобы запрячь этих красавцев. Вы же все трое едете?       Только Жарамсыз открыл рот, чтобы ответить, как позади раздался другой, девчачий голос, который к его брутальному лицу не подходил:       — Четверо. Но я лёгкая.       Анамкуан, женщина-извозчик, посмотрела на говорившуюмельком из-под рук путников и хмыкнула.       — Надо же, — сказала она весело, — окраска в яблоках. Прям как мои парни.       Аю предполагала, что она вернётся. Ещё когда Тазажурек вытащил её из клетки коргау, в дыму пожара Аю почудилось что-то знакомое, мучительно-ностальгическое, как дом, в котором когда-то жил, или улицы города, которые давно не видел. Вселенная провела пальцем по течению бытия, и они пошли на второй круг. Остались ещё невыученные уроки.       — Полагаю, это и есть наш преследователь? — Жарамсыз задумчиво потёр поросшую щетиной щёку. — Вот видишь, Тазажурек, а ты драться рвался.       Оборачиваться не хотелось. Позади было чувство вины и что-то тяжёлое, что тоже пришлось бы нести, как горное снаряжение, по многочисленным перевалам. Однажды и сильный, державший небо, почувствует усталость. Ругая внутренне ту самую природу, о которой её неутомимо предостерегали наставницы, Аю повернулась к источнику голоса.       Айтолкын, заглянув ей в лицо, сразу же потеряла всю свою браваду. Из неё будто вышел бесноватый дух, и на Аю смотрела слабая девочка с глазами на мокром месте. Белые пятнышки у основания бровей были всё такими же милыми.       — Не прогоняй меня, — прошептала Айтолкын растерянно.       Трудно было представить зрелище более жалкое.       — Пс, — позвал Тазажурек, краешек губ комично сдвинулся вбок, — мы её знаем?       Аю вздохнула и протянула руку, таким нехитрым жестом позволяя Айтолкын приблизиться к себе. Айтолкын всхлипнула, прижала ладонь к носу и побежала.       — Дьявол, - Тазажурек почти расстроился, - конечно знаем, она на тебя смотрит, как цыплёнок на мамку.       Извозчики и Жарамсыз почуяли неладное и завозились. Красивая голубоглазая девушка явно собиралась рыдать. Точку эмоционального напряжения срочно нужно было покинуть. Из соображений собственного душевного равновесия.        На мгновение, обняв Айтолкын и почувствовав отчаянную хватку её тонких пальцев, Аю перенеслась на недели назад, к телеге на большаке в нескольких десятках километров от городка Эдимисурет. Знакомое ей чувство разлилось по телу: сила, забота, желание защищать. Как и тогда, Айтолкын крепко вцепилась в её одежду и не отпускала, будто от Аю зависела вся её жизнь. Слёзы капали на жесткий кузнечный фартук.       Айтолкын, настоятельно брошенная в Ракым-Сарай, не смогла вернуться домой. Даже от улицы, на которой стояло родовое гнездо заядлых пиратов, она держалась подальше, и всякий раз, представляя себе момент, когда она поднялась бы по лестнице ко входной двери, Айтолкын чувствовала тошноту и слабость в ногах. Как если бы на ней был слой отвратительной, не засыхающей грязи, и она оставляла следы и вонь всюду, куда бы ни шла. Она была грязной, и она не сомневалась, что её семья увидела бы это и отвергла её. Кому нужна порченная девчонка? Кому нужна слабая дочь, которая позволила сделать с собой такое? Главное, учила её мать, это подниматься после падения. Айтолкын знала, что она не смогла подняться. Не смогла ни простить себя, ни отпустить. Что самое худшее (тут она улыбнулась, дрожавшие губы блестели от слёз), никого не осталось. Аю уже всех убила, со всеми поквиталась, и Айтолкын некому было мстить за себя, вызвать на ответный бой за честь и самоуважение. Хотела бы она вернуть тех мерзавцев и зарезать их собственными руками. Несколько раз. Кто знает, может, кровь смыла бы эту грязь.       Рассказывать о том, что с ней случилось, Айтолкын всё ещё не могла. Не знала, как превратить ощущения и картинки в голове в слова, как вытолкнуть их из себя — острые, огромные, —и не бояться, что её рассказ встретят отчуждением. Ей и рассказывать-то было некому. Поэтому Аю оставалась единственным человеком, который знал и видел. С Аю было не стыдно и не страшно.       — Нашла ты меня как? — спросила Аю шёпотом, продолжая обнимать Айтолкын и бездумно, как кошку, гладила её по голове, спине и плечам.       Тело в объятиях вздрагивало, переполненное слезами. Не всё горе было способно покинуть Айтолкын с рыданиями.       