Я — Учиха Итачи

— Как? Орочимару неосознанно подается вперед и смотрит требовательно, остро, хищно. Не оставляя и капли сомнения, что мне удастся отмолчаться. Нашла кому рассказывать байки о будущей смерти, невесело думаю я, пока в горле застревает тошнотворный комок от четкого понимания, что сейчас из меня выжмут все. Нельзя говорить обо всем, мелькает на краю сознания, пока я делаю медленный глоток травяного чая, не отрывая своих глаз от его и чувствуя себя глупой мышью, застывшей перед готовящейся к броску змеей. Неприятное ощущение, вздыхаю я мысленно, не чувствуя на деле особого дискомфорта от сверлящего меня змеиного взгляда. Кажется, ночная истерика и несколько последовавших следом за ней панических атак полностью истощили меня эмоционально, оставив после себя лишь гулкую пустоту. И все также не отвожу взгляда, почти физически ощущая, как густеет между нами воздух и напрягается невидимая струна в Орочимару. Нужно оставить что-то для себя, продолжаю я рассуждать, сохраняя молчание, оттягивая собственные объяснения и не находя в себе и капли сил для страха от осознания того, сколь опасно балансирую на гранях чужого терпения. Что-то, что вынудит Орочимару относиться ко мне не просто с исследовательским интересом ученого, из-за которого он не свернул мне шею ночью, а обезопасит меня на как можно дольше от его покушений на мою жизнь. Что-то, что спасет мне жизнь в случае его нападения. Какой-то козырь, туз, касающийся моих знаний… Я понятия не имела, что это может быть. С моих губ срывается вздох, и я бессильно признаю перед самой собой, что мне всегда лучше давалась импровизация, чем долгое планирование и уж тем более следование этим планам. И я почти открываю рот, чтобы ответить на его вопрос, когда в мыслях вдруг проносится всего одно слово. Саске. Мой милый, глупый дитеныш, оставшийся в деревне… Тот, кто когда-то придет ко мне за ответами и моей жизнью. Тот, на кого я никогда не смогу поднять руку. В груди болезненно сжимается сердце, пропуская удар и продолжая биться с перебоями. Громко-громко. Сильно-сильно. Быстро-быстро. Почти оглушая. Почти убивая. Я бы могла легко решить эту проблему, проскакивает предательская, темная, насквозь крамольная мысль. Решить ее, попросту все рассказав Орочимару. Он убьет его, ясно читаю я по змеиным глазам чужое намерение и почти перестаю дышать от осознания, что жизнь моего дитеныша зависит целиком и полностью сейчас от меня. Орочимару, не задумываясь, уничтожит любую угрозу для себя, даже если сейчас эта угроза не представляла никакой реальной опасности для него. И, возможно, никогда не будет представлять, если змей не решит все-таки заиметь Учиху в качестве собственного временного пристанища. Внутри вспыхивает и тут же гаснет мимолетная вспышка гнева и страха, оставляя после себя лишь хладнокровную решимость. Не позволю. На моем лице ничего не отражается: на нем давно застыло апатичное, отстраненное выражение, но Орочимару все равно что-то улавливает и нехорошо усмехается. Наклоняется ближе и с каким-то неясным удовольствием выдыхает прямо в лицо: — Не советую мне лгать, — и с легкой улыбкой мягко предупреждает: — Я могу и разозлиться, не-Итачи-кун. От его интонации по позвоночнику непроизвольно пробегает холодная дрожь. Мои пальцы сжимаются на кружке чуть сильнее, и он это замечает, щурит глаза и поднимает брови в терпеливом ожидании. А после лениво протягивает руку, убирая с моих глаз выпавшие, отросшие пряди и в ласке скользнув по щеке. Нахально заимствует одну из моих ладоней, мягко сжимая ледяные пальцы и будто в заботливом жесте обхватывая их, растирая, обводя выделяющиеся на белой коже вены, линии на самой ладони, пытаясь