Детройт, штат Мичиган 6 октября 2039 года, 10:00:57
Эдит даже предположить не могла, что вся её жизнь уместится в коробку от мясорубки, — иронично, как и всё в её жизни, — и шопер. В этом было даже что-то унизительное. Двадцать пять лет — для человека не самая далёкая от рождения дата, однако Эдит ожидала, что к этому возрасту у неё будет что-то большее. Если выкинуть из коробки одежду и вещи, которые она захватила на автоматизме, по типу детской игрушки и дневников, то оставалось всего ничего. Мелочь, подтверждающая, что она, Эдит — ничтожество. И пока девушка ехала в автобусе, прижимая к груди нажитую труху, душу не покидало желание бросить это всё где-нибудь на остановке. Легче было начинать новую жизнь с нуля, чем с таким капиталом. Всё накопленное — подростковые и университетские вещи. Вперемешку с ними лежала форма полицейской академии, скетчбуки, секс-игрушки. Ничего серьёзного. Ничего, что можно было бы показать себе из прошлого и сказать — «Смотри, ради этого надо продолжать жить». Она представляла, что могло бы лежать у её одногруппниц или коллег. Наверное, их вещи уместились бы как минимум в чемодане, и были бы они совсем другого толка. Впервые Эдит ощутила себя недостаточно взрослой, будто кто-то наконец сорвал её маску серьёзности, снял каблуки, смыл макияж — и она увидела, что всё это время была ребёнком. Ребёнком, который не копил на будущее. Который не совершал серьёзных покупок, который не читал умных книг и не занимался спортом. Но до того, как Эдит могла наконец уйти из квартиры со скромным нажитым, ей предстояло пройти настоящее испытание собственного терпения. Родители. Поднимаясь по потёртым временем ступенькам подъезда, Эдит с испугом пыталась представить — а что, если это её последний визит родной квартиры? Что, если это прощание? Если не навсегда, то на неопределённо долгое время. И это было страшнее — неопределённость была хуже вечного изгнания. Не дойдя до своего этажа, девушка остановилась на лестничном пролёте. Она набрала в грудь воздуха, попыталась представить себя той, какой всегда хотела видеть — взрослой, независимой Эдит. Той, у которой не дрогнет мускул при опасности, которая не проваливает задания и может постоять за себя. Эта её часть, что больше напоминала призрак, сейчас смеялась — боже, а ведь унижались здесь только её родители, так по-детски заблокировавшие её в соц.сетях! Она, эта взрослая Эдит, вошла бы как королева, забрала свои вещи и выпорхнула бы в новую жизнь. Долгожданную, самостоятельную, без обыска вещей, без отца, без бесконечного подросткового возраста. Но эта часть была призрачной, потому голос её до сознания Эдит так и не долетел. Поэтому она стояла на пыльной лестничной клетке, пыталась дышать размеренно и поглаживала плотный панцирь шрамов через рукава. В детстве она уже испытывала это чувство. Унизительная церемония преподношения извинений. Как правило, бессмысленных. Она даже не знала, за что извинялась, но таковы были правила игры: если Эдит не извинялась за то, что её ударил отец или за полученное «хорошо» вместо «отлично», то она не ела. Она становилась привидением, которого дома больше никто не видел. Тогда она поняла, что больше всего ей хочется смерти, когда её никто не замечает. Селфхарм пришёл в её жизнь вместе с этими абсурдными извинениями. Она чуть ли не на коленях ползала перед отцом, который тогда ещё мог ходить, и совершенно не обязательно было наклоняться, чтобы он её увидел. Но она наклонялась. Она кланялась. Когда она ошибалась, то семья переставала её видеть, и в один из моментов, когда Эдит не могла наскрести в душе сил для очередного извинения, её наконец заметили. Только то оказались не люди. Канцелярский нож был совсем новым, а в наборе с ним шли наточенные лезвия, которыми в рекламе очень эффектно разрезали бумагу: от острия та становилась податливой и лёгкой, как подтаявшее на солнце масло. Идея, как импульс, прошлась через всё тело — сначала Эдит ощутила её зуд в голове, потом — в подрагивающих от истерики руках, а затем ударом тока пошла дальше, из-за чего сидеть уже было невозможно. За стеной шумел телевизор и стиральная машина — жизнь казалась такой обычной, когда родители делали вид, что Эдит нет, что та решила, будто это знак. В начале было до хохота хорошо: вместе с кровью из неё брызнуло злорадство. Они пожалеют, думала Эдит. Они увидят, как ей плохо, они спохватятся, когда будет слишком поздно, и всю оставшуюся жизнь проживут в той боли, которая указала девушке на лезвия канцелярского ножа. Искажённое от горя лицо отца не останавливало, а вот мамино — да. Эдит быстро вынырнула из ледяных мыслей. На руке осталось пять порезов, больше напоминавших кошачьи царапины. Она откинула нож и прислонила руку к губам, пытаясь остановить те несколько капель крови, что стекали до локтя. Сначала Эдит это показалось глупостью, секундным помешательством, и в жизнь ей этого тащить не хотелось. А потом — новая ссора, услужливый канцелярский нож уже лежал на столе и ждал. Новая истерика — лезвия сами попадались под руку, будто это она нужна им, а не они ей. Раны — глубже, кровь стекала по локтям и падала на ковёр. Эдит узнала, что кровь с ворса лучше выводить уксусом, а с одежды — холодной водой. Мысли о похоронах и плачущих родителях сменились равнодушием. Девушке становилось на самом деле всё равно, что они там подумают и как кто будет плакать. Ей просто хотелось, чтобы боли стало меньше, чтобы она не душила изнутри. Помимо родительских ссор выхода теперь требовали и неудачи в школе, и безответная влюблённость. Любая мелочь — и Эдит хотелось повторить знакомый ритуал. К канцелярскому ножу присоединились лезвия бритвы и точилки, ножницы и горячая вода. Ей казалось, что иногда она сама шла туда, где будет плохо, лишь бы повторить нечто знакомое, то, что она могла контролировать. Душевная боль была хаотична, а физическая зависела только от Эдит, и в этом и был весь секрет. Ей хотелось самостоятельности хоть где-то, сделать выбор, который бы от неё никто не ожидал. А сейчас ей наконец дали, буквально кинули в лицо то, чего она и хотела — её отпустили. Давай, Эдит, встречай мир, где больше нет надоедливых родителей, нет предательницы-жертвы, нет психопата с травмой позвоночника. Только ты и свобода. Эдит села на подоконник и боязливо прижала к себе шопер. Впервые за всю жизнь ей захотелось домой. Прийти и остаться. Запертая дверь с выставленной рядом коробкой одежды были эквивалентом добавления в чёрный список, только в реальной жизни. Эдит сначала даже не поверила своим глазам. Пнула коробку — та легко покачнулась и упала на бок, вывалив содержимое на побитый жизнью кафель. «Чёрт. Это розыгрыш, что ли?!» — девушка затолкала одной рукой всё обратно и постучала в дверь. Никакой реакции. В квартире было тихо. Наверное, трюк бы сработал с незнакомцем. Легко подумать, услышав такую правдоподобную тишину, что хозяева, должно быть, где-то не дома. Но Эдит знала правду — хозяева были дома всегда. Они же жили как затворники, питались реальностью через рассказы Эдит. Иногда её даже восхищало, какой властью она обладала — она бы могла выдумать всё, что угодно, о жизни, от которой они отказались! Для отца, ставшего заложником инвалидной коляски и неработающего лифта, можно было придумать, что работает Эдит не в технологичном просторном офисе, а в бараке с клопами и плесенью. Маме — про андроидов, которые мародёрствуют и гоняют людей, будто овец, по улицам. Можно было говорить, всё что угодно, потому что иной правды у них бы и не было, но каждый раз, когда Эдит осознанно хотела соврать, поперёк горла вставал камень. Она не знала почему и поэтому говорила правду. Но ей почему-то чаще всего не верили, смотря с испытывающим прищуром. Эдит постучала сильнее. Вновь тишина. Где-то в груди заскрёбся знакомый страх, что что-то случилось. Они переволновались. Они умерли во сне. Отец убил маму. Отец убил маму. Отец… Эдит заколотила руками по двери. Паника разогналась так быстро, будто сердце нажало на газ, перекачивая кровь с бешеной скоростью. Девушка не заметила, как заболели ладони, не заметила, как в ход пошли ноги. Ей казалось, что она стучала всем телом, только голова не шла в ход. «Откройте, блять, ради бога, откройте», — подумала Эдит, занеся руки перед очередным ударом, когда