Выследить шынайы совсем не просто. Айтолкын долго слонялась по Шарту, не хуже бродячей собаки, слепо тычась в города и дома и никак не находя ту, кого искала, пока до неё не дошли слухи о том, что Аю из Жерлеу была схвачена. Айтолкын ринулась туда, где, как говорили, в последний раз видели коргау с клеткой позора. Плана у неё не было, только решимость и родовая пиратская отвага. В конечном итоге, она оказалась на пепелище. Врождённое упрямство встало между ней и бесхитростной реальностью, которая вместо Аю подсунула Айтолкынголовёшки и развалины. Айтолкын, конечно, никому не скажет, но в те дни она была близка к сумасшествию. Иррациональное желание найти Аю не дало ей лечь в этот пепел и просто подохнуть от жалости к себе и одиночества.       — Так что я стала идти на шум. Знаешь, у меня, похоже, выработалась чуйка на твои повадки. Когда знаешь, что искать, становится легко. Я просто спрашивала у людей, где и когда происходило что-то совершенно необычное и громкое. Ну, знаешь, вроде драки, скандала. Нет, не смейся, я не к тому, что ты… буян, не знаю. Я думаю, ты поняла… Мне часто рассказывали о каких-то неожиданных решениях людских проблем. Где бы ругались или не могли объяснить что-то, что с ними случилось. В общем, когда был гром, но никто не видел источник.       — Занятно. Никто бы не сказал, что я незаметная.       — Хах, это да… Но если люди не знаю, они не понимают, куда смотреть, вроде как не могут определить, кто же из сотни тысяч — тот самый. Я-то тебя сразу увидела, как только добралась до этого города. А ты не скрывалась. Это сразу ясно, что ты не прячешься сейчас.       Жарамсыз, который по примеру остальных держался от эмоциональной и весьма трогательной встречи подруг подальше, всё же заметил, как отличался язык тела девушки «в яблоках» от слов. Она обесценивала свои переживания, не изливала душу, а пересказывала чужой сюжет, ибо чужой сюжет, чужая история всегда не такая больная и жалкая, как твоя собственная. Жарамсыз с первого взгляда распознавал верующего человека. Девочка, цеплявшаяся за Аю, не верила в себя. Но верила в Аю.       Аю, конечно же, не хотела быть для кого-то богом. Опасно вкладывать свой смысл жизни в другого человека. Любить — только потому, что твоя душа жаждет любить, жертвовать только потому, что душа жаждет жертвовать, и ненавидеть тоже искренне, если душа загорается ненавистью. Веление сердца не терпит подмен, и жизнь твоя будет подобна яблоку с пожранной червём сердцевиной, если ты вместо своего пути будешь идти за кем-то.       Не стыдно подать руку слабому, но нельзя нести его на себе — это вредит обоим. Смотря в чистое, по-своему наивное лицо Айтолкын, Аю собиралась с мыслями, чтобы её оттолкнуть. Или вытолкнуть — как птенца из гнезда.       Наверное, Айтолкын действительно изучила её повадки.       — Аю, не прогоняй меня, — сказала она тихо, через бесконечную паузу, заполненную лишь фырканьем лошадей и скрипом повозок. — Пожалуйста.       Шынайы всегда узнавали ловушку, если оказывались у её края.       Разжав объятия, Аю отступила. Связи рвались нехотя, по лоскутам, будто влажная глина.       — Ладно. Иди с нами. Если хочешь.       Анамкуан, запрягавшая лошадей, заорала:       — Кто из вас, гады многочленные, опять мне рессору ослабил?!       Никто из кучеров и головы не повернул, крайне ненатурально. Однако Анамкуан заметила-таки пару ухмылок, взъерепенилась, взяла в свои маленькие ручки тяжёлый молоток, и завязавшаяся перепалка задержала выезд на двадцать минут. В экипаж сели четверо.              Анамкуан попросила за свои услуги сто двадцать монет, и, кабы Аю знала о её манере править заранее, могла бы затребовать все триста. Ей бы заплатили.       «Лошадки», запряжённые в экипаж, оказались настоящими скакунами. Анамкуан, подозревала Аю, скармливала четыре пятых своей оплаты этим красавцам, а остальное отдавала за причинённый ими ущерб. На своём пути экипаж разве что людей не убивал.       Путники промчались обратно по торговой площади к лавке с горным снаряжением. Вслед им летели сбитые ящики с яблоками, нарядная мишура и проклятья. Маленькой Айтолкын выбрали самый лёгкий комплект. Глядя на неё, Тазажурек перестал считать свою сумку неподъёмной; приосанился, поиграл бицепсами и остался в хорошем расположении духа. Расплатившись, Аю сгребла его за шиворот и поволокла с собой в экипаж. Она была в восторге от сумасшедшей езды Анамкуан.       