В один день, по отдельности, вместе

 Шёл пятый день с того момента, как матриарха Жылан объявили умершей. Те семь суток, предшествовавших этому решению — объявлению её мёртвой, притупили стенания и осуждения народа. Они долго надеялись, что её найдут; каждый час надеялись, проживали эту напряжённую, вытянутую, как шея спринтера, надежду в течение дня и отказывались совсем сдаваться даже на закате. Но безосновательная надежда истощает, а на запах слабеющей веры всегда приходит гиена-сомнение. Крики были, беспорядков не было. Матриархат стоял на своём привычном месте, под ярким солнцем, между горами и морем. Жерменке объявила о выборах нового матриарха. Во всём Зале Сената только Аспен выдохнула с облегчением. Удивительно, что убить одного человека может быть так сложно — чудовищно сложно, если ты уничтожаешь ещё и тело, и предъявить настойчиво верящим в чудеса нечего. Упущение. Жылан действительно была змеюкой, цеплялась за жизнь и сердца очень длинными клыками. Впрочем, Аспен считала, что и она сама была крепкой тварью. Шёл пятый день, и главную площадь Орталыка облепило газетчиками, как мухами. Ставки очень сильно выросли. Если сенаторы не смогут определить матриарха, по жребию одна из них будет казнена. Матриархат не терпит нерешительности.  Аспен служила буйном, сенатором и казначеем лет десять с лишком. Ориентировалась во Дворце лучше его охранников и уж точно знала про людские пороки больше всех нынешних сенаторов, вместе взятых. Политика для Аспен заключалась в двух вещах: знать людей и знать, что делать. При этом, первое было значительно важнее для успеха, чем второе. Были у людей такие особенные места, прикосновения к которым давали результаты быстрее и лучше, чем прямые просьбы или взятки: стыд, гнев, совесть. Так уж был устроен матриархат, что только самую мелкую сошку получалось подкупить деньгами - то есть, купить человека «честно», поменять золотые монеты на услугу и неспокойную совесть. Аспен такое положение дел часто удручало. Деньги были замечательной вещью, с ними было хорошо жить и хорошо страдать, и то и другое можно было делать красиво. Но, увы, чем умнее оказывался нужный человечек — а вся политика Шарта сводилась к тому, чтобы до власти добирались самые достойные, — тем чаще этот нужный человек предпочитал от денег отстраняться. Аспен, имевшая привычку перекладывать монеты из стопки в стопку для стройности внутренних рассуждений, не раз сравнивала этот глупый аскетизм с тем, как люди отстраняются от сладкой еды. Как будто большие деньги и жадность портят душу не хуже, чем слишком много сахара портят зубы и поджелудочную. Ничего общего, на взгляд Аспен, там не было. Глупость и слабость бежать от денег. Деньги не испортят тебя, если ты им этого не позволишь. Как и власть. Власть — это деньги, а деньги — это власть. К сожалению, большая любовь Аспен к деньгам и следовавшие из неё значительные накопления на чёрный, белый и праздничный дни, сформированные в том числе и не без помощи государственных обязанностей, эта большая любовь и накопления не могли купить Аспен совершенно всё, что она желала. Обстоятельства вынуждали Аспен брать своё харизмой. В политике знать людей это ключевое условия. Аспен знала их, их грешки и логику. Бесило только, что политические ухаживания занимали такую прорву времени. Насколько легче было бы просто передать мешок монет.   Кто умел играть в салки и всех вокруг делать своими закадычными друзьями, так это Азгыруш. Он отдавался процессу самозабвенно, распалялся, будто голубь перед голубкой. Получал удовольствие от полунамёков и мелких знаков признательности или внимания. Аспен почти жалела, что их пути так несчастливо разошли. Связался со змеёй и от яда же умер.  