Нам конец. Кругом глаза —
Алой крови полоса.
…восемь… девять… не забыть.
Наш кошмар остался жить…
— Останутся шрамы, — расстроенно вздыхает Тору, аккуратно перевязывая мой живот. Я рассеяно хмыкаю, продолжая удерживать распущенные волосы рукой и чуть дергая плечом, ничего не отвечая на его сетования. Словно бы меня волновали шрамы… Слежу взглядом за ловкими и чуткими движениями его рук, что с явным знанием дела завязывают бинты. Послушно откидываюсь обратно на подушку, повинуясь движению удивительно сильных рук. И спокойно встречаюсь глазами с темно-карим взором, в котором искрами вспыхивает беспокойство и тревога, когда я не отвожу их, как делала это в последние дни, молча позволяя делать с собой, что угодно. Кажется, что-то во мне все-таки сломалось. Печальнее всего, что я ясно осознавала это, но не понимала, как починить эту часть себя. И потому лишь отстраненно наблюдала за происходящим, с холодящим внутренности морозом принимая чужую заботу и не находя в себе ни единого ответа на крутящиеся в голове вопросы. И именно это заставляет сейчас все-таки прервать собственное молчание. — Почему не убил? — хрипло выдыхаю, морщась от того, как неприятно режет слух глухой, бесцветный голос. Мальчишка хмурится, сжимает в руках таз с водой, а я… я не обольщаюсь этим открытым взглядом и беспокойством на живом лице. Просто не получается. Безобидными дети были разве что в моем прошлом мире. В этом неприятно может удивить и четырехлетка. А уж на что способен ребенок, выросший в среде бандитов… а он ведь рос среди них. Слишком хорошо ориентируется. Слишком свободно себя чувствует. На нем нет следов побоев или голодовки. Живой, не озлобленный, не забитый. Не раб. Для контрабандистов Тору являлся своим. И я не понимаю, что его заставляет помогать мне. Сомневаюсь, что ему бы не хватило духа перерезать человеку горло. А если даже и да… он мог спокойно оставить меня без помощи — долго бы я не протянула. — Вы сказали, что они не проснутся, если вы… — Это мог быть и обман, — жестко возражаю я, когда он запинается на середине фразы. И без всякого выражения замечаю, как сильно его пальцы сжимаются на металлических стенках. Лицо Тору застывает, и он впивается в меня напряженным, сощуренным взглядом. — А вы мне солгали? Я ничего не отвечаю, не желая врать или оправдываться, только раздвигаю губы в кривой усмешке и прикрываю глаза, демонстративно зарываясь в одеяло поглубже. Рядом слышится шумный, сердитый вздох и последовавшие следом шорохи, подсказывающие, что Тору начал собирать свои принадлежности, а я кусаю щеку от внезапного ощущения прохладных бусин и фантомных пальцев на коже. По позвоночнику проходится мерзкая, холодная дрожь, и я мелко вздрагиваю, вспоминая о трупе под чужой лодкой и своих преследователях. Нельзя оставаться на одном месте. И негромко, но безапелляционно выдыхаю: — Я уйду ночью. Слышится звон приземлившегося обратно на столешницу таза, плеск воды и тихие ругательства, шебуршания тряпок… Все-таки промок, краем сознания улавливаю я и с насмешкой напоминаю самой себе, что лгать у меня в последнее время получается хуже некуда. Безопаснее затаиться. Дать кирининам поверить в то, что я разбилась, не выжила, ушла на дно. Здесь меня не найдут. Мальчишка уже просветил, что найти ход, так, как это сделала мимоходом я, невозможно. Что-то, связанное с игрой света, особенностями породы и обманом зрения. Если не знать, где и как искать… ни за что не найти. Запах перебивает море, а сенсорные способности сбивает толща скалы. Меня спас шаринган. Тору тяжело вздыхает и осторожно присаживается рядом на кровать. — Вы ведь не передумаете, да? Качаю головой, не желая продолжать говорить вслух — в горле