Я — Учиха Итачи

Сегодня полные крови и страха-отчаяния-ненависти сны не приходят. Я не просыпаюсь с застывшим на губах криком и бьющимся в горле сердцем, не переживаю очередную паническую атаку и не подскакиваю от параноидального чувства, что кто-то рядом и пора бежать, прятаться, отбиваться… нападать. Я просыпаюсь с гудящей головой, горящими глазами и пустотой в грудной клетке заместо бьющегося сердца. И замираю с закрытыми глазами и сбившимся на миг дыханием, когда ощущаю чужую руку в своих волосах и тепло под щекой. Воспоминания о вчерашнем захлестывают лавиной — такой же леденящей и внезапной, заставляющей задыхаться от острого понимания происходящего. Я все рассказала, пугающе проскакивает в мыслях и сердце даже не сбивается со своего ритма. Тому, кому о подобном знать не следует. — Проснулась? — длинные пальцы мягко массируют затылок, ласкающе спускаются к шее и пропускают, перебирают распущенные волосы. Слишком близко, мелькает отстраненно, и тело напрягается, готовясь отражать атаку. Мой взгляд упирается в темные складки одежды, поднимается выше по распахнутому вороту и встречается со спокойными змеиными глазами. Орочимару выглядит расслабленно: откинувшись на спинку кровати, удерживая на весу какую-то книгу в светлом переплете, отложенную сейчас в сторону, и продолжая лениво перебирать мои волосы, совершенно игнорируя горящий шаринган и напрягшееся к атаке тело. А внутри все зудит, зудит, зудит острое чувство неправильности. Мои глаза быстро пробегают по комнате, а после возвращаются к расслабленному саннину. Я щурюсь, не сводя с него внимательного взгляда, не в силах вспомнить, в какой момент из кухни мы переместились в незнакомую, обжитую спальню. В спальню Орочимару. — На полу было неудобно, — беззаботно пожимает плечами саннин, ясно уловив мое замешательство. Закрываю глаза, понимая, что провела остатки ночи на чужих коленях. И внутри растёт желание то ли истерично расхохотаться, то ли разрыдаться. Или всё вместе? У меня снова едет крыша, с тоской мелькает в голове. — Мне нужно в ванную, — охрипшим голосом произношу я. — Прямо по центру, — услужливо подсказывает Орочимару и не шевелится, когда я поднимаюсь. Только смотрит, провожая внимательными, цепкими глазами. Орочимару знает, мысленно повторяю я, чувствуя его острый, обжигающий взгляд на своих лопатках до тех пор, пока за мной не закрывается дверь. Знает. В нем ничего не поменялось. Всё тот же интерес. Всё та же доброжелательность. Всё то же беспокойство. Будто бы и не было вчерашнего вечера. Будто бы я ничего не говорила. Будто бы не я обрадовала его не столь далёкой смертью… Прислоняюсь бессильно спиной к закрытой двери, жмурюсь изо всех сил и слабо ударяюсь головой о дерево. Оставшись наедине с собой, чувствую, как изнутри захлестывает запоздалый ужас осознания, непонимания и приторно-сладкой горечи. Нет-нет-нет! Я не хочу в это лезть… не-хо-чу, слышите?! Путаясь в одежде, торопливо стягиваю её с себя, отпинываю в сторону, задыхаясь от висящего, бьющего наотмашь тяжёлого запаха пота, крови и металла. Я ведь так и не дошла вчера до ванной, запоздало вспоминаю, сдирая с себя чертовы бинты, потемневшие от крови дочерна, резко разворачиваюсь… И тут же отпрыгиваю в сторону с гулко бьющимся сердцем, пригибаясь, активируя шаринган, готовясь отразить чужой удар. И замираю, уставившись в зеркало. Показалось, моргаю я, глядя на своё потерянное лицо в отражении. Показалось, повторяю мысленно с нервным смешком и заставляю тело расслабить напрягшиеся мышцы. Качаю головой, выдыхая с присвистом, дерганно заправляю длинные пряди за уши и сжимаю губы, не сводя напряженных глаз с зеркала. Отвратительно. Истончившиеся конечности. Просматриваемые кости на рёбрах. Заострившееся лицо, углубившиеся морщинки на щеках… покрасневшие, воспалившиеся от слез глаза, тёмные тени под ними и почти лихорадочные пятна на бледной коже щёк. И