дверь наконец-то отворилась. Медленно и беззвучно. На пороге стояла мама, впервые показавшаяся Эдит маленькой, будто размером с воробья, и, судя по взгляду, где-то за маминой спиной в темноте прятался отец. Рядом с отцом она всегда была такой — испуганной и крошечной, сжавшей свои тонкие плечи, поджавшей такие же тонкие губы. Её хотелось взять на руки и прижать к себе, как ребёнка, и в детстве, видя маму в таком состоянии, Эдит представляла, как становится огромной великаншей, кладёт маму в карман пижамы и улетает с ней далеко-далеко: дальше их дома и Детройта, дальше Америки — на необитаемый остров, но не опасный, как в «Робинзон Крузо», а весёлый и яркий, как в любимом «Мадагаскаре». Они встретились взглядом, и Эдит это вспомнила. Ей снова захотелось стать всемогущей. Только ради мамы. Однако во взгляде напротив не появилось ничего, кроме пустоты. — Убирайся, — прошептала мама, дрогнувшей рукой закрывая дверь, но Эдит успела протолкнуться в квартиру. И чуть не налетела на отца. Он и впрямь был там, за спиной мамы, на сгибе квартиры между коридором и кухней — на месте, которое обычно занимала мать. — Эдит, уходи немедленно! Голос не стал спокойнее, однако отец впервые отъехал с её пути. Эдит отметила это за секунду, которая понадобилась, чтобы широким шагом дойти до своей комнаты, и удивлённо вскинула брови. — Мне надо забрать свои… Голос девушки, неожиданно уверенный и твёрдый, быстро затух. Она открыла дверь. Она увидела свою комнату. Открытый шкаф, внутри — пустые вешалки. Перевёрнутое белье в корзине, а вместе с ним — всё, что она зачем-то скрывала, лежало на ковре у кровати. Сдёрнутые гирлянды под потолком лианами свисали на стенах, на столе — все её скетчбуки и дневники. Её душу вывернули. Вот оно, всё личное и подноготное, вплоть до трусов и лифчиков — на всеобщем обозрении. Эдит задержала взгляд на гирлянде. Отец бы не смог их сдёрнуть… У девушки затряслись руки. Она попыталась втянуть воздух ноздрями, но от этой жалкой попытки тело только больше сковала тревога. Никогда Эдит не видела ничего подобного. Даже в вечном бардаке, даже во времена тяжёлой грусти, что приковывала её к постели, она чувствовала в своей комнате порядок. Её собственный. С её логикой и правилами. Сейчас же всё было сломано. Эдит наконец вздохнула, чувствуя, как мама застыла за спиной. Наблюдала, что же будет дальше. Они все молчали. — Тебе придётся долго это всё убирать. Голос девушки так и остался твёрдым, холодной сталью звякнул в беспорядке. Она поклялась, что проплачет на новом месте столько, сколько ей будет надо, хоть весь выходной. А сейчас — нельзя. Ни в коем случае нельзя. С этой мыслью она сгребла все свои оставшиеся вещи в шопер и ушла, не задев мать плечом. Хотя ей показалось, что родители только этого и ждали. Когда Эдит уходила, они так ничего и не сказали. Ни про «чёрный список» в соц.сетях, ни про устроенный хаос в её комнате, ни про их будущее общение. Молчание было однозначным и жестоким, жёстче, чем любые крики при ссорах и манипулятивные слёзы. Эдит подумала, что этого она и ждала. Крики и скандалы были языком любви для их семьи, а молчание — худшим наказанием. В этот раз, когда Эдит в последний раз закрыла за собой дверь, молчали они все, и никто не крикнул ничего вдогонку. Не забросил удочку, не потянул её назад, надеясь на то, что она поведётся. Они попытались вначале, и, наверное, разгромленная комната тоже была самой очевидной мольбой остаться, однако — не помогло. Эдит прижала к себе коробку от мясорубки, плотно набитую всем нажитым, и вышла из дома. Мысли тяжестью осели в ногах, не давали перейти на быстрый шаг. К остановке она шла через парк.Детройт, штат Мичиган 6 октября 2039 года, 11:08:35
