Я — Учиха Итачи

Как бы то ни было, в городе мы надолго не задержались, выйдя за песчаные стены уже на следующее утро. Я все еще не знала о целях нашего пути и не думала, что в самом деле хочу их знать. Разве что только иногда не сводила задумчивого взгляда с заклятых напарников и лениво размышляла о том, куда и зачем мы направляемся. Смертельная беспечность с моей стороны, отстраненно думала я, но не задавала никаких вопросов, продолжая только наблюдать и строить собственные догадки. Орочимару временами ронял двусмысленные фразы, заставляя кукольника сверкать колючим взглядом, в котором читались неприкрытый посыл заткнуться и угроза свернуть шею, на что сам ученый только отвечал тонкой усмешкой и ироничным взглядом. Их бесконечные споры прямо таки наталкивали на мысли, что мы бродим тут все еще из-за Сасори — несмотря на отсутствие явных неудобств, ученому в пустыне не нравилось и он не упускал случая об этом сказать, глядя на напарника крайне и крайне... говоряще. На что кукольник только хмурился и ничего не говорил, не давая никаких подсказок. И если в городах эти двое предпочитали расходиться в разные стороны и вовсе не пересекаться, то в пустыне, где нет ничего, кроме песка, им приходилось общаться. Даже не так. Думаю, если бы не эти самые скрытые цели и мои изучающие взгляды, эти двое бы уже давно вцепились друг другу в глотку, прикопав напарника в песке, а так они продолжали медленно цедить свой яд и обмениваться колкостями, пока не уставали друг от друга в конец и над нами не повисала тяжелая тишина. Вздохнув и совершенно не вслушиваясь в очередную свару, я скучающе подпираю подбородок кулаком и невыразительным взглядом провожаю мелкого черного скорпиона, весьма бодро удаляющегося от шума этой парочки. И давлю почти завистливый вздох. Вся живность в округе уже привычно пряталась, или разбегалась на наших привалах, вспугнутые громкими голосами, гневными интонациями и дымом костра. Ни Орочимару, ни Сасори не стремились вести себя тише и не видели никакого смысла в лишних предосторожностях, которыми так грешил и прививал мне Джузо. Это почти ломало, заставляя ощущать дискомфорт и собственную беззащитность, и в то же время... озадачивало, вынуждая наблюдать за ними еще больше. Не то что бы у меня так много альтернатив скрашивать свою скуку — наблюдение за Акацуки в естественных условиях стало моим основным занятием, но все же иногда я искренне от них уставала, желая побыть где-нибудь подальше и подольше. Они не селились в одном номере, максимум, в соседних комнатах, но чаще — как можно дальше друг от друга, останавливались на базах Орочимару, разбросанных, кажется, в каждом уголке этого мира, не стеснялись тренироваться, если действительно хотели этого. Их не волновал ни дым костра, ни оставленные следы, ни возможные свидетели... В этом дуэте, несмотря на любовь к осторожности и взаимную паранойю, царила абсолютная самоуверенность в себе и, пожалуй, такое же абсолютное пренебрежение ко всем остальным. Что Орочимару, что Сасори уверены в том, что справятся со всеми трудностями и с кем бы то ни было, как бы сложно не было. Это, конечно, оправдано — и тот, и другой были исключительными шиноби, но все-таки. В их глазах единственная неприятность, с которой невозможно справиться и приходилось лишь мириться — это их же напарник, который придерживался точно такого же мнения. Идиллия. Это забавляло только до тех пор, пока сам не оказываешься втянутым в это противостояние и не наблюдаешь, как их осторожность оборачивается легкомысленностью, стоит лишь им оказаться вместе. Минус на минус, как говорится... Я прикрываю глаза и со вздохом отлипаю от тонкого ствола дерева, решив собрать тонкие ветви и сухую листву для костра. Мы явно тут задержимся. Оазисы в пустыне встречались редко, и чаще мы делали привалы в песках или пещерах скалистых пород, заходя в город только в случае крайней необходимости: по делам, за провиантом и тогда, когда Орочимару и Сасори уже были готовы вцепиться друг другу в глотки. Это, в какой-то мере, объясняло, почему на базе Акацуки я постоянно пересекалась с ними по отдельности, но вместе, кажется, никогда — им с избытком хватало общества друг друга на миссиях. Среди палящего солнца, бесконечных песков и скал оазисы выглядели сюрреалистично: достаточно глубокие и обширные водоемы с яркой зеленью деревьев, настоящей травы и даже кустов. Не знаю, везло ли нам так или это было особенностью этого мира, но все эти редкие кусочки зелени были далеко не маленькими лесочками, полными всякой живности — и не всегда эта живность была дружелюбной и безобидной. Пустыня казалось мертвой и пустой, но такой она казалась только на первый взгляд. Пауки, скорпионы, змеи, ящерицы, стервятники, мыши и даже пустынные кошки, одну из которых я заметила совершенно случайно и издали, не будучи уверена даже в том, что это действительно кошка, а не лисица наподобие наших феньков. Хотя, конечно, в этом плане здесь все было проще. Фауна этого мира и моей бывшей реальности отличались не так уж сильно, разве что здесь играла роль чакра, благодаря которой некоторые из животных обзаводились более интересными свойствами или увеличивались в размерах как в наших фантастических фильмах. Гигантские муравьи не были дурной шуткой или отрыжкой чьей-то разыгравшейся фантазии, о нет. И, вспоминая, как даже в моем относительно спокойном мире существовали виды, которые уничтожали на своем пути даже слонов... я искренне старалась не думать о размере муравейников и силе жвал такого насекомого размером с машину, а также пауках и тех же многоножках из Леса Смерти. Просыпаясь по утрам, я стабильно находила на своем одеяле парочку, а то и больше, скорпионов. Маленькие, хрупкие, почти безобидные — их укус едва ли был больнее осы, но они заставляли каждый раз вздрагивать и со стучащим в груди сердцем торопливо их стряхивать, незаметно проверяя постель и одежду на наличие куда более опасных гостей. Однажды Сасори стащил с моего плеча паука, совсем не маленького и далеко не столь безобидного, которого тут же выхватил Орочимару, с по-детски исследовательским интересом оглядывая его и приватизируя в одну из своих бесчисленных емкостей, чтобы затем расчленить его на следующей же стоянке, взяв на пробу яд и прочие жидкости под неодобрительным взглядом кукольника. Насекомые, насекомые, насекомые... Это была их территория, и всякий раз внутренности сжимались в противный узел, стоило лишь наткнуться на очередного местного жителя. А уж здесь, среди зелени и рядом с водой... их было море. Большинство из них не липли к нам, как к пользователям чакры, но все же я не находила ничего приятного в том, чтобы вытряхивать из постели муравьев, слышать жужжание мошек над ухом или натыкаться на то самое маленькое исключение с чакрой. Скривившись и пнув мелкий камешек, я уже с тоской готовилась к тому, что утром проснусь не в одиночестве.