отогреть их. Следит за пульсом, понимаю без всякого удивления и еле слышно вздыхаю. А после, на миг задумавшись, добровольно отставляю полную кружку на широкое изголовье, позволяя ему присвоить и вторую руку. Это было странно — смотреть на свои руки в его. И едва сдерживаю едкую усмешку: странным было все, начиная со вчерашнего дня. — Стечение обстоятельств, — произношу я наконец охрипшим от долгого молчания и ночных рыданий голосом. Ясно понимая, что как бы хорошо не обманывала — сейчас открытая ложь станет приговором. Гораздо лучше переключить его внимание. Акцентировать его на других вещах. Например, на том, кому я никогда не симпатизировала, а сейчас и вовсе сама бы убила без всяких сожалений. И того, кого с превеликим удовольствием уничтожит сам Орочимару. — Стечение обстоятельств, — медленно и со вкусом повторяет он, а после издает тихий смешок, чем-то неуловимо напомнивший совиное уханье с шипящими нотами, остающимися мурашками на коже. И поднимает бровь, смотря на меня с позабавленностью: — Дорогая моя, сомневаюсь, что одно лишь «стечение обстоятельств» способно убить меня. Это ведь не ложь, отстраненно думаю я, никак не реагируя на его слова и резнувшее по слуху обращение, тщательно контролируя собственное дыхание. Действительно стечение обстоятельств. Если не сбиваться с определенного ритма и не волноваться, мои шансы на не-ложь немного, но повысятся. — Последствия вашего ранения, — продолжаю я тише, переводя взгляд на бледные, изящные запястья, продолговатые, узкие ладони с выступающими венами и еле заметными шрамами от ожогов и кунаев на внутренней стороне, длинные, худые пальцы с выделяющимися суставами… Красивые руки, думаю я и невесомо касаюсь его руки в ответ, перехватывая контроль, проводя по этим еле заметным шрамам, рассеянно обводя застарелые мозоли от клинка, поднимаясь по выступающим венкам выше, к удлиненным, таким узким на вид запястьям и возрождая в памяти перебинтованные, гниющие заживо руки, висящие так, словно принадлежат ходячему мертвецу, продолжающему жить лишь по какой-то нелепой ошибке. — Подступающее безумие. Орочимару застывает, кажется, не дыша, совсем не шевелясь, но я чувствую его изучающий, внимательный взгляд на своем лице и никак не реагирую, продолжая вести пальцами вверх, чувствуя даже сквозь плотную ткань напрягшиеся под моими касаниями мышцы и не видя, улавливая, как все сильнее сжимаются от осознания моих прикосновений его челюсти, а тело словно пружинится к прыжку. — Нелепая ошибка с вашей стороны. Когда мои руки останавливаются на его плечах, мы вновь пересекаемся взглядами. — Стечение обстоятельств длиной в несколько лет, — выдыхаю еле слышно, заканчивая. И мелко вздрагиваю, едва сдерживая инстинктивный порыв отшатнуться. Давлю изнутри невольную дрожь, смотрю твердо, уверенно, несмотря на свернувшийся ледяной узел в животе и желание как можно скорее скрыться от его взгляда. В потемневших до черноты глазах Орочимару смешиваются холодная ярость, жажда крови и еле уловимые отголоски страха, которые растворяются в темном взгляде так быстро, как будто их никогда и не было. Он плавно наклоняет набок голову, подаваясь вперед, гипнотизируя этим движением, своим взглядом, в котором читается что-то такое… И легко перехватывает мои руки, сплетая пальцы с моими, склоняясь вплотную ко мне. Так близко, что я чувствую его дыхание на своей коже. И, сжимая мои пальцы крепче — еще чуть-чуть и переломает так, что им никогда не вернуть прежнюю подвижность, — с леденящим внутренности спокойствием выдыхает: — Кто и как ранил меня? — Ши-ни-га-ми, — одними губами произношу я по слогам в звенящей тишине. И даже не морщусь от его хватки, не