***
— Выглядит лучше, — рассеянно произносит Орочимару, и я хмыкаю с отчетливым сомнением, бросая быстрый взгляд в зеркало. Выглядело отвратительно. Когда говорят о том, что шрамов не стоит стесняться или ненавидеть их, что они являются символом мужественности и по-своему прекрасны... эти люди явно имеют в виду те тонкие, светлые, едва заметные шрамы от порезов, а не вот это. Это выглядело совсем не красиво, не мужественно и прекрасным являлось только в глазах больного на разум человека. О т в р а т и т е л ь н о. Я не находила в себе сил, чтобы лгать или рассматривать оставшиеся шрамы лишний раз в попытках найти в них что-то симпатичное. Это жестокий мир, и страшная рана, которая могла убить меня и которая всегда будет служить напоминанием, в каких обстоятельствах и по чьей глупости — слабости — получена. В ней не было ничего прекрасного, и никаких чувств, помимо отвращения и комка в горле, она не вызывала. Кожа медленно и нехотя, но все-таки восстанавливалась, стягивая здоровую и поврежденную уродливыми, бугристыми рубцами, в которых нежно-розовый неуловимо смешивался с омерзительно-белесым. Я знала и помнила чужие предупреждения — это останется навсегда. Разве что цвет нежно-розовой плоти сменится тем же рвотно-белесым, но все неровности, бугристости и рубцы останутся. Где-то в груди оседает и застывает мерзкое ощущение тошноты, и я отвожу взгляд от своего отражения, не давая ни единой эмоции отразиться на лице. Выдавать, что меня все же это как-то беспокоит, не хочется. Орочимару на явное недоверие усмехается и, быстро просканировав мой организм, отворачивается, с насмешкой напоминая: — После ожогов чакрой биджуу обычно не выживают. Я удивлен, что ты восстанавливаешься так быстро... и без хирургической помощи. — Поблагодарю Треххвостого при встрече, — серьезно кивнула я, быстро — уже привычно — бинтуя рану и заворачиваясь обратно в свою рубашку. — Видимо, он все-таки не так уж сильно хотел меня убить. До меня доносится чужой смешок, но что-либо отвечать ученый не стал. В этом весь Орочимару. Он никогда не упускал шанса поддеть или съязвить, но в то же время совсем не стремился делиться собственными догадками, предпочитая наблюдать и выжидать, подтверждая их и только тогда — даже не всегда — роняя их вслух. Я определенно одобряла эту позицию, но только не тогда, когда это касалось меня самой. А касаться меня это стало... чаще, чем мне бы того хотелось. Точно так он поступил со мной, только недавно с затаенным любопытством и удовольствием упомянув, что, будь он хорошим ирьенином, ему бы следовало взять в руки нож и полностью убрать травмированную кожу, помочь избавиться от чакры биджуу, а также воспользоваться чем-то... что имело сложное медицинское название и если я правильно уловила, то заняться чем-то вроде пересадки-наращивания новой кожи, а вовсе не оставлять мой ослабленный организм наедине с его проблемами, враждебной и агрессивной чакрой и издали наблюдать за его попытками восстановления. Которые, вопреки всему, не оборачиваются сокрушительным провалом и безумием. Первое мгновение я ошеломленно молчала, осознавая, что все могло проходить гораздо легче, быстрее, безболезненнее... и почти открыла рот для здравого возмущения, когда одна единственная мысль, мелькнувшая так быстро и с такой отчетливой обреченностью, заставила в тот раз закусить язык и навсегда замолчать. Орочимару был таким... Орочимару. Тем самым прирожденным экспериментатором, чокнутым ученым, больным ублюдком и просто чертовым мясником. Стоит лишь перебрать в памяти все те лаборатории, его подопытных-подчиненных и малую часть известных экспериментов... стоило ли удивляться тому, что тот не упустил случая понаблюдать за тем, как изнутри влияет на человека ядовитая чакра биджуу? Вряд ли это дало ему хоть что-то, но, судя по неизменно мелькающей задумчивости во время осмотров и ощутимо потяжелевшей тетради, что-то все же дало. В глазах Орочимару мы все, как и мир вокруг, были его подопытными, полигоном для бесчисленных экспериментов и наблюдений. Передернув плечами и не услышав ровным счетом ничего из тех мыслей, что возникли в его голове, я поморщилась, вздохнула и направилась на выход. И в следующее же мгновение инстинктивно обернулась, перехватив небольшую баночку с чем-то светлым почти у самого носа, чувствуя странно знакомый запах и ошеломленно рассматривая ее в своей руке. Рехнулся?.. Вслух я, разумеется, ничего не сказала, но на моем лицо явно отразились невысказанные вслух ругательства. Мой требовательный взгляд застывает на уже уткнувшемся в какие-то тетради Орочимару, в которых тот что-то увлеченно выискивал и черкал. — Целебная мазь, — коротко и рассеянно озвучил он, не отвлекаясь. — Мажешь, стараясь не давать коже пересыхать, и больше не сверкаешь своим кислым лицом при каждом движении. Я озадаченно моргаю, складывая, наконец, воедино все детали и осознавая, что он... Мы застряли в очередном пустынном и однотонном