Когда Эдит училась в школе и проезжала в автобусе мимо отеля «Чатаура», её друг с заговорщическим взглядом говорил, что раньше это здание было тюрьмой для психически больных преступников. Она и выглядела так, что никакого противоречия в сознании Эдит не возникало — здание из серого кирпича было приземистым и уродливо-квадратным, и с любого ракурса казалось плоским, будто нарисованным. Когда девушка подметила это свойство, сосед тут же кивнул и сказал, что некоторые от этого и сходили с ума. Когда Эдит выросла, она поняла, что паренёк тогда перепутал причину и следствие — преступники в такие тюрьмы попадали уже свихнувшимися, а не становились таковыми в тюрьме. Да и как бы они внутри здания увидели, каким плоским и уродливым оно было для прохожих?.. Однако, это всё было уже не важно. Когда Эдит поняла, что жить ей больше негде, она вспомнила именно «Чатауру». По прошествии лет здание не стало красивее. Оно ветшало, как и всё в Детройте, но девушке уже было всё равно. Молчание родителей настолько её опустошило, что ей хотелось одного — прийти в номер, упасть на кровать, завернуться в одеяло и проспать до следующего дня. В голове уже не осталось ничего — ни злости, ни мыслей о Конноре или Калебе, всё будто разом схлопнулось, не оставив Эдит ничего, кроме её тела. В холле пахло свежим бельём. На старых креслах, не слушая шум новостей из телевизора, сидели дедушки и общались между собой на странной смеси северного слэнга и южного, почти мексиканского, акцента. За стойкой информации стояла уставшая девушка с глубокими синяками под глазами, под холодным освещением местных ламп, выглядевших почти чёрными, однако, несмотря на тоскливый взгляд, она держала дежурную полуулыбку, и, как только Эдит вошла в отель, громко поздоровалась: — Здравствуйте, чем я могу Вам помочь? Всё вокруг напоминало сон. Посреди холла, за пыльными ограждениями, стояла старая машина — возможно, одна из первых в мире, даже в чёрно-белых фильмах таких не было. Помещение будто чётко делилось пополам на прошлое и современное, где с одной стороны был лакированный паркет, эта машина и гобелены, а с другой — автоматы с газировкой и надпись над головой администратора: «АНДРОИДАМ ВХОД ЗАПРЕЩЁН». Эдит стало не по себе от этой кричащей таблички. — Я бы хотела снять номер на… на неделю. «Пока так». В глубине души ей хотелось стабильности хотя бы на месяц, но… Это был даже не вопрос денег. Дело в том, что люди не должны так жить. Эдит это понимала, она знала, что отели, — особенно такие старомодные, как «Чатаура», — это эквивалент проституции среди прочих вариантов жилья. Они никогда не останутся с тобой надолго, а если ты попробуешь это исправить и пожить в них дольше положенного, то это будет как минимум странно. «В таком случае, история про близнецов, живущих с мамой в отеле несколько лет, это эквивалент «Красотки» в моей метафоре». Эдит прыснула и тут же поймала на себе немного настороженный взгляд администратора. Возможно, для более приятного впечатления ей стоило сделать хотя бы минимальный макияж. Надо было переодеться со вчерашнего дня во что-то более свежее. А ещё не смеяться со своих шуток. И не носить вещи в коробке из-под мясорубки. А ещё Эдит осознала, что если бы сейчас эта милая, до смерти уставшая девушка отказала ей и вызвала бы полицейских, то… никакой злости в её душе не возникло — только понимание. Тем более, что на вызов приехали бы те люди, которых она, скорее всего, уже знала. — К слову, подобные таблички запрещены, мадам, — Эдит показала пальцем на ярко-голубую вывеску, потеснившуюся между гобеленами, — за такое вам и штраф могут выписать. Говорю, как работник Центрального Департамента Детройта. И она вытащила жетон детектива, отчего и без того бледная девушка стала почти прозрачной. Эдит ощутила укол сожаления, что-то гадкое было в том, чтобы так просто светить своим всемогущим жетоном, однако она не смогла удержаться — после слов Коннора в кафе ей до сих пор было обидно, что в её стране, где все так боялись дискриминации, кто-то ещё позволял себе вешать эти кричащие вывески. И всего за пару минут администратор легко сняла табличку. На новом месте осталась квадратная тень. А сознание Эдит в это время, после неудобного сна, встречи родителей и мыслей о вчерашнем вечере, плавало где-то там же, где и у девушки напротив — далеко, в мыслях о сне и покое.Детройт, штат Мичиган 6 октября 2039 года, 11:33:41