отрываю своих глаз от его, пока натянувшееся между нами напряжение не лопается с грохотом петарды. В змеиных глазах вспыхивает осознание и острый страх. Орочимару отшатывается, словно от удара, невольно выпуская мои пальцы. Стискивает челюсти, пытаясь взять себя в руки. Прикрывает глаза, погружаясь в свои мысли, хмуря брови, пока в комнате повисает звонкая тишина. И хмыкает. С сомнением, несмотря на то, что уже поверил. — Узумаки не осталось, — произносит он, наконец, утверждающе, снова встречаясь со мной цепким взглядом. — Больше ему никто не поклоняется. — Одна оставалась, — мягко напоминаю я, давя порыв переплести отдающие болью пальцы. — А у нее был муж-Хокаге, что мудро поделился ее знаниями со своим предшественником перед смертью в страхе за сына. — Третий Хокаге, — прикрывает блеснувший смертельным приговором взгляд змей. И, немного помолчав, трет переносицу, устало констатируя: — Я не знал об этом, верно? Качаю головой, наблюдая за тем, как на его лице застывает все то же выражение глубокой задумчивости. — Вы напали на Коноху, желая разобраться с ним. И в пылу битвы заигрались, слишком поздно поняли смысл его действий… Третий, конечно, умер от своей же техники, да и вы бы ни за что не успокоились, пока его не убили, — равнодушно роняю я, все-таки переплетая, не растирая, свои пальцы и безжалостно добавляя: — Но вы… Вы проиграли то, что ценили больше всего. Пытались найти выход. Меняли тела, как перчатки. Вот только рана всегда появлялась вслед за вами. — От его ран нельзя излечить, — отстраненно-рассеянно поясняет Орочимару, показывая, что все-таки слушает меня. — Как и от ран любой божественной сущности. Они бьют не по телу, а по самой душе. Люди не научились исцелять такие раны… — и тут же поправляется со странной интонацией: — Пока не научились. — Вы сходили с ума от непрекращающейся боли и собственной слабости. Просили помощи у Тсунаде, но зашли не с той стороны, — и, немного помолчав, тише заканчиваю: — Вы подрались. Присоединился Джирайя… Вам пришлось бежать. На его губах появляется саркастическая усмешка, а в глазах мелькает что-то странное: — И как только никто не пронюхал о моем состоянии? — Вы хорошо скрывали это, — пожимаю я плечами. И, чуть подумав, добавляю: — И скрывались тоже хорошо. Орочимару тихо усмехается и смотрит на меня с неясным выражением, в котором читается так много эмоций, что вычленить что-то одно из этой мешанины практически невозможно. А потом: — Нелепая ошибка, — без всякого выражения проговаривает он, и я чуть хмурюсь прежде, чем осознаю, что саннин процитировал мои собственные слова. — Что за ошибка? На миг я замираю, чувствуя, как замирает в груди сердце, и мысленно выдыхая — слушай Орочимару мой пульс в этот момент, и я бы вряд ли пережила собственную не-ложь. — Вы меняли тела, как перчатки, — медленно повторяю я, осознавая, что сейчас от моих слов зависит все. — И однажды допустили ошибку. Выбрали не того. Слишком торопились. Проглядели ответный удар. Повисает тишина. Орочимару медленно наклоняет голову, рассеянно смотря сквозь меня, будто снова задумавшись. А после, немного помолчав, вскользь замечает: — Знаешь… Я бы тебе даже поверил, не допусти ты эту оговорку, — и, подперев щеку ладонью, упершись локтем о собственное колено, чуть подается вперед. Смотрит на застывшую меня в упор, с мягкой задумчивостью продолжая: — Выбрал не того. Не того, не-Итачи-кун. Кого же ты выгораживаешь? Я прямо встретила его полный укора взгляд… И промолчала. Виноватой я себя не чувствовала и на каплю. Разве что слегка раздосадованной, разочарованной своим промахом, но на сильные переживания меня все еще не хватало. Попытка почти удалась, с нервным