першило, да и… не хотелось говорить. Совсем. За последние дни Тору смог добиться от меня всего пары фраз, больше половины из которых было произнесено лишь сейчас. Первая же была произнесена в тот момент, когда я очнулась во второй раз и уже собиралась удалиться по-английски, на чем меня и поймали, заставив лечь обратно и принимать лечение. Сил сопротивляться не было, а сознание все еще оставалось затуманенным болезнью, так что я осталась. А Тору не затыкался и на миг, поясняя свои манипуляции, рассказывая о свойствах лечебных трав, говоря обо всем и ни о чем одновременно. Он относился ко мне так, словно мы знакомы по меньшей мере несколько тысячелетий, делился подробностями своей жизни, мелкими деталями о себе — о том, как терпеть не может запах алкоголя, как любит яблоки, горький зеленый чай и кошек, а еще запах мяты и лекарств. И лечить. Его завораживал процесс лечения, восхищала регенерация, нравилось видеть свои труды на деле… Тору заполонял тишину собой, говорил так, словно я что-то отвечала ему, чутко реагируя на малейшие изменения в моем настроении, не давал погрязнуть в своих мыслях и просто сиял, добиваясь от меня хоть какой-то реакции. Такое отношение одновременно и подкупало, и настораживало, заставляя искать в чужом поведении малейший проблеск фальши, лжи, но… их не было. Тору абсолютно и пугающе искренен. Чокнутые Узумаки. Единственное, о чем он ни разу не говорил — это о своей семье. Я тихо вздыхаю, сквозь ресницы рассматривая каменный потолок и уже привычно пропуская мимо ушей бурчания Тору насчет моего безответственного отношения к своему здоровью, что мне нужно отлеживаться как минимум еще три дня, что рана недостаточно зажила, что организм слишком измотан… Меня словно засасывает в серую пустоту, от которой медленно выцветают все краски и рассыпается в пепел желание жить. Но я все что-то делаю, куда-то тороплюсь, спешу… и от этого под ребрами надрывно скребутся кошки, раздирая острыми когтями мягкую плоть и оставляя кровоточащие рваные раны. Мне некуда спешить, но и, оставаясь здесь все дольше, я почти физически чувствую, как привязывает к себе громоздкими, тяжелыми цепями эта земля, от которых в груди остается все меньше воздуха, а в голове становится четче осознание — я не выберусь отсюда никогда, если продолжу лежать и зализывать свои раны. Нужно уходить уже сейчас. Из вязких мыслей выдирает чужое прикосновение к руке, заставив мелко вздрогнуть от неожиданности. — Мне все равно, если вы меня обманули, — говорит вдруг Тору. Сжимает пальцы крепче, а после тихо признается: — Я видел вас той ночью. На корабле. Обычно мне не разрешают показываться чужакам, но я подслушал, что мы повезем шиноби, и не удержался, решил взглянуть хотя бы одним глазом. Меня мало кто замечает, вот и… я не думал, что вы сумеете меня почувствовать. Вы почти поймали меня тогда! — со смущением и одновременно расстройством восклицает он, заставив все-таки открыть глаза и пересечься с ним взглядом. В голове невольно проносится смутное воспоминание о мелькнувшей передо мной тени. Значит, за нами тогда действительно наблюдали… А Тору сжимает губы в тонкую линию и серьезно смотрит в глаза. — Тогда вы могли всех убить, а вовсе не стирать память. Почему же не убили? — Не люблю кровь, — мои губы чуть растягивает в намеке на кривую улыбку, пока в глазах застывает пустота, а где-то в горле застревает истеричный смех. Как же смешно это звучит из моих уст… я бы смеялась в голос, не будь мне так больно. Это не моя жизнь, не моя, не моя, не моя, надрывно стучит где-то внутри. На лице мальчишки появляется упрямое выражение, но он ничего не говорит, только смотрит взглядом, который так и кричит: «меня вам не