городке, потому что Орочимару с ликующим лицом откопал какую-то там травку на одном из последних привалов в бесчисленных оазисах Страны Ветра. Мы уже несколько дней дышим этой самой травкой, пока Орочимару увлеченно химичил что-то в своем номере, откуда мы, не сговариваясь, переехали с Сасори на другой этаж в тот же самый день. И... Сердце в груди сжимается так слабо-слабо и бьется чуть чаще. Именно этой самой травкой, такой неприятно пахучей, бьющей по носу и рецепторам наотмашь, едва уловимо пахла баночка. Почти против воли ощущаю к нему волну признательности, самую малость затопившую грудную клетку. Заживающая рана приносила множество неудобств, главным из которых была потеря подвижности, что для меня было... невыносимо. Задумчиво окинув глазами и ученого, и саму баночку, я киваю и все-таки исчезаю за дверью, не отвлекая того от его занятий. Орочимару не выносил ни слов благодарности, ни долгих, сверлящих взглядов или попыток в разговоры, когда был чем-то увлечен и занят, мгновенно выходя из себя. Подобным разве что временами развлекался Сасори, но и то, как мне казалось, больше из желания досадить напарнику. Задумчиво уставившись себе под ноги, я неосознанно прокрутила на пальце кольцо, замедлив свой шаг и чуть поморщившись от упавшего на плечи душного воздуха. Где-то внутри оседает то самое ощущение бесконечно тягучей патоки со вкусом солнца и песка, в которой мы застряли, словно глупые мухи в сладкой и липкой смоле. Из которой им уже никогда не выбраться. Пустыня, из которой нам никогда не выбраться. Я неуловимо потерялась во времени, не в силах сказать, сколько времени прошло с тех пор, как мы с Джузо ушли на нашу последнюю миссию, которая казалась теперь давним и почти стершимся из памяти сном. Сколько времени прошло с тех пор, как я, Орочимару и Сасори пересеклись, а после ступили в бесконечные пески... Несколько недель? Пара месяцев? Полгода? Если судить по только-только подзаживающей ране, то прошло что-то около месяца. Может быть, меньше или больше... Регенерация шиноби не давала точно отследить, когда заживал тот или иной синяк, ссадина и даже... это. Они просто растворялись, а что-то заживало, оставляя уродливые шрамы и на нежной коже, и в глубинах души. Жаркая, удушливая пустыня с тяжелым воздухом и золотистым песком прогоняли из-под кожи влажный и холодный туман, свернувшийся внутри ледяной змеей. Горячее солнце спалило дотла воспоминания о туманных островах и холодных пещерах и продолжало отогревать замерзшие кости, незаметно заставляя тлеть и все то немногое, оставшееся от прежней меня. Я чувствовала, как внутри что-то менялось, и иногда задыхалась от этих перемен и бесконечного жара, поселившегося внутри так незаметно. Из груди вырывается тихий вздох, и я продолжаю делать вид, что ничего не происходит. Все налаживается и постепенно приходит в норму, даже несмотря на то, что понятие нормы становится размытым, как никогда раньше. Больше нет той меня, что была всегда, и это стало нормой. Больше нет Джузо, и это тоже стало новой нормой. Больше нет меня и Джузо, и это... это тоже становится нормой. Той, с которой приходится мириться. Сейчас была только я-шиноби, с которой приходилось учиться ходить заново. С новыми шрамами, с новыми страхами, с новыми реакциями. И это тоже становится понятием нормы, к которому так сложно привыкнуть. Размытым и совершенно незнакомым понятием нормы, издаю я тихий и крайне не веселый смешок. Я ненавидела перемены, но перемены всегда являлись здоровой частью жизни. Той, с которой всегда приходится мириться и учиться с ними жить. Стоило лишь окончательно избавиться от отравляющей чакры Треххвостого внутри себя, и ослабленный организм поспешно взялся за свое собственное восстановление. Насколько, конечно, позволяли истощенные ресурсы и угнетенное сознание. Бросив быстрый взгляд на похудевшие запястья, что стали еще тоньше, я морщусь и натягиваю рукава поглубже, кутаясь в тонкую рубашку и чувствуя едва заметную дрожь от утренней прохлады. Проблемы совсем не спешили уходить, и удушающая жара не способствовала их решению. Пустыня... и это слово объясняло все, что сейчас происходит. Слишком жарко, чтобы серьезно о чем-то задумываться. Слишком душно, чтобы хотеть есть и вообще есть. Слишком... пустынно, как бы это не звучало. Остановившись у окна, я еле слышно вздыхаю, глядя на медленно поднимающееся светило и песчаные дома. Пустыня бесстыдно скрадывала ощущение времени бесконечными песками, долгими днями палящего солнца и редкими городками, так похожими на песчаные замки из детства. Детства, которое становится зыбким миражом в дальних уголках памяти. Пустыня сжигала все безвозвратно.Глава 42. Понятие нормы
18 августа 2023 г. в 12:06
Когда Саске в первый раз называют гением Учиха проходит почти три месяца с тех событий, когда он остался совершенно один. Тогда он даже никак не отреагировал, только дернул плечом и отвернулся, сделав вид, что ничего не слышал.