смешком думаю я. Почти обдурила змеиного саннина, эталон лжи и коварства этого мира. Можно ли это считать за достижение? Посмертное, конечно. Он щурит глаза, внимательно следя за мной и будто подбираясь к прыжку. — Ты не можешь кого-то выгораживать, — продолжает мягко Орочимару, не отрывая от меня взгляда. — Тебе просто некого выгораживать, кроме… Разве что самой себя. Так ведь, а, не-Итачи-кун? Я застываю, чувствуя, как резко леденеют кончики пальцев и от лица отходит краска. Подтверждая одной лишь реакцией его догадку. — Меня убила ты. Меня поражает его мышление, думаю я с нервным смешком, едва сдерживая желание засмеяться вслух. И только сжимаю губы, кусая саму себя за щеку и стараясь не показать охватившего меня облегчения. Дитеныш в безопасности. К тому же… По сути, его и вправду убил Итачи. Тогда, во время его боя с Саске… Кажется, он использовал меч Сусаноо? Глупый-глупый старший брат, что даже на пороге смерти думал о своем мелком. Не иду ли и я по его стопам? Я отвожу взгляд от ставших вдруг острых глаз Орочимару. И едва заметно киваю, добровольно расписываясь на своем надгробном камне. Конечно, я могла бы смягчить все, что наговорила, тем, что, в конце-концов, Орочимару возродили. Только вот ответить на его вопросы я бы не смогла: не досмотрела до того момента, не изучала его вплотную… Знала лишь, что это была затея Саске. И, кажется, — совсем не уверена, — в этом участвовала Анко. Что-то, связанное с метками самого Орочимару, если не ошибаюсь. И какова вероятность, что мне поверят в таком случае? Не говоря про то, что этим я точно подставлю Саске: умолчать его участие вряд ли получится, а давать змею пищу для размышлений я не желала. Уж кто-кто, а Орочимару точно соединит все кусочки моих оговорок воедино. Себя мне было не жаль, а подвергать опасности своего дитеныша… Нет. — Как тебя звали? — спрашивает вдруг он, прерывая повисшую тишину. Мои брови сходятся на переносице, и я вновь возвращаю взгляд на его лицо. Лицо, на котором читается лишь задумчивость и какая-то странная эмоция, похожая отчасти на веселое раздражение при взгляде на очередную глупую ложь безобразничающего ребенка. Моргаю, заставляя себя выкинуть эту дурацкую ассоциацию, открываю рот и… У меня не вырывается и звука. Я застываю, пустым взглядом глядя в воздух. Меня звали… Как меня звали? Перепуганные мысли в голове перемешались, мельтеша и не давая толком сосредоточиться. Оно было длинным… Гораздо длиннее «Итачи». Его всегда хотели сократить, но я упиралась, ругалась, потому что мне совсем не нравились его сокращения… Грудную клетку сжимает в спазме, мешающем протолкнуть воздух в легкие. Я не помню своего имени. Не помню часть самой себя… И в следующее мгновение мелко вздрагиваю, отшатываясь, напрягая к броску тело, вскидывая вспыхнувший багровым взгляд… И резко выдыхаю, глядя на его протянутую руку и морщась от прошившей боли в ране. В глазах Орочимару появляется странное выражение, но он не комментирует мою реакцию, прослеживает взглядом то, как неосознанно я сжимаюсь и замираю, осознавая выдающие меня движения. Наши взгляды вновь пересекаются. — Нужно осмотреть твою рану, — наконец, мягко произносит Орочимару, и я сжимаю губы в тонкую линию, борясь с желанием ответить, что все в порядке. Все не в порядке, осознаю я с горечью, ясно понимая, что мне необходима помощь, но не желая ее принимать. Мне хотелось остаться один на один с собой, зализать свои раны, прийти в себя, забыться в беспокойной дреме и вернуться домой. Или никогда не проснуться. Как жаль, что я прекрасно осознавала то, насколько мои желания неосуществимы. Я прикрываю глаза, медленно кивая и соглашаясь на его предложение.