переубедить». А потом мнется, словно сомневаясь, но все равно спрашивает: — Ваш спутник… он… — Его больше нет. Слова вылетают остро, резко, жестко, быстрее, чем я успеваю их обдумать. И под ребрами сжимаются кровоточащие ошметки сердца. На чужом лице отражаются смятение и вина, но, не давая произнести ему хоть что-то, я закрываю глаза, с усталостью в голосе выдыхая: — Я хочу отдохнуть. И Тору молча уходит, давая побыть в одиночестве. А я, дождавшись хлопка дверью, сжимаюсь в комок и зажмуриваю глаза изо всех сил, судорожно обнимая себя за плечи и игнорируя пульсирующую боль в ране. Джузо больше нет. И от этих трех слов внутренности сковывает лёд, глаза обжигает огнем и по щекам бегут слезы, которые я сердито вытираю рукой, до крови прокусывая губы и проглатывая рвущийся с них всхлип. Не сейчас, повторяю я себе, кажется, уже в который раз за последние два месяца. И в который же раз зажимаю сдавленные рыдания руками, медленно засыпая с привкусом соли на губах. Мне ничего не снится, и просыпаюсь я за мгновение до того, как чужая рука тихо стучится по дереву, предупреждая о своем визите прежде, чем открыть дверь. В руках Тору уже привычный поднос с бульоном. На миг он замирает на пороге, встречаясь со мной глазами, а потом вдруг на его лице отражается что-то очень похожее на сомнения и одновременно решительность. — Моя каа-чан была шиноби, — произносит Тору, прерывая повисшую тишину. И с каким-то прерывистым вздохом поясняет: — Должна была быть шиноби. До того… как её деревню уничтожили. Уза… Узу… — Узушио, — негромко произношу я, бросая мимолетный взгляд на алые волосы мальчишки. — Клан Узумаки. — Ага, — неловко кивает он, соглашаясь, и осторожно ставит поднос передо мной. — Точно. Она попала ребенком в Страну Воды и обосновалась в одной деревеньке, учась у местной знахарки, но потом на островах начались беспорядки, на деревню напали и её схватили работорговцы. Мой то-сан купил её… Тору прикусил щеку, выглядя немного потерянно и рассеянно разминая тонкие пальцы. — Она умерла вскоре после моего рождения, и я… не помню её. Совсем. — Мне жаль. Он кивает, глубоко вздыхает и продолжает: — То-сан… неплохой человек. Он не бросил, а отдал меня на воспитание своей знакомой, а после, когда я вырос, забрал к себе. И относится ко мне хорошо… Я еле заметно сжимаю губы, осознавая, что Тору не просто так начал этот разговор и специально ведет куда-то… В голове мелькает глупое предположение, и я тихо вздыхаю: — Я не оставлю их такими. Можешь не беспокоиться, я разбужу всех перед тем, как уйти. — Я и не беспокоюсь, — тихо фырчит Тору, кидая на меня почему-то сияющий взгляд. — Я верю вам, шиноби-сан. Выгибаю бровь на такое заявление, от которого что-то внутри вздрагивает, и прикусываю язык с уже готовой сорваться язвительной фразой, только сверлю мрачным взглядом его лицо, дожидаясь объяснений. И они не заставляют долго ждать: — Я… люблю то-сана, — с запинкой признается он и неловко взъерошивает собственные волосы, обводя задумчиво-печальными глазами комнату. — И мне нравится здесь… но это не то, чем мне бы хотелось заниматься оставшуюся жизнь. Я настороженно прищуриваюсь, встречаясь с внезапно посерьезневшим взглядом Тору. — Возьмите меня с собой, шиноби-сан. У меня в горле застревает воздух, а уже застывшая маска холода на лице трескается словно лед в луже. — Вам опасно оставаться одной, — с явной убежденностью выпаливает Тору, подаваясь вперед и хватая меня за руку. — Ваша рана слишком серьезна, а я умею лечить, я не буду вам обузой! Качаю головой, не в силах выдавить хоть слова. Мальчишка нервно кусает губы, дышит часто-часто и зажмуривается, словно перед прыжком: — Я учился управлять чакрой! Правда! И