В мире всегда найдётся хотя бы два человека, которым нравится одна и та же дикая небывальщина. Особая удача, если эти люди когда-нибудь встретятся.       Анамкуан правила экипажем, Айтолкын и Аю сидел у неё за плечами и, крепко вцепившись в борта, комментировали езду в две неожиданно мощные глотки. Их смех тонул в грохоте колёс по мостовым, одинаково-каштановые гривы развивались с намёком на сумасшедшинку. Все, кого едва не сбила бешеная извозчица, получили свою порцию неискренних извинений и улыбок. Вряд ли кто-то действительно мог расслышать, что кричали им женщины с экипажа. Когда кони вынесли путников за черту города и понесли по большаку, стало ясно, что в людных кварталах они просто разминались. Бурный восторг Аю раззадоривал Анамкуан, как ветер пожар. Тазажурек держался за своё место в экипаже побелевшими пальцами и не закрывал глаза только потому, что его от этого начинало тошнить. Он, наконец, понял, что означали те взгляды, которыми их провожали другие извозчики на дворе.       Ему повезло, что дорога к Шыгыбийк поднималась к небу, как и сами горы — лошади, наконец, устали.       Тонкоствольные хищные заросли сменили городские дома. Шипастые ветви тянулись во все стороны, сплетались; загадочная дрожь листвы уводила взгляд вглубь зарослей, в смутный лесной полумрак. Покачиваясь в экипаже, как в люльке, путники покатили по каменистым изгибам дороги. Айтолкын с довольным видом откинулась на своём сидении. Какие бы мысли ни терзали её этим утром, теперь их вынесла лихая езда и ветер. Осталась только лёгкость, только брызги от резвящихся рыбок-восторгов.       Ей не терпелось жить. Обведя новых друзей ищущим взглядом, она сделалась озабоченной:       — Уважаемый Жарамсыз, — через озабоченность Айтолкын всё ещё било веселье, — что-то вы бледноваты. И испарина на лбу. Вам не нравится быстрая езда?       — Возраст, — ответил праведник. — Тело дряхлеет, душа рвётся к Богу. Лет через двадцать вы оцените эти небывалые ощущения.       — Двадцать? — удивилась Аю.       — Старик, прекрати, — сказал Тазажурек. — Тоска отравляет мысли молодёжи. Мы можем расстроиться, заразиться твоим негативным взглядом на будущее и бросить тебя умирать где-нибудь на обочине.       — Не вижу связи.       — У тебя ещё и в глазах темнеет?!       — Кто это «мы»? — в свою очередь возмутилась Айтолкын.       Анамкуан мурчала песенку под нос, правила экипажем и изредка улыбалась. Голос у женщины-кучера был глубокий и на удивление мелодичный, а улыбка — волчьей, но полноту картины, которую собой представляли все странные и выразительные черты Анамкуан, оценила лишь Аю, дремавшая с одним приоткрытым глазом. Тазажурек и Жарамсыз продолжали перепалку. Как-то так складывалось, что нормальные люди Анамкуан для извоза не нанимали.       — Слушай, — позвала Айтолкын, обвивая Аю тёплыми руками за предплечье. — А кто эти двое друг другу? Точно не братья, да и «старик» этот вовсе не старик, чтобы быть Тазажуреку отцом.       Жарамсыз, чьи щёки под тёмной щетиной действительно были бледнее обычного, вещал о закономерности жизненного цикла. Он сравнивал людей с цветами, жизнь цветов со сменой дня и ночи, а жизнь бабочки с мимолётностью человеческой души в бесконечном танце Вселенной. Тазажурек огрызался, как кот, разве что лапами не махал, но лёгкая морщинка между бровей выдавала смутное беспокойство. Он волновался за своего «старика».       Аю лениво потянулась и подпёрла руками щёки.       «Это добрый дух и злой дух, — сказала она, смотря на парочку со стороны. — Первый покровительствует второму».       «Мальчишка не выглядит злым», — Айтолкын сомневалась.       «Ты сама-то разве не мальчишка», — Аю усмехнулась и играючи щёлкнула Айтолкын по носу.       «Я точно взрослее. Мозгами как минимум».       «Зло в нём это отсутствие добродетели, — пояснила Аю. — Он не злой в том смысле, что жаждет вредить всему и вся. Скорее… он как Хаос».       Айтолкын была достойна своих родителей-пиратов. Она пренебрежительно откинула волосы с плеча и сделала надменное лицо.       «Никогда не понимала все эти учение о Природе, Вселенной и Хаосе. Бесполезные теории».       