В один день, по отдельности, вместе

 Дауысы от шока оправились быстро и сомкнулись в плотное кольцо. Аю, своей дурости верная, как и слову, усадила Жылан себе на плечи и, бережно придерживая любовь всей своей жизни за ноги, несла её и себя по широким светлым улицам Орталыка. Вечернее солнце благосклонно рассыпало тёплые лучи, и подступавший с востока сумрак пока ещё вяло поджимал розовое сияние к горизонту. Дауысы обливались потом, отгораживая воскресшую матриарха от толпы, и трудно было определить, чего было больше в их кривоватых улыбках: счастья или муки.  Толпа есть толпа, не важно, могут ли люди в ней разговаривать при помощи мыслей или нет. Новость о том, что Жылан - живая, невредимая, точно-преточно Жылан, - шла по бульвару в сторону Дворца, распространился, будто огонь по тополиному пуху. Горожане высыпались на улицы, повылезали из окон, забрались на крыши; бросили работу, лавки, недокормленных детей и разлитый сок. Лишь бы увидеть, лишь бы не опоздать, хотя не ясно было, что в непостижимых поворотах жизни ещё была надежда настигнуть, после всех этих событий, от которых, глядишь, на темечке притаилась седина. Столько тысяч людей затопили улицы разом, что вымощенные дороги Орталыка застонали. Рёв поднялся, как раскат грома, и был так грандиозен, что уловили, должно быть, и в соседних странах. Каждой женщине хотелось дотянуться до соседней и до самой дальней своей знакомой, чтобы поделиться восторгом и радостью, будто радость эта была нескончаемым угощением, и хотелось дарить её всем, всё увеличивая и увеличивая концентрацию триумфа над страной. Девочка Тульки, когда рёв дошёл и до Итмурына, подбросила к небу свой венок из гвоздик и побежала к Бабуле Жапалак, чтобы обняться и поплакать вместе от счастья. Рыдала над тестом  Мейримдилик, растирая по щекам муку. Бугыкосем из Коктобе, сбив с толку жену, велел немедленно собирать вещи. Окольными дорогами, по широкой дуге отклоняясь от эпицентра всеобщего восторга, тащились по улицам экипажи сенаторов. То были те же экипажи, на которых меньше часа назад уважаемые женщины прибыли в Храм Тагдыры, увлекаемые Жерменке. Экипажи терпеливо крались ко Дворцу, на своём пути пропуская бессчётных людей, перебегавших дорогу и стягивавшихся к центральному бульвару. Сенаторы в любом случае не спешили. Им, за шторками четырёхместных своих карет, было что обсудить. День выдался насыщенный. Завидев открытую лавку, владелец которой отказался покинуть свой пост вопреки беспрецедентным чудесам в столице, одна из сенаторов подавала сигнал вознице и, выбравшись из остановившегося экипажа, шла закупиться чем-нибудь съестным. “Стресс”, - многозначительно соглашались женщины и весьма добропорядочно покупали друг другу угощения.  Крошившееся печенье и пятна джема на белоснежных сенаторских одеждах перемешивались с разрозненными впечатлениями последнего часа. Какие-то детали запомнились отчётливо. Например, тонкие узловатые пальцы Жерменке и блики на беловатом кольце. Жерменке подцепила его из распечатанного конверта и продемонстрировала на ладони, вместе с вложенной запиской, почерк на которой нельзя было спутать, как и кольцо. На это кольцо обращали внимание, было в нём что-то вопиюще символичное и непонятное, ещё когда Жылан была только сенатором. Сенаторы просто не знали, кто подарил его, и кто надел на палец. Птичьи стаи шумели над столицей. С высоты их полёта людская толпа походила на косяк маленьких рыбок, мечущихся вокруг подводного рифа едиными массовыми порывами. Сверкали украшения, перемигивались яркие одежды. Последствия одного события бывает достаточно трудно определить. Цепная реакция влечёт за собой каскад изменений, крупные изменения выливаются в десяток менее масштабных последствий, и от попытки проследить все цепочки начинает раскалываться голова. Сенаторы, у которых разбегались от этих возможных последствий глаза, заедали стресс и удручающую, лишающую сна мысль: теперь, после того, как Жылан «воскресла», да с таким апломбом, трудно было представить масштабы её влияния и власти. Власти, которую должен уравновешивать и держать в рамках Сенат.  О каких рамках речь, когда толпа так ревёт от одного взмаха её руки? Была бы Жылан глупа, осталась бы ещё надежда, что придёт день, когда прошлые триумфы поблекнут, и она утратит свой политический вес. Но, во-первых, два переворота и одно воскресенье за первые полгода правления это вам не медалька, под кровать не закатится, а во-вторых, Жылан не была глупой. Иначе уже давно была бы мёртвой.  