могу скрывать свой очаг, а еще ускоряться! И знаю, как с её помощью ускорять реген… — Нет, — одними губами шепчу я, пока в голове оживают картины из моих страшных снов. И громче, с нажимом, наотрез: — Нет, — позволяя в глазах полыхнуть алому отблеску. Тору неосознанно отшатывается назад, широко распахивая глаза и выпуская из пальцев мою руку. А я, заставляя себя успокоиться и перестать пугать ребенка, гораздо тише повторяю твердое: — Нет. — Я… — Хочешь побыть в шкуре шиноби? Погибнуть во цвете лет? Твоя воля, отговаривать не стану. Но меня в это не вмешивай, — резкие слова слетают с губ так легко, словно они всю жизнь крутились на повторе в моей голове. — Я — хреновый учитель, хреновый друг и еще более хреновый напарник, — ядовито выплевываю я, не обращая внимания на то, как что-то сжимается внутри. — И… Я осекаюсь, глядя в карие глаза, в которых вдруг вспыхивает что-то острое. Заревет ведь сейчас, подсказывает с дрожью внутренний голос. Прикусываю щеку, сдерживая порыв грязно выругаться. — Мне нужно выбраться отсюда как можно скорее, — отведя взгляд, спокойнее продолжаю я. — Быстро и незаметно. Без хвоста. Я не в том положении и условиях, чтобы подбирать себе попутчиков. Хочешь стать шиноби? Пожалуйста, у вас есть прекрасная деревня… и альтернатива в виде госпожи Мей и ее лагерей. Выбирай. Тору упрямо мотает головой и сильнее стискивает пальцами ткань своей футболки, сглатывая и дрожащим шепотом выдыхая: — …Я хочу с вами. Пожалуйста. — А я не хочу, — жестко отрезаю я, не сводя с него твердого взгляда. И чуть щурюсь, с насмешливой угрозой напоминая: — Ребенок, я могу очень быстро закончить этот разговор — всего лишь вырубив тебя. Мне хватит одного взгляда, чтобы сделать это. И пока что меня останавливает только то, что мне не очень нравится такой исход. И Тору отступает, сдаваясь, принимая мое решение. — Вы опять угрожаете, — фырчит он, трет повлажневшие глаза и почему-то все равно растягивает дрожащие губы в слабой улыбке. — Скорее напоминаю о своих возможностях, — поправляю его я, заставив мальчишку издать тихий смешок и позволив себе выдохнуть, когда он начинает рыться в тумбочке, доставая бинты и мази. И с неохотой приступаю к еде, насилу запихивая в себя чертов бульон и давя тошнотворные позывы. Мне нужны силы, повторяю мысленно, стараясь как можно быстрее проглотить и не почувствовать при этом отвратительного вкуса еды. И с крайней тоской осознаю, что, если выберусь отсюда живой, мне вновь придется приучать себя нормально есть, потому что мой желудок напрочь уже отвык от этого. Тору продолжает шебуршать, а потом, как обычно, начинает рассказывать что-то о своем первом дне на корабле и о том, как его пугали друзья то-сана, хотя они оказались, в принципе, очень даже неплохими людьми потом. Богатый на интонации и эмоции голос заставляет невольно отвлекаться от болезненных ощущений и неприятной обработки раны и вслушиваться в чужой рассказ, никак, впрочем, этого не показывая. Он еще продолжает что-то говорить, откладывает в сторону мази, деловито и как-то совсем по-взрослому говоря, что и в каком порядке нужно делать, и я слушаю, хотя за эти дни выучила эту последовательность, кажется, уже на всю жизнь. У Тору проскакивает какая-то надрывная, срывающаяся нотка в голосе, когда он заканчивает свой инструктаж. Мелко дрожат пальцы, когда он аккуратно укладывает мне сумку в изножье кровати. Прикусывает щеку, с тревогой наблюдая за тем, как я затягиваю ремни на подсумках и проверяю снаряжение, поправляю одежду и заплетаю волосы в хвост. Мнется позади, пока я снимаю свое гендзюцу, позволяя контрабандистам соскользнуть в здоровый сон. Ведет к выходу, постоянно оглядываясь и непривычно