Ухаживать за женщинами в политике было значительно сложнее, чем если бы кому-то в голову взбрело банально уложить такую женщину в постель. Никаких поползновений на уровне тела, только высокие материи, дифирамбы интеллекту и самобытности личности. Аспен выбирала лучшие рестораны для обеда и лучшие же пейзажи для «случайных» встреч. На стол ставили не еду — яства, и нередко Аспен выписывала личных музыкантов. Однажды прямо на улице, в лохмотьях, пока Аспен прогуливалась с тогдашним жауапбером по делам здоровья, на флейте играл признанный виртуоз области. Хорошо, что хоть они брали деньгами. Когда Аспен принималаь за работу, за обедом прислуживали слуги, главными достоинствами которых была ненавязчивость и смазливость, и всё было чистым, приятным и мягким, от её собственной улыбки до стула, на котором сидел нужный человек.  Аспен не могла купить сенаторов, но доверительные беседы с ними стоили ей килограммов золота. Ничто не бывает таким дорогим, как искусственная натуральность.  Просто было только с Торгай. Торгай из Ориса всегда была на стороне Аспен. Она поддавалась влиянию с готовностью глины, и Аспен от простоты нрава Торгай испытывала разве что скуку. В первый раз, когда Аспен понадобилась её поддержка, Торгай вслух — презабавно, с точки зрения Аспен, — сама же себя убедила, что принять красивую безделушку от другого сенатора и подруги вовсе не является чем-то предосудительным.  Сколько слов было сказано! Аспен наложила их, как пуховых подушек, упаковала в бархат, повязала по сотне ленточек. Осторожные, обходные фразы, намёки, испуганные глаза и сдержанные жесты... — Есть одна мысль, которой я хочу с вами поделиться. Я думаю, вы поймёте, почему с такой деликатной темой я могу обратиться только к вам. — Я хотела бы ошибаться, но я вижу только один выход из этой ситуации. Мне необходимо ещё чьё-то мнение. Я поделюсь с вами своей мыслью, а вы уже вправе меня осуждать или как-то корректировать…  — До меня дошли слухи, что некоторые сенаторы более серьёзно стали рассматривать мою кандидатуру для поста матриарха. Возможно, это всего лишь слухи, но я предпочитаю ко всему быть готовой. Скажу вам откровенно, такая огромная ответственность пугает. Не может не пугать.  — А смогли бы вы, скажем, при всём, что мы обсудили сегодня, поддержать кого-то вроде меня? Из четырнадцати сенаторов Аспен нужно было семь — плюс её собственный голос. Абсолютное большинство. Сенаторы могли голосовать за другого кандидата и могли воздерживаться — если люди в их области не выражали склонности ни к одному из ставленников и не предлагали кого-то своего. Обычно, своего предлагали, но это либо был их сенатор, либо женщина, которую в сенате не поддерживал больше никто. Аспен, привлекая на свою сторону одного сенатора, понимала, что ей нужно было не просто убедить, а вдохновить эту женщину. Чтобы та, обратившись к своей области, искренне убеждала своих избирательниц, каким прекрасным матриархом могла бы стать Аспен.  Переговоры требовали опасной откровенности. “Я достаточно стара, чтобы не бояться говорить прямо. Я смогу навести порядок в матриархате”. Аспен несколько десятков раз репетировала перед зеркалом взгляд человека, который горел идеей и просил дать ему шанс. Круглые, чуть навыкате глаза придавали ей гипнотизма. Со ртом приходилось работать. «Нам нужен решительный человек, с надёжной репутацией. Я — такой человек. Вы видите кого-то более подходящего? Покажите». Важно было ограничить круг возможностей. Указать этим людям, что не было не только времени, но и достойных кандидатов в матриархи. «Я считала деньги этого государства много лет, уж кто-кто, а я знаю все его слабые и сильные стороны в цифровом эквиваленте». Аспен, даже если понятия не имела, что делать с проблемой, предпочитала глубокомысленно молчать, как будто всё у неё давно было схвачено или могло быть схвачено по щелчку.  