«Блять, шестьсот долларов. Самый дешёвый вариант — и шестьсот долларов!» Если Эдит где-то позволяла себе слёзы, то значит, она чувствовала себя как дома. Только дома она могла запереться в комнате или ванной и отпустить свою боль наружу. Порой это разрушало её и чуть не подводило к самому краю, но, с другой стороны, если бы она и там себя держала в руках, то стало бы только хуже. Первая слезинка упала, когда Эдит села на кровать. Добротный кинг-сайз, мягкие, отбелённые до боли в глазах простыни. Всё было идеально, но девушка не могла оторваться от мысли, что ещё пару дней назад ей не приходилось за это платить половину тех денег, что она заработала в стажировке. Вторая упала и затерялась в ворсе ковра, который ни в какое сравнение не шёл с ковром из белого меха в её комнате — когда она приходила, он был свёрнут и засунут наполовину под кровать. Когда Эдит осталась наедине с собой, — так было вчера и так произошло сегодня, — ей чувствовалось, будто она попала на сломанную карусель, где круг за кругом скорость пугающе нарастала. У неё никак не получалось до конца принять происходящее. За одним событием, что ударяло под дых, следовали ещё десятки таких. В другой жизни она бы пошла к психологу. В той, где не вся зарплата уходила на оплату жилья и еды. Да и был бы в этом смысл? Как бы ей помог психолог? Она бы не открыла ему душу, потому что не открывала её даже себе. И под скупые, злые слёзы она разделась и пошла в душ. Эдит опять захотелось выкрутить воду в ту сторону, где та превращалась в кипяток, и представить, как кожа бы воском сползла в слив. Как она осталась бы без шрамов и внешности, без волос, без человеческого облика, а следовательно — без человеческих обязательств. А вместе с кожей кипяток бы смыл её память и чувства. Она бы стала как андроид, такой, какими они выглядели под своей искусственной человеческой оболочкой — белой и пластиковой, без особых черт. В автобусе Эдит уже посмотрела все варианты аренды в ближайших районах. Она и раньше знала, что могла бы назвать себя довольно привилегированной, но когда впервые взглянула на цены квартир в Детройте, поняла это окончательно. Год от года всё становилось только дороже. Прошли те времена, когда город был безнадёжной богадельней, где жить могли лишь обнищавшие и сумасшедшие. Элайджа Камски оказался так всемогущ, что поднял родной город с колен, а вместе с ним — и цены на недвижимость. И Эдит, с одной стороны, радовалась, что ей не пришлось в своё время куда-то переезжать, чтобы устроить себе жизнь, но с другой стороны… С другой стороны было всё, что связано с ценами. И вспомнилось суровое, ледяное лицо Джеффри Фаулера. У этого сукиного сына наверняка имелась квартира, а может, и дом — какой-нибудь технологичный особняк с двумя этажами и окнами от пола до потолка. Даже у идиота Гэвина был свой угол, он не мог жить с родителями — наверное, он вообще не смог бы ни с кем ужиться, и Эдит даже задумалась над тем, что будь её вкусы более приземлёнными, она бы не спорила с ним с первого дня. Мама не выносила ей мозг с идеями о женитьбе, ей вообще не рисовали образ «идеального мужчины», но будь Эдит податливее, то переняла бы вкусы мамы в мужчинах. А идейным современным продолжением её отца был Гэвин Рид. У них даже голоса оказались похожи. «Даже не знаю, хорошо или плохо, что я не настолько отчаявшаяся дура. Возможно, если бы я была такой, то сейчас бы жила с Гэвином. Боже, спасибо, что только что дал понять, насколько у меня в жизни всё хорошо…» Она нервно усмехнулась и затрясла головой. Однако правда не рассеялась от этого жеста. Новый день принёс новую весть. И теперь к своей работе Эдит оказалась привязана больше прежнего. До этого имелась призрачная возможность сделать шаг назад, переломать кости гордости и согласиться работать за меньшие деньги. Но теперь поздно. Если Эдит хотела жить где-то, где она бы чувствовала себе спокойно, и при этом одной, надо было работать. А в Детройте такие простые желания для девушки стоили очень дорого.Детройт, штат Мичиган 7 октября 2039 года, 10:05:11