молча, только чуть хмурясь и кусая губы, когда я неосознанно замедляюсь, отставая на влажных камнях и передергиваясь от пробирающего холода. И останавливается у стены, быстро нажимая в странной последовательности незаметно выступающие бугорки и отступая в сторону от открывшегося темного провала, из которого веет могильным холодом. Где-то внутри кольнуло дурное предчувствие. — Там осталось пройти всего немного, а потом сдвинуть свисающие ветки, — его голос подрагивает, и он отводит глаза в сторону, будто стыдясь этого. Я делаю вид, что ничего не замечаю, вот только мои слова все равно звучат непривычно мягко: — С какой стороны острова я выйду? — С юго-западной, — мгновенно отвечает Тору, словно долго ждал этого вопроса, и смотрит, не отрываясь, в темный провал. Я неопределенно махаю рукой на прощание, не в силах придумать хоть какие-то слова, и делаю шаг вперед. А Тору вдруг зажмуривается и резко подается вперед, вцепляясь в одежду и пряча лицо на моем плече. И еле слышно выдыхает: — Я действительно хочу пойти с вами! — сжимая пальцы на одежде крепче, прижимаясь сильнее и заставляя невольно покачнуться. — Меня не будут искать! И я… я-я помогу вам, шиноби-сан! Я резко выдыхаю, чувствуя, как намокает моя футболка, и прикусываю щеку, глядя на темную макушку вцепившегося в меня ребенка. И позволяю смягчиться выражению своего лица, полузабытым жестом зарываясь рукой в мягкие волосы и успокаивающе лаская чужой затылок. Это ведь почти смешно — он немногим младше моего тела, а ощущение, словно я старше на добрый десяток лет… и ведь ощущаю это не я одна. Тору ведет себя как ребенок и относится ко мне как ко взрослой, словно я так и осталась в своем теле. Как же это… иронично, млять. И говоряще. — Из меня действительно хреновый напарник, Тору, — тихо произношу я, не шевелясь и давая выплакаться мальчишке. — И сейчас мне сложно позаботиться даже о себе. Я тяжело вздыхаю, когда Тору сдвигается, поднимая на меня заплаканный взгляд, в котором вспыхивает протест и упрямство. — Мы еще встретимся, — чуть приподнимаю я уголки губ, продолжая спокойно смотреть в карие глаза. Тору шмыгает носом, хмурится и сжимает губы в тонкую линию. И требовательно: — Обещаете, шиноби-сан? — Обещаю, — повторяю я с настойчивым ощущением дежавю и отвожу глаза в сторону, когда меня нехотя высвобождают из своих тисков. И откуда только взялась такая привязанность? Мы ведь знакомы не так уж и долго… и все же что-то внутри противно ноет, словно привязался не один только Тору. Чужой взгляд на моей спине чувствуется до тех пор, пока плита не возвращается на место с еле слышным гудением. Серо-грязный тоннель шел вверх: с потолка сыпалась земля, из стен и по полу проходили коренья деревьев, ноги утопали в почве, а в нос забивалась пыль и запах земли… создавалось абсолютное впечатление заброшенности и естественности. По внутренним ощущениям я шла под землей не меньше получаса и выбралась из-под корней огромного дерева, сдвинув в сторону мокрые ветки зеленых кустов, неуловимо похожих на папоротники. И замираю, глядя сквозь ветви на ночное небо и прикусывая губу. Заново преодолеть весь тот путь, теряя такое дорогое время, или же рискнуть и рвануть на своих двоих до континента?.. Я неосознанно дотрагиваюсь до живота, сквозь ткань ощущая толстый слой бинтов, и глубоко вздыхаю, принимая решение и запрыгивая наверх. Там, откуда я вышла, наверняка всё кишело ойнинами, сигналками и их ловушками. Глупо соваться прямо в пасть тигра, да и… кто в здравом уме, не зная о подземных ходах, может предположить, что я выйду с совершенно противоположной стороны острова? Возможно, меня спасает именно эта мысль, а, возможно, она же меня и