Аю хотела было ответить, что для тех, кто не умеет писать, и перо бесполезно, но испытала вдруг жуткое чувство дежавю, понимая, что стала до ужаса похожа на собственных наставниц.       «Мальчик считает, что главное это выжить, и для него любые пути хороши и оправданы, особенно самые лёгкие, — пояснила она, проглотив лишнюю мораль. — Истинное добро требует глубокого познания. Нужно видеть суть вещей, их связь с прошлым, настоящим и будущим. А для этого, в свою очередь, нужен опыт. Добро бывает случайно, непоследовательно. Без глубокого знания оно часто идёт под руку со всяким злом и вредом. Многие люди могут накормить страждущего, а потом сказать отвратительные, отравленные слова своей же сестре».       Тазажурек кривлялся, дразнил Жарамсызапровокационными заявлениями и будто нарочно представал перед женщинами особенно очаровательным. Его смазливое лицо украшал румянец.       «В Тазажуреке есть много хорошего, — продолжала Аю. — Но ему нужен кто-то, кто будет его направлять. Такие, как мальчишка, чувствуют сердцем, хотят добра, но зло обещает веселье и обещает удовольствия. Жарамсыз даёт ему то, что держит мальчишку дальше от острого края».       Айтолкын смешно надула губы, вся погрузившаяся в размышления.       «Что это? Что он ему даёт?»       «Понятия не имею», — Аю безразлично пожала плечами. Она подумала о Жылан и резко, плотно зажмурилась, оставляя её образ в темноте своего сознания. Так тоска не успевала добраться до сердца.       — Приехали, уважаемые. Дальше ножками.       Анамкуан остановила экипаж у обочины; весьма условный край дороги порос высокой травой, которая казалась всё гуще и притягательнее, уходя по склону вверх, в горы.       Аю первой спрыгнула в пыль, достала из многочисленных сумок кошелёк, и аккуратными стопками сто двадцать золотых монет легли на ладонь извозчицы. Её спутники, разбитые качкой, завозились и тоже начали вылезать из экипажа.       — Когда обратно едете? — Анамкуан деловито убрала заработок, теперь её взгляд был как-будто теплее. — Если заплатишь ещё пятьдесят монет, в назначенный срок я буду ждать вас здесь же, с запасом еды.       Аю с сомнением посмотрела на горную гряду, ставшую стеной от горизонта. Она знала, что за этой грядой была другая, а затем третья и четвёртая, и каждая выше и опаснее. Женщина-кучер сняла шляпу, под которой чёрный платок крепко держал влажные растрёпанные волосы, и принялась отряхивать безнадёжно серые поля.       — Я таких вот покорителей гор пачками возила. Возвращаются все всегда налегке, уставшие и голодные. Подумай, это хорошее предложение. Дорога-то боковая, никто не будет ехать здесь случайно в нужный тебе момент и не подберёт.       — Предложение щедрое, — согласилась Аю. — Беда только, что я не знаю, пойдём ли мы назад.       — Да, незадача, — Анамкуан сплюнула в пыль и полезла на козлы. Седоватый верзила помогал мелким товарищам закреплять походные сумки на спине. Ей запомнилось, что Аю не сказала «когда». — Тогда удачи вам, бедолаги. Не убейтесь.       — И ты шею себе не сверни, — ответила Аю. Извозчица имела удовольствие лицезреть её широкую, благодарную улыбку.       Какое-то мгновение, пока кони ещё стояли, и лёгкий ветерок играл кончиками гривы, Аю искушала мысль: Жарамсыз, Тазажурек и Айтолкын могли сесть в экипаж и вернуться в город. Аю ничего не стоило бы оставить их здесь, на дороге посреди нигде-но-недостаточно-далеко, и пойти к горным рудникам одной. Вероятно, ей пришлось бы показать, на какую грубость и бесчувственность она способна, но чем это было сложнее хорошего бокового удара? В когамдас, в лагерях всегда учили, что те, кто вместе, те сильнее, но многочисленные групповые задания и парные миссии так и не выбили из неё уверенность, что она со всем могла справиться в одиночку. И что безопаснее было идти одной — для других безопаснее. Аю редко приходило в голову просить о помощи, и лишь со временем принимать помощь стало легко, как принимать попутный ветер, хорошую волну или спуск со склона.       В конце концов, она ведь бросила этих троих однажды.       А они нашли её снова.       Колёса экипажа с хрустом покатились по каменистой дороге. Кони почувствовали лёгкость одного седока и воспрянули духом, понеслись резко, предвкушая речную воду и угощения. Вдвоём они едва ли ощущали вес экипажа.       Аю, чей взгляд долгое время был прикован к повозке, выдохнула и отвернулась. В горах нужны были спутники. Чтобы Хранить и Защищать для начала надо было выжить.       — Ты сейчас фыркнула совсем как медведь! — смеялась Айтолкын.       Аю хлопнула по боку её сумки.       — Не надорвись. Мышцы кора не железные.              У Аю была карта. На карте были грязные следы пальцев, пятна от жирной пищи и брызги крови, тоненькие и длинные, почти прозрачные, такие получаются, если впопыхах попытаться стереть капли. Когда Тазажурек выкрал её вещи из дома ар-ождан, где-то между тем моментом, чтобы перекрыть дорогу местным жителям, и тем, чтобы поджечь округу, он не стал противиться природному любопытству и порылся внутри. Женские сумки не просто так вызывают недоумение, окутаны ореолом тайны и, изредка, иронии. Тазажурек нашёл внутри вещи, глядя на которые затруднялся определить, служили они украшением или оружием. Свёрнутая в несколько жёстких слоёв карта уже болталась между камешками, мешочком с орехами, дешёвыми печатками, кожаными ремнями, верёвками, сменным бельём, запасами сухофруктов, гребнем, карабинами, и Богиня ведает чем ещё. Тогда он подумал, что карту Аю вытащила из чьих-то остывающих рук, и что не хотел бы он идти по тропам, напоминающим грязь, забившуюся в чьи-то очень старые морщинистые щёки.       Угадайте, чем он теперь занимался.       Никто, впрочем, не задавал Аю вопросов касательно карты. То, что к тайным рудникам вела дорога и что к ней нарисовали маршрут, само по себе придавало походу особый шарм.       — Какого лешего кому-то вообще понадобились рудники в восточных горах? — сетовал Тазажурек первые пять часов их похода. — Золота здесь нет, угля нет, ничего нет, чтобы стоило каких-либо усилий. Люди жутко дорогой ресурс, дороже лошадей, даже дети… Не надо на меня так смотреть, то, что я обсуждаю рыночную стоимость взрослого трудоспособного человека, ещё не делает меня преступником. Я к тому, что мне непонятно…       — Мы поняли, что именно тебе непонятно, — заверила его Айтолкын. Дорогой она срывала цветы и жевала лепестки, хватая их губами с детской непосредственностью.       Аю посмотрела на Жарамсыза, который ярко показывал, что ни на чём не настаивает, предлагает любую поддержку и понимание... но всё же хотел бы быть посвящён в детали. Она полезла в сумку. Синий кристалл заиграл гранями на солнце. Айтолкын брезгливо поморщилась и отошла с тропы шага на три. Камень, будто высушенная букашка, слабо раскачивался на проволоке. Аю держала его на вытянутой руке, Жарамсыз и Тазажурек неловко потирали подбородки и разглядывали «страшно опасный» предмет с налётом скепсиса в чертах.       Ища лазейку, Тазажурек признал, что Аю выглядела как будто её мутило от переедания, когда она показывала этот камень. Айтолкын, тем временем, стошнило в кустах; фатальная неспособность её желудка удержать пищу при таком уровне отвращения была равна неспособности мужчин постичь разрушительное влияние этого куска руды.       Жарамсыз помогал Аю на том простом основании, что ему так подсказывала его интуиция и его Вера. Тазажурек шёл за Жарамсызом. Или с Жарамсызом. Попутно, на хвосте у Аю, он рассчитывал покорить мир или хотя бы повеселиться. Их внутренняя мотивация и желание сопровождать Аю из Жерлеу никак не зависели от условных внешних факторов, да и (в моменты особой откровенности) они признавали, что в их жизнях не было цели, которая казалась бы более значимой, чем разрушить планы негодяев и спасти людей, используемых как байлады.       Интересно, что они многого не знали об Аю, и ей о себе рассказали отнюдь не всё. Но, может в этом и состоял секрет полного принятия другого человека: ничего не требовать, ничего не ожидать, ничего не приписывать и отвечать только за верность собственному сердцу.       У Айтолкын не складывался этот минимальный набор. Постепенно это становилось заметно стороннему наблюдателю.       Проснувшись следующим утром, Тазажурек выполз из-под покрытого росой одеяла и первым увидел рассвет. Горы на горизонте текли розовой каймой по небу, их древние склоны, точно разводы тёмной краски, заполняли мир. Чем ближе, тем чётче становились рельефные очертания хребтов, и между ними, игриво блестя, всё ещё скрытая в сумраке, от озера в долине к горизонту тянулась река. Мальчишке стало неудобно при мысли, что где-то рядом с этой восхитительной красотой нужно было найти местечко справить нужду.       