Вот только внутри царапнуло что-то, неприятно так, будто кошка когтями по металлу.
Саске не был гением.
Саске был Учихой.
Среднестатистическим, на самом деле.
Саске помнит Шисуи-нии, Итачи-нее, даже Изуми-чан, что, кажется, все-таки сломила сложившиеся устои, изучив и доведя до идеала технику шосена — первая из Учих, кто использует шосен, правильный шосен, не калечный, не только для Учиха. Он помнит сверстников Учиха, у многих из которых были свои таланты, помнит, как горели глаза его одноклассника, когда тот изучал шар огня… Шоичи был, на самом деле, тем еще энтузиастом, когда дело касалось огненных техник.
Единственное, что вызывало в нем такой прилив энергии и прогоняло сонную леность.
Шоичи с горящими восторгом глазами больше не было, и о Шоичи никто не говорил.
Шоичи забыли и называли Саске гением.
Забыли, как и многих других.
Сначала один раз, потом другой… и вот по слухам он уже самый многообещающий шиноби из своего выпуска.
Саске нервно смеется, скатывается по стене и зажимает рот рукой — происходящий абсурд раз за разом вызывал у него желание кричать во всю глотку.
Саске не издает ни звука, никого не одергивает и никому ничего не доказывает. Что-то подсказывает — это бесполезно, и он молча собирает сумку, идет на тренировочный полигон и отрабатывает каждый удар. Раз за разом.
Он еще помнит, с каким трудом и упорством вырывал все свои приемы и техники, как весь день тренировал этот Шар Огня… и когда его в очередной раз называют гением, его начинает тошнить.
Будто бы все разом забыли о том, какими были гении Учиха.
Шисуи-нии в его возрасте был на границе с Кири и воевал за Коноху, прославившись как Шуншин-но-Шисуи.
Итачи-нее в его возрасте стала чуунином и сражалась на одном уровне со взрослыми шиноби.
Если в нем и было что-то от гениальности Учих, то оно спало в нем так глубоко, что он до сих пор не обнаружило это самое... что-то.
Саске сбивал кожу в кровь, отрабатывая удары на макиваре, тренировал то, что успел узнать от Итачи, жалкие крохи полезного от сенсеев в Академии — это все бесполезно, это ломает весь стиль Учиха, Саске нужно не это, — и совсем не умел в гендзюцу.
Он злился, начинал сначала, успокоившись, но гендзюцу… они не получались.
Просто не шли.
Гений Учиха — абсолютный ноль в гендзюцу, с досадой морщится Саске и, в конце концов, сдается. Не все Учихи были мастерами в нем, и ему не обязательно... обязательно, кривится он как от зубной боли, стискивая челюсти и вспоминая о том маленьком нюансе, благодаря которому считался последним Учихой.
Последним Учихой без своего наследия.
Это было смешно, но смеяться Саске не находил в себе сил.
Одноклассники восторженно ахают и улюлюкают на очередные выкрутасы на практическом занятии, но их восторг бил солью по его самолюбию — Саске помнил, с какой легкостью получались иллюзии у Итачи, и жалкие три клона заставляли его стискивать челюсти от осознания своей бесполезности.
В том, что он отчаянно соревновался с призрачной нее-сан, чей образ постепенно растворялся в его памяти, Саске даже не отдавал себе отчета и потому же не задавался вопросами, пытаясь прыгнуть выше головы и набивая себе не синяки, а настоящие чернильно-синие гематомы.
И все же...
Глупые шепотки о том, что он остался жив благодаря своей силе и гениальности, просачивались глубоко под кожу и давили, вызывая мерзкую тошноту и заставляя остро чувствовать свою никчемность.
В глубине души Саске признавал, что кажется начинает ненавидеть это слово всеми фибрами своей души.
Последний из Учиха не был гением.
Последний из Учиха был обычным Учихой.
Ершистым, немного высокомерным и бесконечно упрямым мальчишкой, у которого не было сильных сторон и явной предрасположенности к чему-либо. Ему удавалось все... почти все, стоило лишь постараться. И ничего не вызывало тот восторг, который горел катоном в глазах Шоичи.
Учиха, пренебрежительно шепчет Инудзука каким-то бесклановым мальчишкам, когда он побеждает в очередном спарринге, и весело скалится, когда Саске поднимает взгляд на него.
Лентяй, одними глазами передает Саске и отворачивается, не глядя, как тот едва заметно краснеет, уловив его посыл.
Все дни слились в какой-то бесконечный цикл: подъем, уроки, тренировки, ужин, сон, подъем... незаметно для себя он отстранился от одноклассников еще больше, прекратив разговоры и прогулки даже с неизменной компанией Шикамару-Акимичи, погрузившись в тренировки и самоуничижение с головой.
Замотанная бинтами рука ударяет макивару слишком сильно, и Саске стискивает от боли челюсти, шипит едва-едва, на миг сжимая пальцы и почти опуская руку... а после бьет заново.
Если у него нет сильных сторон, он создаст их сам.