подставляет. Сначала все идет хорошо — мне удается подойти незаметно к береговой линии и, укрывшись иллюзиями, преодолеть расстояние между островами по воде, снова углубиться в лес, но потом меня настигает то самое ощущение погони. И я, грязно выругавшись, вновь начинаю петлять, кидать обманки, накладывать на местность иллюзии и заготавливать на всякий случай гендзюцу посерьезнее. На этот раз я слежу за ойнинами гораздо внимательнее, не давая загнать себя в ловушку и окружить, выдерживая строго определенную дистанцию, терпя ноющую боль в ране, не позволяя себе расслабиться и все-таки… В какой-то момент мне удается оторваться, и я не сдерживаю облегченного вздоха, на пределе сил преодолевая еще несколько километров и приглушая свой опустошенный бегом очаг. Подобное выматывало и выматывало гораздо больше психически, чем физически. Я научилась терпеть ноющую боль в ногах, болезненные уколы в чакроканалах, не сбавлять скорость и переступать через собственный порог, но ощущение, что ты, словно дикая, перепуганная дичь, бегущая от азартно улюлюкающих охотников… К этому невозможно привыкнуть. Как и к чувству глубокого, потаенного страха и бегущего по венам ужаса — что ноги подломятся, что чакры не хватит, что догонят, поймают… В Кири меня не ждало бы ничего хорошего — не с моим геномом, не с моим полом, не после того, что я сделала с их Мизукаге… И единственная успокаивающая мысль: как хорошо, что Тору остался в безопасности, а не пошел со мной. Обессиленно прислонившись спиной к какому-то дереву, я смотрю пустым взглядом в воздух несколько мгновений. Делаю глубокий вдох-выдох, прикрываю глаза и вдруг ловлю на границе своих чувств еле уловимое ощущение, что неподалеку кто-то есть. На целое мгновение я раздумываю снова бежать, но откидываю эту мысль без всяких сожалений. Хватит. С меня хватит. Ненавижу догонялки. Из груди вырывается тяжелый вздох, и я задираю голову, складывая руки под грудью и смотря рассеянным, уставшим взглядом на небо. Грязно-серое небо чертовой Страны Воды, из которой я не могу выбраться уже на протяжении шести дней. Внутри вдруг вспыхивает холодная злость. Если я и умру как шиноби, то только не здесь. Делаю два шага в сторону и растягиваю губы в насмешливой, презрительной усмешке, когда появляются тени ойнинов. — Ты пройдешь с нами, — холодно говорит один из них и добавляет многозначительное: — Ты нарушил границы, Учиха. А от самих исходит видимое напряжение, раздражение и усталость. Похоже, эта игра в кошки-мышки вымотала не одну меня… и на этой мысли где-то внутри вдруг зарождается мрачное веселье. Вымотанные шиноби — злые шиноби, а злые шиноби — шиноби, совершающие ошибки. Раз, два, три… шесть. Какая неприкрытая лесть — отправить за ребенком две элитных команды своих шиноби. Их Мизукаге, похоже, сильно впечатлился моим огнем. Моя усмешка становится язвительнее, и я наклоняю голову, невинно интересуясь: — Что ж вы тогда не поймали меня сразу? Давали второй шанс? Или вы такие дерьмовые шиноби, что не можете отыскать своих нарушителей? Или же… ох, постойте, — я притворно задумываюсь, а после выдыхаю похолодевшим голосом едкое: — Вы такие слабаки, что не ровня даже ребенку. Рука одного из ойнинов предательски вздрагивает, но в последний миг он удерживает желание кинуть в меня оружие. Приказ брать живой, хладнокровно понимаю я и наклоняю голову, наблюдая за резким жестом их командира. — Ты выбрал свою судьбу сам, — предупреждающе произносит он, а я негромко смеюсь, заставляя шиноби напрячься. В следующее мгновение мой смех резко обрывается, и я позволяю загореться в своих глазах багровому пламени со спиральным цветком. Нет, глупые-глупые ойнины. Это вы выбрали свою судьбу. В