Не то чтобы сенаторы желали ей смерти. Их просто очень напрягало слово «диктатор».  Конверт с запиской и кольцом был оставлен на столе Жерменке, в запертой комнате, замок которой не был взломан. Жерменке не была склонна к мистицизму и полагалась всегда на здоровое критическое мышление. Записка гласила: «Я иду. Пусть в зале сената будет тепло, когда я вернусь». Жерменке перечитывала её минуты две. Затем едва не вышла в окно вместо коридора. Рассеянно спрятала всё в глубокие карманы брюк и пошла нарезать круги по дворцовому саду. Волновалась, как курица, не досчитавшаяся яйца. Невнимательно делала обычные свои дела и ожидала более чётких инструкций. Должны же были поступить инструкции? Хотя бы объяснения, чем топить...  Перед самым голосованием в кабинет Жерменке пришла женщина. На вид - невзрачная рыночная торговка, загорелое лицо в пятнах, простое платье, платок на шее. Предельно простая женщина, если не считать, что прошла во Дворец Шарта без приглашения, и никто её не остановил. В корзинке у женщины лежала восковая голова, начинённая свежим мясом и перевязанным бурдюком с кровью. В ответ на невысказанный вопросы в глазах Жерменке женщина протянула маленький пергамент, остро пахший помётом гарпий.  Как могла Жылан знать, что понадобится голова именно Кыдыр? Спланировала ли она, шла ва-банк или рассчитала? Жерменке предпочла захлопнуть эту мысль в чёрный ящик своей памяти и никогда к ней не возвращаться. Тем временем самые быстрые гарпии из Оныншытаса несли поручения во все концы Шарта. Десятки уэкелет, недоверчиво глядя на растрёпанных серых птиц, разворачивали записки, чтобы получить два приказа: монстров жечь, а город готовить к любой обороне. От кого обороняться и когда, не указывалось. Гарпии, безучастные к растерянности получателя, клевали свой обед. На фоне выборов в Орталыке записки казались особенно зловещими, и то, что они не были подписаны, волновало особенно. Кто мог считать себя столь властным, чтобы отдавать приказы без представления? Уэкелет - никто из них, - не обратились в столицу за разъяснениями. Так не просят совета у людей, за которыми подозревают секреты. В эту минуту все, готовые к обороне, так же организованно праздновали. Жерменке удостоилась особой чести: Жылан, для всех мёртвая с оговоркой «вероятнее всего», обратилась к ней лично. Поручение состояло в том, чтобы сначала разыграть казнь, а потом привести сенаторов в указанное место. Жерменке некоторое время раздумывала, сунув руки в карманы, не были ли воспринятые ею слова с явным «следом» Жылан в её собственной голове галлюцинацией. Она, на радостях,  сомневалась и в своих актёрских способностях, и в своём здравомыслии. Но послушалась, с радостью, и чем-то её чувства были сродни тем детским восторгам, когда удавалось стать свидетелем дел взрослых, дел запутанных и интригующих и с весьма высокими ставками.  Немного погодя, после трагического завершения заседания Сената пятого дня, Жерменке пригласила Бака, Торгай, Билдирмейды и остальных в свой кабинет. Предъявила им кольцо и записку. Объяснила ситуацию, сразу предупредив, что ответов у неё не было. Сенаторы вопросов не задавали. Кольцо тоже их не особо взволновало. Они ошарашенно смотрели на Кыдыр, размеренно поглощавшую свой обед за столиком в углу. В тот момент, когда они увидели её, их охватило странное отупение, и то, что нужно было зачем-то ехать в храм на одном из орталыкских холмов, они приняли как данность. Ехать так ехать. И когда в храме, по-мышиному тихо поднявшись на галерею, они увидели Жылан, то поняли, все, включая Жерменке, что всё это время действительно ждали её возвращения. Официально похоронили, а ждали. И видеть её тонкую сильную фигуру было облегчением.  Теперь же, покуда колёса экипажа массировали мостовые по дороге ко Дворцу, от отупения ничего не осталось, и в расчётливых умах сенаторов, в пику собственному детскому восторгу и восхищению, шли низменные подсчёты последствий и шансов. Окажется ли, например, Аспен в Ледяной Башне, и как долго будет отпираться матриарх, прежде чем написать объяснительный рапорт Сенату.  