Когда Эдит пришла в офис, ей даже показалось, что ничего не изменилось. Гул голосов и стук механических клавиатур, суета в воздухе и стеклянный офис наблюдающего шефа посередине Департамента — всё оставалось на своих местах. Экосистема, существующая вне зависимости от остального мира, и в ней всегда кипела работа. Впервые, зайдя в офис, Эдит почувствовала себя спокойно — местный хаос был постоянным, в отличие от хаоса личного. Здешний её уже не мог удивить, в нём она даже могла сориентироваться. — Доброе утро, Мисс Уайтхэд. И это тоже было привычно. Коннор тоже находился на своём месте, за чистым, так и необжитым, столом, напротив её, где беспорядок потихоньку брал верх. Эдит лишь улыбнулась уголками губ. После сна на новом месте, с мыслями о том, что прежнее у неё отняли навсегда, жестоко надругавшись над ним напоследок, она чувствовала себя разбито. На мягкой кровати отеля она просыпалась каждый час, тревога накатывала даже во сне, трансформируя его в психологический кошмар: девушка даже не помнила, что ей снилось, но запомнила свой страх и незнакомые очертания мебели. С утра она попыталась представить, что всё происходящее — путешествие, отпуск, заслуженный ею уже давно. Но, выйдя из отеля в служебной одежде и идя по знакомым улицам, Эдит поняла, что не обманет собственный мозг. — Мисс Уайтхэд? А чего так официально? И когда Коннор слегка мотнул головой, будто не понимает, о чём она, до Эдит дошло. Может, его искусственный интеллект никогда не узнает, что такое любовь и дружба, не поймёт иронии и ревности, но конспирацию этот детектив уже давно изучил. Эдит на долю секунды подняла одну бровь и ухмыльнулась. Ей захотелось повторить вчерашнюю фразу андроида — «Я в Вас и не сомневался». Даже несмотря на то, что в нём она сомневалась. — Ах, да. Доброе утро, Коннор. Впервые за несколько дней ей стало легко. Они не ехали куда-то с самого утра, её не вызывали к Джеффри, и даже Гэвин не припоминал прежние обиды. Эдит бы так и хотелось сидеть и ничего не делать, слушая, как работают вокруг другие. Но ещё спокойнее ей было от того, что Коннор не выдал их. Их двоих. Не было ничего, что намекнуло бы на их общение вне работы — ни полуулыбки, ни попытки сократить дистанцию. Он всё ещё называл её по фамилии, а лицо андроида оставалось таким же сдержанным, как и полагало всё вокруг. Обычно люди после проведённой ночи вместе, — боже, и как же это двусмысленно звучало, — никак не могли сдержать чувств. Эдит знала, что первая встреча после такого — самая неловкая, и было большой удачей, если после совместной интимности Эдит навсегда разминалась со своим «подельником». Парни сально улыбались и шутили, отсылая к мелочам, известным только двоим. Они вечно пытались найти подтверждение того, что и Эдит обо всём помнит. А она помнила только то, как сдерживаться, чтобы не убиться о стену от стыда. К тому же, все эти разговоры и жизнь Коннора вне Департамента, — и ужасно неловкое объятие, — были даже интимнее секса. Эдит сама не хотела бы вспоминать всё это при других. — Я изучил материалы по делу НК400. Его записи в комнате хранения, пройдёмте со мной. Коннор, не глядя на Эдит, быстрым шагом направился в глубь Департамента — там, где девушка ещё не бывала. За кабинетом Джеффри, за столовой и столом Кэйтлин — с той они успели встретиться взглядами, и, увидев, с каким удивлением и восторгом смотрит криминалистка, Эдит почувствовала, как кто-то вгрызается ей в совесть. С единственной подругой в Департаменте они уже давно не разговаривали, и Эдит заметила, как Кэйтлин открыла рот, чтобы что-то сказать, но поняла, что они вот-вот разминутся. Пришлось всё-таки остановиться и неловко улыбнуться. — Эдит, малыш, привет! — Кэйтлин наклонилась через свой стол и, не поднимаясь, приобняла её. От Кэйтлин пахло сигаретами и тягучей, приторной карамелью. — Привет… — А я тебя всё никак не могу выловить! Ну как, совсем забегалась, да? Я слышала, тебя приставили всё-таки к Коннору. Как оно? Эдит не стала уточнять, «оно» — это синоним к слову «дела» или «андроид-с-охуенно-большим-количеством-привилегий». — Ну, нормально, — только и пожала плечами. Рядом с гиперактивной, сладко-дружелюбной Кэйтлин Эдит чувствовала себя грузом печали в теле человека, — мы, вроде как, нашли общий язык. Коннор, который уже ушёл в другую часть Департамента, наконец спохватился о потере и вернулся, высматривая