моих пальцах остро сверкнуло лезвие куная. Я ничего не выбирала. Во мне не просыпаются берсерк или внезапные инстинкты профессионального убийцы. Только под кожей бурлят отчаяние, злость и ненависть. И их хватает. Их и Мангекё. Страшная техника, на самом-то деле… По моим щекам бегут кровавые слезы, и я вытираю их, размазывая кровь еще сильнее и пустым взглядом глядя на лежащие вокруг тела. А внутри — пустота. Словно это не я устроила кровавую бойню. Словно это не я использовала Цукиеми. Словно… Мысль обрывается, и я вздрагиваю, резко поднимая голову и встречаясь взглядом со слишком осознанными глазами черной птицы. Она издает насмешливое, прошедшее дрожью по позвонкам карканье и тут же вспархивает с ветки. А я мотаю головой, делаю несколько шагов и замираю у остывающего трупа их командира. Безразличным взглядом окидываю чужое лицо, неопределенно хмыкаю, а потом вдруг натыкаюсь взглядом на его клинок, на котором судорожно сжимались чужие пальцы. И уже позже, вспоминая и анализируя следующие дни, я ясно понимала, что выжила и выбралась только благодаря текущей крыше и феноменальной удаче — мой личный рояль попаданца, да? Правда, назвать это удачей язык все-таки не поворачивается — слишком много там произошло и хорошего ровно минус бесконечность. Меня спасла непредсказуемость, решаю я, отказываясь размышлять об этом дальше. Непредсказуемость и личная ебанутость, да. Учих не просто так считали злобными ёкаями, явившимися из глубин Преисподней. Они славились своим безумием на поле боя, непредсказуемым поведением и общей ебанутостью даже по меркам шиноби… но, даже зная об этом, киринины не ожидали от меня подобного. Загоняя в угол, играя как кошка с мышкой, подтачивая волю, желание сопротивляться, давая вырваться и тут же отсекая от границ, они предсказывали что угодно — я могла сдаться, продолжить бегать, затаиться, инсценировать свою гибель, прорваться одним боем, прятаться в их деревнях… это логично. Понятно. Предсказуемо. Даже мое нападение на одну из их групп было бы в порядке вещей — убить, замаскироваться под одного из них, свалить с острова… но я поступила иначе, сломав бедным-несчастным шиноби голову и жестоко надругавшись над их скончавшейся в муках логикой. Я кардинально изменила наши роли и из загоняемой дичи стала тем, кто с азартом подкрадывался и убивал своих охотников. Могу поспорить, что, когда до них дошло, что я никуда не собираюсь и продолжаю планомерно уменьшать их численность, они сильно пожалели, что «не заметили меня» рядом с Джузо. Моя крыша все-таки сорвалась, и я не могу сказать, что именно послужило тому виной — действия кирининов, постоянное напряжение на протяжении нескольких месяцев или же гибель того, кто успел стать мне ближе всех в этом мире. Не знаю, почему я не сбежала, а осталась на островах и продолжила наши игры в догонялки-прятки. Не знаю, откуда во мне взялось столько сил. Во мне словно что-то окончательно перегорело, рассыпалось пеплом, оставив заместо себя пустую оболочку, что на автомате совершала действия, о которых думала в свои последние мгновения. Я чувствовала себя куклой, которую кто-то дергает за нитки, заставляя её двигаться, но бросьте нитки — и она упадет замертво. И в голове как никогда остро встает картина расправы безликих теней над пустотелой куклой. И понять, кто из них я — невозможно. Наши роли смешались, и чертова картина стала лишь сгустком красок и мазков. Только внутри тлеет что-то похожее на злость и боль, заставляя продолжать свою вендетту и навсегда перечеркивая все мои возражения о том, что я и Итачи — разные люди. Она вырезала свой клан. Я вырезаю чужую деревню. Разница невелика. И что на ее, что на моих руках — слишком