Аю любила горы и интуитивно выбирала для привалов места с самыми захватывающими видами. Иногда с людьми так бывает: они рождаются в окружение одной природы, а предпочтение отдают другой. Аю не особо любила море, его жару и солёный ветер, но с горами у неё было связано достаточно хороших воспоминаний, чтобы любить их так же, как собственную юность и её восторги. Вдобавок, она была достаточно сильной, чтобы выжить в горах. Никому не нравятся места, которые их убивают.       Айтолкын, женщина кораблей и морской качки, в горах уставала. Она не ныла, шла в ногу, но к моменту привала падала на землю и просто лежала в позе мертвеца, пока остальные разводили костёр, носили воду, очищали участок и готовили спальные места. Аю брала её часть на себя, как и саму Айтолкын— брала на руки, относила к удобному месту у костра, снимала сумку и подкладывала свёрнутое одеяло под голову. У Айтолкын едва ли были силы стоят, но она с готовностью обвивала Аю за шею и прятала лицо у неё на груди. Темнело, и в знак своей признательности Айтолкын переплетала Аю её многочисленные косички. Косичкам, откровенно говоря, нужно было значительно меньше ухода, в этом и была вся суть такой причёски. Но Айтолкын выбрала их как повод. Она много говорила, отдавала Аю половину своего пайка (Тебе нужнее! Нет, Тазажурек, ты обойдёшься, иди поймай себе зайца) рассказывала байки, и странным образом напоминала влюблённую дурочку. Было что-то такое в её глазах. Распахнутое. Ищущее.       Айтолкын разглядывала Аю, Аю разглядывала карту. И улыбка застывала у Айтолкын на губах, будто глиняная.       Это не менялось до тех пор, пока Айтолкын не валилась с ног от усталости, не падала на подъёме или не тащила что-нибудь тяжёлое. Тогда Аю обращала на неё всё своё внимание.       Жарамсыз вызвался быть последним и отвечать за то, чтобы гасить костёр. Перед сном он подолгу молился, и вместо чёток поочерёдно касаясь большим пальцем подушечек остальных четырёх. Он также молился на рассвете, но иначе, выполняя несколько раз подряд одну и ту же последовательность плавных, многосуставных движений, прекрасно подходящих к его могучему, будто из канатов сплетённому телу. Аю считала его занятие чем-то подобным медитации и со знанием дела отворачивалась на другой бок, давая человеку его время и пространство в полном объёме. С её точки зрения, нож, тесак или финка — лишь названия одного инструмента, а главное в инструменте результат использования.       На третью ночь, однако, она никак не могла уснуть. Большая часть пути была пройдена, теперь дорога вела вверх, по серпантину, и Аю смотрела на каменные стены гор — чёрные глыбы под звёздным покрывалом, —с молчаливой опаской.       Жарамсыз закончил свою молитву и приоткрыл глаза. Отражение костра плясало под пушистыми ресницами.       — Что-то не даёт тебе уснуть, — заметил он, глядя издали на её лицо. — Удивительно, что и у самых решительных из нас бывают сомнения.       — Ага, бывают, — отозвалась Аю. — У всех бывают. Просто мы редко смотрим друг на друга в темноте.       — Темнота тут не при чём. Люди вообще часто смотрят на других как на возможность увидеть собственное отражение и оценить «платье». Но я виноват, Аю из Жерлеу. Отказал тебе в части человечности. Наивно с моей стороны.       Аю перевернулась на бок, подпёрла голову рукой. Костёр уютно трещал дровами, дышал теплом.       — Прекрасно было бы, если бы человечность иногда можно было вытаскивать из себя и прятать в шкатулке, — прошептала она. — Но, боюсь, нашлись бы люди, которые выкидывали бы свои шкатулки и потом уже никогда не могли бы вернуть их назад.       — И не хотели бы вернуть, — согласился Жарамсыз. — Что ты будешь делать, когда закончишь здесь?       Тазажурек мило посапывал во сне с другой стороны костра. Аю раздумывала над ответом. Подбирала формулировки, отбрасывала объяснения. Огонь плясал умиротворяющий танец.       — Вернусь, — сказала она, наконец.       — Ты выглядишь не как та, у кого есть дом, — Жарамсыз подпёр подбородок кулаком. — Но у тебя точно есть кто-то, кто тебе дорог. Мне так кажется.       — Да ну?       — Ты делаешь всё это, чтобы закончить. По тебе не скажешь, что ты вечно собираешься скитаться, как мы с пацаном, в поисках, кому бы помочь и чего бы поесть. Так что, расскажешь? Кто тебе дороже всех, из-за кого ты так далеко забралась?       