напарницу среди других сотрудников. Выглядело это так, будто отец потерял в супермаркете непутёвого ребёнка, и Эдит невольно улыбнулась. Андроид, увидев, как она общается с Кэйтлин, попытался показать, что им уже пора: мотнул головой в сторону другого коридора, скрестив руки. — Ну конечно, ещё бы не нашла, это же его работа — быть для всех другом. Наверняка он тебя уже проанализировал. Жутко, на самом деле. Я бы лучше работала одна, чем с этим ходячим полиграфом. Эдит поджала губы. Ей хотелось сказать, что, вообще-то, дело не только в его аналитических способностях. Все слова и понятия казались слишком избыточными и неполноценными одновременно — ей не хотелось думать, что между ней и Коннором было что-то особенное, а с другой стороны — ему известно про Калеба, а она была у него дома. И на фоне прочих друзей, из плоти и крови, он всегда интересовался её делами и пытался узнать. Если дело в программе, то Камски отлично постарался, раз даже Эдит видела в происходящем что-то искреннее. Хотя Коннор сам говорил, что собирает информацию для анализа, но девушке казалось, что его дежурные вопросы отличались от личных. А комплимент? Разве он мог сделать ей комплимент ради этого пресловутого сбора данных?.. «Как же легко тебя подкупить, идиотка. Удивительно, что ты ещё не стала дружить с бомжами, которые ради десятки центов готовы на всё». — Да уж. Издержки службы. — Мисс Уайтхэд, нам пора, — Коннор подошёл ближе. — Здравствуйте, Мисс Паркинсон. Кэйтлин хмыкнула и напоследок улыбнулась Эдит: — Встретимся сегодня на обеде? — Постараюсь, — и Эдит снова наклонилась в карамельное облако, чтобы обнять подругу.Детройт, штат Мичиган 7 октября 2039 года, 10:38:00
Когда Эдит с Коннором спускались на лифте в хранилище вещдоков, — то оказалось настолько спрятано от посторонних глаз, что находилось на одном из подземных этажей Департамента, — девушка вспоминала, с каким грохотом Коннор переворачивал всё в комнатушке так называемого Сэма. Тогда она относилась к этому так просто, даже радуясь, что они могли бы что-то найти. Эдит хотела, чтобы всё тайное становилось явным, желательно ещё быстро и с грандиозным ощущением победы. Поэтому находка дневников Сэма стала для них мощнейшей зацепкой, буквально удачей. А то, что осталось после, Эдит не волновало. Сейчас же, при воспоминаниях о её развороченной комнате, её охватила грусть. Наверняка Сэм больше и не увидит, что стало с его убежищем, но если бы увидел — что бы почувствовал? Он же девиант, значит, наверняка в его механическом сердце что-то заискрило бы?.. А когда увидел бы, что нет на месте дневников, что тогда? Девианты действительно видели этот мир так же, как люди? И если да, то как какие люди — эмоциональные и ранимые, как Эдит, или всё же со сдержанностью взрослых? Когда девушка увидела картонную коробку, где вещи и дневник лежали сложенными точно так же, как и её собственные, — только коробка была без опознавательных знаков, а одежда напоминала тряпьё, — её сердце жалостливо сжалось. Ей не верилось, что при виде вещей андроида её могла сковать такая грусть, а на глазах — выступить горячие слёзы. Эдит сделала вид, что вытирает глаза от невидимых соринок, но Коннор все равно напрягся. В холодном, почти бескрайнем хранилище вещдоков, они были одни. От пустых стен отлетал любой звук и множился на сотню. — Что-то случилось? Мгновенный ответ на тихий всхлип. В пустоте он превратился в шум, который невозможно было проигнорировать, даже андроиду без чувств. — Насморк, — сухо ответила Эдит, — не обращай внимания. Она знала, что ей было жалко не Сэма, не его украденные пожитки, и даже не Джонсонов, которые эту крохотную коробку оторвали от сердца ради торжества справедливости. Ей было жалко себя, свои воспоминания о вчерашнем вечере и неуютной ночи с ощущением того, что это всё — временная, глупая ситуация. И как потом тревога била по голове среди ночи, как рисовала будущее самыми тёмными красками. — Я изучил дневник НК400. Он зашифрован. Никакой логики в записях и символах я не смог проследить, подозреваю, что только автор понимал, что он пишет. — А андроиды вообще так могут? Ну, создавать свои