много чужой крови. Я равнодушно собираю свое оружие, неспешно вытирая окровавленные лезвия о зелень и не обращая никакого внимания на мертвые тела, лежащие рядом. Ни-че-го. Мои пальцы измазаны кровью, а меня беспокоит только то, что кунаев и сюрикенов осталось слишком мало, чтобы разбрасываться ими вот так просто. На миг останавливаю задумчивый взгляд на лежащем рядом ойнине — у него наверняка есть запас, но трогать мертвых шиноби? Существует куча способов досадить убийце даже после своей смерти — яды, взрыв-печати, убийственные хитрости в одежде, не зная о которых можно лишиться любопытных конечностей… нет никаких шансов, что такие опасные ребята, как ойнины, оставили это без внимания. А сейчас у меня так много шансов, с раздражением думаю я, с легким неудовольствием разглядывая темнеющее небо — клонило к ночи. И, помедлив миг, перехватываю танто удобнее — подцеплю его поясную сумку и разрежу ремень, разобравшись с чужими запасами подальше от хозяина и тогда, когда окончательно закончатся мои собственные. «Итачи», — моя рука на миг замирает, когда в мысли врывается голос Лидера. Надо же, а я уже почти забыла про Акацуки… Мотаю головой, раздраженно сдуваю прядь и подцепляю чужую сумку острым лезвием. Мгновение разглядываю крепление, хмурюсь и с досадой оглядываюсь, но палок поблизости не было. Недовольно скривив губы, беру во вторую руку кунай и быстрым движением подрезаю ремни. Подношу чужую сумку к себе и разглядываю с отстраненным интересом, словно ядовитую змею. Взять или все-таки не рисковать? «Итачи», — более требовательно и обеспокоенно повторяет Лидер. «Лидер-сама», — все-таки откликаюсь и с неудовольствием слышу в своем голосе слишком много всего. И Лидер тоже слышит — от него ощущается возросшее напряжение и молчаливое ожидание. Глубоко вдыхаю, устало оглядываюсь и с еле уловимым раздражением выбрасываю сумку обратно ойнину. Встаю на ноги, мимоходом вытерев руки о чужой плащ, и с ледяным спокойствием продолжаю поиски своих кунаев — не хватало еще двух. «Джузо мертв», — признать это вслух получается неожиданно легко. «Мы столкнулись с Мизукаге, и он вошел в форму биджуу. Джузо прикрыл меня от прямого попадания, но получил смертельное ранение. Он решил остаться». Внутри меня словно засела огромная льдина, что намертво сковала все мои чувства и эмоции и не давала ощутить хоть что-то, кроме усталости и голода на протяжении всех последних дней. Если честно, то порою я даже не знаю, действительно ли я хочу отсюда выбраться или неосознанно желаю умереть от сражения с очередной поисковой группой и потому так медлю со своим уходом. «Итачи», — снова произносит Пейн и на этот раз гораздо мягче. Так, словно он что-то понял. Словно перестал презирать. Словно… жалеет меня. Мне даже не захотелось отшутиться или снова сломать его ожидания. Мне хотелось спрятаться под одеялом на своей кровати, отогреть замерзшие конечности и никогда не вылезать оттуда. «Где ты сейчас?», — спрашивает он спустя мгновение, и я, окинув взглядом окружающий меня лес, пожимаю плечами. Понятия не имею. Если б знала, не потерялась в этих джунглях. «Где-то в Стране Воды», — отвечаю с толикой мрачности и по возникшей неловкой паузе понимаю, что он в замешательстве. А еще спустя мгновение он осознает сказанное, едва сдерживает желание выматериться вслух, но все-таки молчит. И через пару минут хмуро сообщает: «Выбирайся оттуда. По пути тебя перехватят Орочимару и Сасори». Негромко вздыхаю, в последний раз обвожу пространство взглядом и на миг останавливаю глаза на мертвых ойнинах. Смотрю на все еще испачканные в засохшей крови пальцы, чуть шевелю ими и равнодушно отворачиваюсь. Ни-че-го. Только почему-то хочется кричать.