Аю закрыла глаза. Она откинулась на спину, вытянулась во весь рост под шерстяным одеялом, до хруста и неги в натруженным мышцах. Под плотно закрытыми веками была Жылан.       — Она змея на моей шее, — вздохнула Аю. — Яблоня в цвету. Она — эти же яблоки. Она мой дом. Она та, без кого я вполне смогу прожить. Но не хочу.       Жарамсыз сглотнул. В последние дни его бледность не уходила, и глубокие тени под глазами становились всё заметнее.       — Похоже, — сказал он, — в некотором смысле, у нас один и тот же бог.       — Ты неисправим, уважаемый Жарамсыз, — лениво улыбнувшись, Аю перевалилась на бок и по уши накрыла себя одеялом. — Как ты умудряешься быть настолько хорошим, чтобы верить ещё и в людей.       «Вот только мой бог, кажется, думает, что я умерла».       В темноте слушала не спавшаяАйтолкын.              Рёв, разбудивший всех посреди ночи, не был похож ни на одного зверя, с которыми Аю приходилось иметь дело. Гортанные стоны и хриплый рык разодрали плотное кольцо сна, и Аю подорвалась на своём спальном месте, с отчаянной ломотой в висках и ножом в руке. Костёр уже давно остыл, и только ясное небо позволяло различать местность вокруг. По бокам, спотыкаясь и путаясь в одеялах, поднимались Айтолкын и Тазажурек.       Не зря, ой, не зря пацан беспокоился о Жарамсызе. Ему, путешествующему с праведником столько лет, должны были быть знакомы симптомы еки-аружан.       Зверь выламывал из Жарамсыза человечность с хрустом, с жестокостью жаждущего свободы. Едва удерживаясь на двух ногах, Жарамсыз срывал с себя одежду. Он хватался за голову, пальцы впивались в волосы, будто пытаясь вытянуть что-то, что засело в черепе. Его дыхание стало тяжёлым, волосатая грудь опадала и поднималась так, что рёбра проступали под мышцами. В округе, подумала Аю, не должно было остаться ни одной живой твари от такого переполоха.       Тазажурек, отделавшись от одеяла, замер и ощерился; ему не хватало только хвоста, беспокойно колотившего по бёдрам.       — Нож убери! — потребовал он громким шёпотом.       — Не-а, — ответила Аю. Она бочком обошла костёр, властным движением завела Айтолкын себе за спину.       — Убери, говорю! Нож его только разозлит.       — А, так твой старик ещё в хорошем настроении?!       — О да, поверь мне. Это только приступ… Нам нужно уйти.       — Куда, например?       — Если бы я знал! — Тазажурек озирался по сторонам, не забывая поглядывать на своего старика. — Одни деревья и камни кругом… Это из-за тебя всё, перенервничал он, и началось до сезона…       «Рудники рядом, вот и всё», — подумала Аю.       — Сделаешь из меня крайнюю, и я тебя разорву раньше, чем Жарамсыз.       Угрозы Аю пацана совершенно не впечатлили. В темноте его лицо приобрело странное сходства с демонами-соблазнителями из старых книг, в которых легенды не обходились без красочных иллюстраций. Вот только демоном он был злым и несчастным. Брови трогательно сошлись на переносице, и в рисунке рта проступало подавляемое желание подойти и успокоить. Тазажуреку было больно от того, что Жарамсызу было больно.       Жарамсыз опускался всё ниже. Он сел, упёрся в землю руками. Наклон головы перестал иметь что-либо общее с человеком.       — Уходим, — теперь Тазажурек действительно шептал. Воспоминания, которые никогда уже его не покинут, сжали горло.       — Полезли, — позвала Аю и, не поворачиваясь к Жарамсызу спиной, стала подталкивать Айтолкын назад, к деревьям. — Я подсажу. Спрячемся в ветвях.       — Думаю, он прекрасно лазает, — Айтолкын послушно следовала приказам.       — Если он нас не увидит, он никуда не полезет. Я надеюсь.       Ни одна мачта не пыталась выколоть Айтолкын глаза, но опыт морских путешествий и штормов сделал своё дело. Она взлетела вверх по стволу с проворством белки, не обращая внимания на царапины и ссадины, и ободранные иголки посыпались Аю на голову. На подставленные для трамплина руки наступил Тазажурек, и вторая порция иголок впилась Аю в косы. Зацепившись, Тазажурек подал ей кожаный ремень, который, разумеется, не успел вдеть посреди переполоха в штаны, и втянул её вверх по стволу. Сосна со вздохом затрещала, закачалась и замерла.       