Сенаторы — не зря же они занимали высокие посты широкого представительства, — не говорили ни «да», ни «нет». Аспен, трактуя их осторожные взгляды и фразы, ни разу не была уверена, что они приняли её игру близко к сердцу. Доброжелательность и вежливые улыбки были словно аксессуары, без которых для приличного разговора никто не допускался. Аспен внутренне собиралась, сжималась, как мышца, уплотнялась в своей решимости, ведь кроме как в собственных желаниях надёжности у неё не было ни в чём. Сенаторы всё понимали, соглашались с аргументами, кивали и сглаживали углы. «Несомненно, вы, раз вы написали столько отчётов по бюджету, знаете, где у матриархата больше всего проблем». «Я с таким же сомнением смотрю на многих потенциальных кандидатов. Увы, только Жылан выглядела насколько убедительной. Никто не идёт с ней в сравнение». «О, ваша репутация для многих могла бы быть мечтой». И они пили чай, ели баснословно дорогие закуски и были скользкими, как мыло. От одного сенатора к другому Аспен шла по скользкому ненадёжному полу. Пока Аспен пыталась казаться максимально откровенной, сенаторы соблюдали свою этику, и в этом заключалась самая высокая ставка. Привлекая кого-то на свою сторону, зачастую открываешь им спину.  Аспен знала, что вероятность успеха или неудачи шли один к одному. Она сидела в Зале Сената на своём высоком стуле, отполированном воском, и делала вид, что разглядывала карту Шарта на стене. Краем глаза она всё же просчитывала, оценивая и проверяя, кто собирался поднять руку за неё.  Она вспоминала ещё, как Телимгер делилась с ней, глядя на Орталык с одного из живописных холмов города: «Я до сих пор не могу поверить, что Жылан больше нет. Эта девочка запала мне в душу. Было в ней что-то совершенно неземное. Знаете, уважаемая Аспен, немного позже её возвращения с той безбашенной экспедиции, у нас с Жылан состоялась беседа. Вот как у нас сейчас с вами, но всё было иначе. Я впервые почувствовала, каково это — подумать о другой женщине как о сестре, не будучи одной крови». Такие откровения Аспен слышала ещё пару раз и морщилась, будто в гарнире ей попался камень. Она думала, что сможет контролировать Жылан, когда подбивала Сенат избрать её в матриархи, и прогадала. Молодая и наивная девка оказалась куда сумасброднее даже в сравнении с её отцом, и не все её действия Аспен удалось предвосхитить. Последствия теперь набивали её синяки то там, то здесь, даже после того, как со змеёй было покончено.  Перед картой Шарта стоял трон. Аспен задумалась, а был ли он удобнее высоких сенаторских стульев. В первый день, за неё проголосовало двое. На четвёртый — пятеро. Руки не взлетали, а поднимались по одной, как будто давали Аспен отсрочку, чтобы считать про себя и надеяться. Те же руки, что держали чашку с травяным чаем или подталкивали кусочек салата на вилку, продолжали лежать на коленях или подымались за другого кандидата. Аспен досчитывала до пяти, и ей не в чем было упрекнуть ни тех сенаторов, ни этих. Они ничего ей не обещали. По положению своему сенаторы не могли друг другу ничего обещать, да и встречаться для объединения в группы, лоббирующие одни интересы, тоже права не имели. Всё в рамках этики. В этом сложность политики. Нельзя просто купить человека за деньги и ткнуть распиской в случае чего. Никаких гарантий.  