Аю, даже с отбитыми ногами, до Дворца дошла значительно раньше незадачливых экипажей. Она несла Жылан на себе всё это время, пока та, возвышаясь над толпой достаточно близко, чтобы сводить их с ума этой близостью, махала руками в ответ на многоголосое приветствие. Дауысы суетились вокруг, нервничали, несколько потрескалась вся их суровость; они, «единственные взрослые и ответственные в устроенном балагане», воротам дворца обрадовались едва ли не больше, чем родной матери. Можно было, наконец, передать матриарха за железные засовы и расцепить вспотевшие руки.  Жители Орталыка, прильнув к воротам, прощались взглядом с Жылан, которую, медленно и степенно покоряя лестницу, Аю уносила во Дворец. Жерменке задержалась там же: переписать имена отважных дауысов и передать список их начальству позднее. В конце любого важного дела главное не забыть сказать «спасибо». Двери Зала Сената толкнули в четыре руки. Аю донесла Жылан до самого трона. Столько часов несла, любовь к ней столько лет несла, и ноги подкашивались, но опустила её на пол трепетно, как всегда, не из страха, а от вечного благоговения. В Зале, в это время года, был затоплен камин, и его свет стелился по полу. За стеклянной стеной всё видели завсегдатаи главной площади - газетчики, зеваки, сплетники, народные представители, - но и Жылан, и тем более Аю было плевать.  - Садись, - попросила Аю, указывая на трон.  Жылан провела пальцами по твёрдому лакированному подлокотнику, обошла трон кругом, разглядывая его со свойственным ей змеиным равнодушием. Торжественное, очень нарядное и очень неудобное кресло.  - Ты ведь никогда не видела меня на нём? - спросила Жылан. - Я стала матриархом без тебя. - Я наверстаю, - уверила Аю тихо. - Начну прямо сейчас.  За толстым стеклом любопытствовал народ. По коридору, решительно отмахивая руками, догоняла Жерменке. Аю и Жылан смотрели друг на друга так, будто были совершенно одни. - Мы действительно сделали это, - Жылан едва заметно приподняла брови, изумляясь, кажется, собственному успеху в первый в жизни раз. - Никто никогда не поверил бы, что всё это было возможно, если бы мы с тобой сейчас здесь не стояли.  Аю развела руками. Синяки налились на запястьях, как сигнал отсутствия пут, как декларация свободы.  - Разве есть что-то, чего мы не можем? Жылан села на трон. Откинулась на спинку. Положила руки на подлокотники. Посмотрела на Аю из-под опущенных век.  - Проверять придётся по ходу.  Ожерелье на её шее сияло тускло, пряталось в сумерках. Аю подтянула штаны на коленях и села на пол, с наслаждением давая отдых усталым мышцам. - Ты скажешь мне, если станет совсем тяжело. Да, Жылан? - Конечно. Кто ещё, кроме тебя, подстрахует меня и поможет стать сильнее?  Аю затаила дыхание, чтобы не спугнуть величие с хрупких плеч, и любовалась ею, бесконечные мгновения, думая о том, что Жылан вернулась ведь на этот трон после того, как её чуть не убили. Власть в Шарте давалась вместе с этим, вместе с интригами, заговорами, повышенными шансами умереть внезапно и страшно, скорее всего, молодой. Нужно было принимать эту власть такой, нести её, как стальное ожерелье на шее, и соглашаться на вечную тяжесть и опасность и не пытаться увернуться от них, поменять расклад, ведь настоящая власть и настоящая любовь давались в руки лишь при таких условиях. Нельзя было отворачиваться, трусить, прятаться за спины и за заборы, затыкать рты и отдавать лишь наполовину.  Если ты хочешь лучшего - будь достоин его нести.  Между ней и властью, Аю знала, Жылан выбрала бы власть. Но это было ничего.   Жерменке застыла в дверях. Оценила картину в полной мере её победоносной неги. - В самом деле, мне вас никогда не понять до конца. Ну, здесь, по крайней мере, точно достаточно тепло, - пробормотала она, садясь за свой стол. Было в её походке и выражении лица что-то от горделивого смирения перед непреодолимыми обстоятельствами жизни.  И самая капелька чванства. Пожизненный секретарь сената подровняла бумаги, критически передвинула чернильницу и откинулась без сил на спинку стула. - Солнце уже садится, - сказала она, - но, я полагаю, на завтра будут распоряжения?  Жылан одарила её самым лукавым своим, насмешническим и в то же время садистским взглядом: - Записывай. “Твоя любовь умрёт раньше тебя”. Такую тяжесть дала Аю богиня в обмен на ещё один шанс на жизнь. Аю никогда не смогла бы это забыть. Но всякий раз, глядя на Жылан, вспоминая тепло её губ и испытывая восторг от её действий, Аю успокаивалась. Раньше - это ведь может быть и секунда. В конечном итоге, жизни их оборвутся, одна за одной. И неважно, как скоро. Умрём в один день, по отдельности, вместе. 

К О Н Е Ц