взгляд. Черные, глубокие провалы заместо глаз. Из них на меня смотрело что-то притаившееся, безумное, голодное до одури… на меня смотрело что-то, чего я бы никогда не хотела видеть. На меня смотрела я сама. Та я, что лишь хотела спастись, выбраться с проклятых островов и никогда больше не возвращаться… что устроила резню. Которая окунулась в грязь с головой и хладнокровно размышляла о том, как продолжать свою вендетту… Мои пальцы едва ли не с нежностью проводят по позабытому недо-ожерелью, с которым я так сроднилась, привыкнув к холодным, мертвенным касаниям гладких бусин. Удавка, которой меня едва не придушили. Удавка, с которой меня едва не… Тишину разрывает звонкий грохот падающих на пол бусин. Я провожаю их падение невыразительным взглядом, не чувствуя ничего, даже глупого облегчения или мрачного торжества, и стряхиваю с рук тонкую нить, что медленно падает, кружась в воздухе легко-легко… Мои губы кривятся в подобии улыбки, и я едва-едва касаюсь грязно-желтых мелких пятен на шее, от вида которых в горле комок застревает и пустые глаза горят-горят-горят. Кровавым, грязно-алым цветом шарингана. Пустыми, едкими слезами, разъедающими изнутри похуже самой сильной кислоты. Я не имею права на сожаление, стучит в голове надрывно. Это был мой выбор. Мое решение. Моя глупая, бессмысленная месть за потерю Джузо и за весь тот страх-ужас-боль-гнев. Мне было так страшно. Так больно. Я бессильно опираюсь руками о раковину, дыша часто-часто, пока в памяти, словно в издевку, всплывает, как медленно падают тяжелые капли крови на землю. Как падает тело, оставшись без головы. Как легко входит клинок в мягкую плоть… Меня охватывает отвратительная, липкая дрожь. Если бы только они сразу отпустили нас, мотаю я головой, выдыхая с присвистом. Но они этого не сделали. Киринины решили поиграть. Поиграть в кошки-мышки. И проиграли. Это ведь не моя вина, что я оказалась хитрее. Сильнее. Управлять ими было так легко, мелькает в мыслях, пока передо мной оживают кровавые картины жестокой расправы одного шиноби над другим. Глупые-глупые киринины, которые не знали, как защищаться от иллюзий, думая, что опасен лишь прямой взгляд глаза в глаза… Это не мои мысли. К горлу подкатывает тошнотворный комок, и, кажется, словно я вот-вот захлебнусь в собственном яде. Это мои мысли. Мои решения. Обхватываю себя руками и зажмуриваю глаза изо всех сил, захлебываясь от чувства собственной грязи, крови, в которой вымазана вся насквозь, задыхаясь от нехватки воздуха, ненавидя себя так сильно, что почти-желая-умереть… Прямо сейчас. Задохнуться от собственных мыслей, перестать дышать, думать, знать, жить… — Т-шшш, — чужие руки обхватывают за плечи, разворачивая к себе, а мои наполненные ужасом глаза встречаются с уверенным, спокойным взглядом саннина. — Вдох. Выдох. Медленно. Спокойно. Вдох. Выдох. Зажмуриваю глаза, тряся в отрицании головой и чувствуя, как по щекам текут обжигающие слезы, а легкие внутри горят и судорожно сжимаются-сжимаются-сжимаются… Это я решила убить их. Я убила их всех. — Давай, — его рука приподнимает мою голову за подбородок, встряхивая и заставляя смотреть глаза в глаза. — Вдох… выдох. Ты можешь, я знаю, — мягкий, глубокий голос врезается в мозг, прорываясь сквозь наполненные паникой мысли и заставляя слушать. — Успокойся. Все хорошо, слышишь? Рядом только я. Ты в безопасности. Давай вместе. Вдох… Выдох. Еще раз. Теперь медленнее… Вдох… Выдох. — Молодец, — тихо продолжает Орочимару, мягко касаясь в утешающем жесте обнаженной спины. — Все в порядке. Продолжай дышать. Вдох… Выдох. Я резко обмякаю в его руках, а в голове как заевшая пластинка: «Вдох-выдох. Вдох-выдох…». Находит чувство абсолютного безразличия и какого-то глубинного ступора. Орочимару что-то еще успокаивающе говорит, гладит по голове, спине, смотрит внимательно-внимательно, не скрываясь, прислушивается к поверхностному дыханию, что-то ищет на