Шантаж работал лучше. Давление через страх и стыд приносило стабильные результаты. Найти чужое дерьмо либо перемазать кого-то вместе с собой, чтобы нельзя уже было отделаться. Аспен получила бы место матриарха, если бы занялась поиском нужных рычагов заранее, но она промедлила. Промедлила и злилась теперь на себя за это. Быстро нарыть ничего не получалось, а организовать маленькие неприятные приключения с далеко идущими последствиями у Аспен не было времени. Не ожидала, что придётся действовать в спешке. Чёртов Азгыруш и его любовь к ярким постановкам. Сенаторы не только в деньги избегали вляпываться, им был свойственен натуральный снобизм людей, в которых воспитали убеждение о неоспоримой ценности достойного поведения и самосовершенствования. Площадь Орталыка, на которую выходила стеклянная стена Зала Сената, исчезла за пёстрой толпой внимательных свидетелей. Куртки, рубахи и штаны, лица, причёски, прилипшие к стеклу ладони образовывали медленный вихрь, который как будто вращался и, сливаясь в одно, заволакивал сенат серой тенью. Едва ли видно было небо. Иногда из массы лиц удавалось выделить одно, очеловечить. Глядишь, вон стоит какой-то пацан, едва не прижимая к стеклу нос. Пришёл с матерью, может, сам напросился, а может, оставить не с кем было в такой важный день; пацан стоит спокойно, но не скучно, кусает палец и смотрит умными, по-детски мягкими глазами внутрь. А внутри нервничали и про ребёнка не думали. На белых сенаторских одеждах не было видно пота, но капельки незаметно стекали по вискам и за уши, и лица покрывала незаметная испаринка. Торжественность сената была обманчива. Величие подменили на напряжение сжатой пружины, когда ты хватаешься за оружие и ждёшь, ждёшь, ждёшь, что же появится после того шороха из кустов.  Аспен, сев боком, обнимала спинку высокого стула и постукивала по ней кольцом. Раз, раз, раз, раз… Тупой монотонный ритм гармонизировал хаос снаружи и бурю внутри. Одно из лучших её колец, с рубином и бриллиантами, карябало воск. Жаль, думала Аспен, нельзя высыпать горсть монет в юбку и собрать из них пирамидку на колене. Круглые глаза и высокие, тонкой дугой взлетающие брови придавали ей вид открытый и слегка удивлённый, под стать общему ажиотажу. А удивляться было чему: вокруг текла самая обыденная реальности, без лоска величия, без сокрытых намёков на близость некого судьбоносного поворота, реальность пресная до обиды, которую потому историки запишут как нечто особенное, в обёртке из громких эпитетов и громоздких прилагательных. Величие момента, похоже, можно разглядеть лишь оборачиваясь на него через века. Шёл пятый день. "Последний” день, хотя слово “последний” суеверно предпочитали избегать даже в мыслях. Вчера сенаторы спорили до хрипоты, не кричали, но говорили бесконечно, убедительно, и глотки в итоге не выдержали издевательского ансамбля эмоций. Выпили всю воду, даже отхлебнули из стакана с рыбкой, которой проверяли воду на яды. Нужно было убедить друг друга, чтобы каждая потом могла убедить своих избирательниц, а те, в свою очередь, поделиться мыслями с семьям и советами. Разошлись распалённые, словно кошки после уличной драки. Они не видели общей картины. Жерменке, устало отложив стопку страниц протокола, ещё долго не вставала из-за секретарского стола. Шёл пятый день. Аспен видела, что до самого голосования сенаторы волновались, будто воспитанницы перед испытанием. Она карябала кольцом воск на спинке стула и думала, как глупо было так нервничать. Глупо, что люди тревожились и не могли с этим ничего поделать. Всё должно было устаканиться. Несмотря на сложности прошедших дней, всё как-нибудь обойдётся. Аспен, в отличие от своих коллег, которые не сомневались, что ситуация разрешится сама собой, естественно, имела более широкое представление об усилиях, что она приложила, чтобы стать матриархом. Сделала всё, что могла. Не знала, если этого было достаточно, но подслеповато вглядывалась в будущее с приливной волны надежды.  — Голосуем, — объявила Жерменке. За одну кандидатку подняли четыре руки. За другу — пять. И за Аспен, включая её саму — шесть. Сенаторы — последние шесть, — растерянно смотрели вокруг себя, на одинокие ладони, устремлённые в потолок, и опускали свою, медленно; с ней вместе, казалось, падало и сердце. Кровь отхлынула от щёк, и схлынуло всякое ощущение обыденной реальности. Остался сон. “Даже теперь? — звенела мысль посреди пустоты. Аспен не понимала. — Даже теперь, под страхом смерти, не выбрали меня одну?” Когда Азгыруш переступил порог Зала, и коргаушы захватили Дворец, не было так страшно, как стало теперь. Возможно, потому что Аспен была уверена в Азгыруше и в его гибкой, но всё же боевой чести. Жерменке тяжело вздохнула. Не напоказ, как делала обычно, чтобы дать понять, что она всё же была живой и чувствующей, не имитируя эмоции, которые блекленько и редко возникали на фоне аналитической работы её ума. По-настоящему вздохнула, с усилием принимая неизбежность случившегося, то, чего она страстно не желала.  — Кто подняла руку последней? — спросила она. Кыдыр из Ракым-Сарай, белее облаков, легче облаков, такая белая, как будто душа из неё уже отлетела, подала голос: — Я.  От величия и грации цапли не осталось и следа. Это была мёртвая птичка. Голос дрожал, и одно слово резало слух.  — Я проголосовала последней. — В таком случае, ты знаешь, что решение принято не секретарём Сената, не Сенатом, а лишь случаем. Выбор нового матриарха должен быть произведён в течение пяти дней с момента смерти либо отставки действующего матриарха. Следующий матриарх избирается из числа сенаторов и объявляется не позднее вечера пятого дня, единогласно. При несоблюдении сроков сенат подвергается наказанию — одну из сенаторов обезглавливают. Область, которую она представляет, лишается права участвовать в избрании, число выборщиков сокращается. Сенат получает ещё один день срока. В случае, если все члены сената казнены, а матриарх не избран, начинается процедура избрания новых сенаторов, период которой не превышает трёх дней. На четвёртый день проводится собрание, и новым сенатом избирается новый матриарх.  Ужас затопил их, будто янтарь. Холод побежал по спине, кожу покрыли мурашки.  — Таков закон.  Аспен не верила. Она тупо, не моргая, следила за Жерменке. Та, выдвинула ящик из панели-шкафа, на котором стоял её секретарский стол. Движения пообыкновеннее скупые, нервные, длинные руки и ноги как будто болтаются в свободных суставах. В ящике, на запылившейся подушке, но без следа пыли на лезвии, лежал меч.  За стеклом Зала поднялся гул, как будто земля разверзлась — это был гомон голосов. Собравшиеся на площади люди не верили. Прикрывали рты, хватались друг за друга, принялись говорить все разом. Внутри Зала, контрастом к бурной агитации, сенаторы практически не дышали. Меч был длинный, двуручный, таким не женщин обычно вооружали. В истории Шарта существовали три легенды о его появлении в сенате, выбирай любую на вкус. Аспен нравилась та, где первая матриарх свергла упёртого брата, тогдашнего законного правителя, который хотел продолжать войну, даже когда все женщины были против, и три дня не оглашал приказ о демобилизации. Меч, вне зависимости от легенды, знаменовал наказание за преступную нерешительность и за лживость власти, не думающей о народе. Жерменке, высокая, но недостаточно высокая, закинула меч на плечо и протянула руку к Кыдыр. Самая мягкая, самая галантная смерть. — Я не буду приводить закон в исполнение на глазах у всех, — объяснила она. — Пройдёмте, уважаемая Кыдыр. Слева у входа в Зал есть специальная комната.  — Спасибо, — только и сказала Кыдыр. Дрожащий, режущий ухо голос.  Сенаторы могли позавидовать ей, в других обстоятельствах. Кыдыр шла. Встала со своего сенаторского места и медленно пошла к Жерменке, протягивая руку ей навстречу. У большинства других от ужаса отказали бы ноги.  Аспен смотрела ей вслед и продолжала не верить. Неправдоподобным казалось позволить случиться казни Кыдыр — казни кого угодно из сенаторов. Это не могло происходить наяву. Была разница между вероятностью такого события и его реальным свершением. Толпа бесновалась на площади, и внутри у сенаторов всё бунтовало.  