Сквозь ветви едва ли было видно звёздное небо, и уж тем более Аю не могла различить очертания Жарамсыза на тёмном полотне гор. Собственное дыхание казалось ей ненатурально громким, и она сдавливала его внутри, вся обратившаяся в слух. Как уходит опасность, бесконечно долго и обрывая страх, так ушёл Жарамсыз. Он перестал стонать и рычать, он шёл бесшумно, будто крался, но его отсутствие у костра было отчётливо, как звон тишины.       Закачались ветки. Царапая ладони о жёсткую кору, Тазажурек полез вниз.       — Ты с ума сошёл, — Айтолкын беспокойно заёрзала на своём суку. — Он же ещё может быть рядом. Тазажурек, вернись. Не смей! Аю, скажи ему.       Небольшая фигурка пацана-воришки тёмным пятном прошмыгнула мимо и спрыгнула в высокую траву. Он решительно откинул ремень, подтянул сапоги.       — Если что, кричи, — сказала Аю ему вслед.       Лицо Тазажурека было настолько бледным, что едва ли не светилось под звёздами.       Он прошёл к костру, проверил следы и мягкими мелкими прыжками, точно кот, исчез среди деревьев на склоне.       Прошло ещё немало времени, прежде чем Айтолкын спустилась со своего сука поближе к Аю. Они сидели по разные стороны от ствола, прислонившись спинами к шершавой коре, и болтали ногами над тихой тёмной бездной.       — Ты уверена, что злой дух это Тазажурек? — спросила Айтолкын.              Мужчины вернулись на рассвете, когда сине-зелёное небо выцветало вместе со звёздами. Тазажурек вёл Жарамсыза за руку. Тот шёл послушно, будто сонный ребёнок, и это было страшное зрелище. Его руки, его рот и грудь были в крови, как если бы он полоскал их в тазу с красной вязкой краской, а в густых взъерошенных волосах запутались веточки и листья. Жарамсыз больше не был похож ни на здоровенного быка, ни на доброго праведника. Он выглядел как человек, который бился насмерть — с собой.       Тазажурек ничего не объяснял. Айтолкын и Аю ничего не спрашивали. Они разве что скинули с плеч одеяла, чтобы сподручнее было двигаться.       Рассудив, что хуже вряд ли уже будет, Аю разожгла костёр. Тазажурек уложил Жарамсыза на своё спальное место. Пацан придерживал его за плечи, поддерживал ему голову, поправил задравшиеся штанины. В его действиях угадывалось печальное проворство, достигаемое с опытом. Взяв из сумки чистую рубаху и походный казанок, Тазажурек сходил к реке. Он сложил рубашку в несколько слоёв и с тщательностью, граничившей с одержимостью, стал оттирать с Жарамсыза кровь. Праведник спал, даже глаза под веками не двигались. Мальчишка вымывал кровь между пальцев, стирал запёкшиеся следы с колючей щетины. Капельки воды окрашивались врозовый, стекали на одеяло, но это было одеяло Тазажурека, его постель, так что мальчишка не беспокоился. На следующий день Жарамсыз должен был собрать свои вещи в свою сумку и никогда не увидеть на них следов. С его непритязательностью, он вряд ли заметил бы, что на нём не та пара штанов.       Тазажуреку пришлось ходить к реке четыре раза, из них один — чтобы выполоскать рубашку и штаны. От холодной воды руки покраснели и пальцы плохо слушались. Растянув одежду на ветках у костра, он молча сел рядом с Аю и Айтолкын. Айтолкын протянула ему мешок с орехами, служившими путникам завтраком.       — Чья кровь? — спросила Аю.       — Олень, — ответил Тазажурек.       Все трое сидели, скрестив ноги и уставившись в огонь.       — Тебе будто часто приходится так делать?       Тазажурек молчал. Он молчал так долго, что начал мерещиться крик, отчаянный и загнанный. Рваный вдох, выдох, пацан облизнул губы. Рассвет забирал прелесть земного огня, блики плясали в глазах и теряли умиротворяющую магию. Тазажурек вжал основания ладоней в лоб, словно пытаясь стереть мысли из головы, надавил на виски и закрыл ладонями глаза.       — Я, обычно, закапываю трупы, если это человек, — прошептал он. — Или прячу куда-нибудь. А его увожу подальше. Чтобы он не знал. Я боюсь… я боюсь, он не справится, если когда-нибудь узнает. Кровь смывается. Думаю, это справедливо. Если я его не удержал, мне и убирать. Он действительно… действительно не хочет причинять вред, понимаешь? Я просто закапываю, прячу их, чтобы он не узнал. Его раздавит это.       Из-под ладоней по щекам и из носа, вниз по губам и скатываясь с лица, текла солёная вода. Тазажурек хлюпнул носом и посильнее вдавил ладони в глаза.       Аю положила руку ему на голову и легонько взъерошила волосы. Соли стало больше.