моем лице, хмурится на продолжающуюся мелкую дрожь, а потом подхватывает на руки. И продолжает говорить-говорить-говорить, включая воду, осторожно подталкивая, помогая забраться в ванну, не давая поскользнуться, удерживая крепко-крепко. Совсем не вслушиваюсь в его слова, только прикрываю глаза и обхватываю себя руками, почти растворяясь в его интонациях. Никак не реагируя на его легкие касания. Послушно откидываю голову, позволяя промыть водой собственные волосы, мочалкой пройтись по спине, шее… и совсем не открываю глаз, не смотрю вниз на грязную воду с отчетливым оттенком красно-бурого, от которого внутренности сжимаются в леденящем узле и просятся наружу. Грязная, грязная, гряз… — Не открывай глаза, — предупреждает Орочимару, отвлекая так вовремя, а после снова заставляет запрокинуть голову и льет на волосы что-то холодное, пахнущее чем-то травянистым, чем-то знакомым… Его шампунь, мелькает равнодушная догадка, пока на волосы льется уже вода. В следующий момент саннин заставляет подняться, вытаскивая из ванны одним движением и тут же набрасывая на плечи халат, укутывая в нем так плотно, что и не пошевелиться. Аккуратно трет о полотенце мокрые волосы, а после с той же легкостью подхватывает на руки, унося обратно на кровать, крепко заворачивая в одеяло с мягким: «Тебе нужно поспать». Я закрываю глаза с вязким комком в горле и желанием никогда не проснуться. Мне ничего не снится, и я думаю о том, что, кажется, разучилась видеть их за все то время, что провела в этом мире, потому что во снах ждут только кошмары и страх. Я просыпаюсь от приятного запаха трав и еле слышного переворачивания страниц книги. Облизываю пересохшие губы, ощущая отвратительную сухость во рту и горле, и сквозь опущенные ресницы смотрю на чужой профиль, уже не чувствуя его руки на своей голове. Не чувствуя, не реагируя на его близость как на что-то опасное. В этом и заключается его опасность, мелькает, кажется, первая здравая мысль за последние дни. — Твой чай скоро остынет, — замечает вскользь Орочимару и откладывает книгу в сторону, встречаясь со мной все тем же спокойным взглядом. На мгновение между нами повисает тишина. — Спасибо, — выдыхаю еле слышно, не отводя взгляда и борясь с предательским желанием спрятаться с головой под одеяло. — Пожалуйста, — с легкой полуулыбкой отвечает он и выглядит так, словно все это ему ничего не стоило. Вот только глубоко засевшая в глазах задумчивость и еле заметные тени под ними выдают его. Я сажусь на кровати, скрестив ноги, и неосознанно кутаюсь в одеяло, обхватив двумя руками протянутую широкую пиалу и продолжая смотреть на саннина. Не делая и глотка, несмотря на всю сухость во рту и манящий запах, от которого внутри образовывались рвотные позывы. В Орочимару так и чувствовалось терпеливое ожидание. Так не люблю серьезные разговоры, мелькает в голове, и я делаю глубокий вдох, без всякой надежды тихо спрашивая: — Мы можем не говорить об этом? Орочимару выгибает бровь, откидывается на подушку и с насмешкой соглашается: — Конечно, можем. В его глазах мелькает что-то нехорошее и в интонациях легко читается предупреждающее: «Но мы будем говорить об этом». Я прикрываю глаза, безмолвно смиряясь с этим. И все-таки подношу к губам чашку под смягчившимся взглядом Орочимару. Что-то успокаивающее, отстраненно констатирую я, перекатывая на языке этот привкус трав. — Значит, я умру, — констатирует он без особого интереса, наклоняя голову, смотря внимательно, цепко, явственно анализируя каждое движение и эмоцию. Моя рука вздрагивает, и я сглатываю слишком громко в повисшей тишине, запоздало вспоминая, что почти ничего и не сказала. Ограничилась сжатыми фразами и своим страхом перед грядущим пиздецом в виде войны, кучи смертей и ловли Хвостатых. Мои губы кривятся в жалком подобии улыбки, похожей скорее на болезненный оскал беззубой, искалеченной псины: — Мы все умрем, Орочимару-сама.