Но они не сказали ни слова.  Их губы запечатал закон. Нарушь они этот закон, и ничто никогда не смогло бы защитить все остальные законы от пренебрежения. Если сенаторы не соблюдают законы Шарта, то и Шарт не обязан считаться с их сенаторством. Сила закона в согласии его соблюдать. Соблюдать безусловно, не делая исключений, не взывая к этике. Цивилизация стоит на непреложности закона, это основание надёжно до тех лишь пор, пока не начинают выбивать из него кусочки по одному. Жерменке и Кыдыр ушли. Прошла вечность. Четырнадцать пар глаз неотрывно смотрели на дверь Зала Сената, за которой скрылась бледная длинношеяя Кыдыр и сверкающий холодной полировкой меч. Затем дверь отворилась снова, и это было так, будто нечто ужасное должно было проникнуть через неё и поглотить их всех.  Жерменке вернулась в Зал. Меч её был на плече. Он поблек, и отёртое лезвие всё равно пачкало её одежду на плече. Пачкало алым. Дорожкой, капелька за капелькой, за Жерменке тянулся кровавый след. Кровь текла со среза на отрубленной голове Кыдыр. Голова была замотана в ткань, как в косынку, но никто никогда не перепутал бы отрубленную голову со срезанным только что арбузом. Жерменке молча положила голову на платформу. Гонг не сработал — вес был слишком мал. — Область Жерорта больше не участвует в голосовании, — объявила Жерменке. — Жду оставшихся сенаторов завтра, для выборов матриарха.  На месте Жерменке, Аспен избегала бы смотреть им в глаза. Но их с Жерменке взгляды встретились. Слова, тысячи слов не смогли бы передать того, что передали глаза. Аспен смотрела на Жерменке, а думала о голове на платформе. К прочим её треволнениям о привлечении на свою сторону сенаторов прибавилось ещё одно беспокойство: как бы проследить и не поднять руку последней в следующий раз.  Зал Сената быстро опустел. Женщины разбрелись по дворцу, умело возводя вокруг себя защиту, чтобы ни отследить их, ни обратиться к ним было нельзя. Аспен, выйдя в холл, поймала себя на том, что тупо хлопала по юбке платья, как будто ища нужный карман. Шарила, пытаясь достать из воздуха непонятно что. Она сняла своё дорогое кольцо с рубином и бриллиантами и стала перекладывать его из руки в руку. Захотелось походить. Она прошла от дверей Сената через весь холл до панорамного окна, постояла там, собралась свернуть, передумала и пошла обратно.  В голове Аспен грохотали деревянные счёты. Она подсчитывала шансы, вероятности. Впереди была финишная прямая, и она ощущала прилив силы, какой бывает у бегуна на длинные дистанции при виде этой отметки. Она могла использовать страх. Тот же страх, что продрал её холодными мурашками сегодня на голосовании, она должна была обратить против других, использовать в своих интересах. Неужели в выборе между ней и отрубленной головой кто-то ещё будет упорствовать? В этом весьма выгодном распределении сил, ей оставалось подкинуть ещё одну маленькую гирьку на чашу своих весов.  В момент величайшего напряжения ума, Аспен услышала следующее мысленное обращение: «Смешные люди живут у нас в Орталыке, — говорила Ат-тон, новая эскери-сарапшы Шарта. — Шуму из-за не избранного матриарха устроили больше, чем если бы кого-то избрали».  Аспен возвела очи к дворцовому потолку, почти физически ощущая, как приходилось сдерживать и вдавливать обратно дикий приступ раздражения.  «Если ты посплетничать захотела, то очень не вовремя».  «Да нет, — ответила Ат-тон загадочно. — У меня тут кое-что интереснее сплетен на руках будет». «Что?» «Помнишь Аю из Жерлеу? Ту шынайы, которая пыталась убить Жылан? Если у тебя есть-таки время, приходи в храм Тагдыры. Посплетничаем». Внутренние счёты громко обозначили ещё одну возможности. Аспен надела кольцо на палец и решительно зашагала к выходу из Дворца. Кажется, Богини были на её стороне.