языки, шифры? — Только те модели, которые работают с базами данных. НК400 не относился к таким. Я обратился к андроидам с такой функцией, но это бесполезно — шифры, создаваемые андроидами, понятны только им и тем, кому он мог сообщить ключи. — Джонсоны? — Нет. Эти ключи закодированы таким образом, что люди бы не смогли их расшифровать. Это авторское изобретение Элайджи Камски. Он говорил, что сам не смог бы понять ключи от кодов андроидов. Поэтому, нам нужно найти лично его. — А это вообще реально? — Реально. Так как его утилизировали, он должен быть на полигоне, куда свозят всех утилизированных андроидов… — О нет, — Эдит запрокинула голову, — Коннор, я знаю, что ты хочешь предложить. Не говори этого. — Нам придётся туда поехать. Эдит тяжело вздохнула. — А если его там не будет? Сколько времени мы опять потратим на поиски того, чего там может даже не быть? — Он не может быть где-то ещё. Полигон для андроидов — это как кладбище для людей. Эдит поморщилась. Её портфолио пополнялось невероятными историями каждый день. Однако обратного пути нет. Эдит даже спорить не хотела насчёт того, что касалось андроидов — этот мир для неё был далёким и неизвестным, к которому она не хотела приближаться. Даже с Коннором она решила выстраивать дистанцию. Без встреч вне работы, без личных вопросов. После разговора с Кэйтлин Эдит всё ещё пыталась понять, что же происходило — он действительно собирал данные или испытывал её больше, чем себя? Но с другой стороны, если он — девиант, то наверняка бы нашёл способ прочитать шифр. К тому же, девианты наверняка умели врать так же хорошо, как люди, говоря о себе… Эдит огляделась, чтобы не чувствовать слёз усталости. Она хотела спать. Она всё ещё хотела домой, и хотела наконец привыкнуть к хаосу, который её постоянно выкидывал из её же жизни. — Я не успел спросить сегодня, как у Вас дела, — Коннор взял дневник с собой и направился к лифту. Внимательный взгляд тёмных глаз изучал лицо Эдит, пытаясь понять, действительно ли у неё насморк, или случилось что-то серьёзное. Девушка решила держать оборону. Не надо говорить лишнего. — Всё хорошо. — Вы уже нашли себе жилище? Эдит хотела уже оскалиться и привычно послать его куда подальше с этой выученной вежливостью, но остановилась и вздохнула. Мысли душили её. Они не имели точных, ощутимых образов. Она так и не смогла вчера их нарисовать и проговорить хотя бы для самой себя, поэтому весь вечер пыталась отвлечься — смотрела тик-токи, в сотый раз пересматривала видеонарезки с любимыми моментами из «Наруто». Разум утихал, когда его кормили ностальгией, но сейчас она вновь не находила себе место. В автобусе она постоянно обновляла соц.сети, чтобы увидеть, когда мама её наконец разблокирует. Перечитывала переписки с Калебом, где ещё недавно могла выложить всё как на духу. Теперь она думала про Кэйтлин, будто рабочий обед — уместное место для психотерапии и исповеди, длиною в жизнь. Конечно же, нет. Да и к тому же, Эдит видела, с каким аппетитом та рассказывала чужие сплетни. Кэйтлин была прекрасной, но её рот напоминал решето, в котором невозможно удержать ничего личного. — Да, нашла. Я живу в отеле «Чатаура». — В отеле?.. — Ага. Сама в шоке. Но это же лучше, чем на улице. Эдит стыдливо опустила глаза. Это было не то, чего она хотела от своей жизни, да и не то, что хотели бы в ней увидеть все те, кто возлагал на неё надежды. В Академии ей дали возможность произнести выпускную речь, и это именно после её речи в воздух полетели конфедератки. Это воспоминание осталось слишком далеко, но всё ещё грело ей сердце, а теперь даже оно превратилось из повода для гордости в свидетельство ужасного падения. Из лучшей студентки — в профессионального лицемера, ещё и без дома. — Да, Вы правы. Он не стал лезть ей в душу. За это Эдит даже захотела поблагодарить напарника, но она понимала, что ему это не нужно. От её благодарностей, как и от извинений, даже с объятиями, он ничего не чувствовал. Это её тоже радовало, хоть эта радость и не стыковалась с мыслью, что они могли бы подружиться. Пока Эдит не знала наверняка, девиант ли Коннор, она чувствовала, что вообще ничего не знала.