***

Вставали мы обычно еще в предрассветное время, когда небо уже светлеет, но солнце еще не поднимается и в воздухе стоит ночная прохлада. Пустыня диктовала свои правила — мы двигались вечером и до глубокой ночи или ранним утром, пока солнце еще не набрало высоту и песок не походил на раскаленную сковороду, отсыпаясь или умирая в самые жаркие полуденные часы. Какое-то время я лежала с закрытыми глазами, прислушиваясь к негромким голосам и шелесту, а после все-таки села, прогоняя по телу чакру в попытке согреть замерзшие конечности. Из-под ресниц я рассеянно наблюдала за тем, как Сасори ворошил почти догоревший костер, заставляя тот снова вспыхнуть, а после всучил Орочимару половник, усадив того следить за котелком и напомнив, что наш завтрак целиком и полностью на его совести. Орочимару красноречиво скривился, но спорить вопреки всему не стал, послушно начиная помешивать что-то в котелке. Я слабо усмехнулась, дернула резинку на своих волосах, окончательно те распуская, и обвела придирчивым взглядом собственную одежду, стряхивая парочку муравьев, проверяя одеяло и прислушиваясь к тихим ворчаниям ученого. Орочимару ненавидел готовить. И, конечно же, Сасори никогда не гнушался возможностью скинуть готовку на него, всякий раз находя аргументы, почему не может сделать это сам и почему этим стоит заняться именно Орочимару. Его выдавало что-то мстительно-удовлетворенное в глазах, хотя лицо оставалось совершенно невозмутимым, а причины весомыми. Правда, прибегал он к этому редко — готовил Орочимару на редкость отвратительно, умудряясь косячить даже в самых простых вещах. Давиться очередным шедевром от напарника Сасори явно не прельщало, в чем я его прекрасно понимала. То, что получалось у Орочимару, меньше всего походило на что-то съедобное и служило лишь поводом для насмешек и поддевок его напарника. Потянувшись, втянула в легкие воздух, полный еще ночной свежести и еле уловимого запаха костра с чем-то явно подгорающим, а после все-таки поднялась, размышляя о том, что вчера видела очень удобный спуск к воде... а помыться было бы очень кстати, чуть поморщилась я и натянула светлую рубашку посильнее. Увы, купленная одежда имела один несомненный минус — открытые руки и плечи, благодаря чему светлая и нежная кожа быстро краснела и пылала, обещая при неосторожности с легкостью перерасти в солнечные ожоги. Благо, у меня хоть была какая-никакая альтернатива. Незаметно для себя я почти сроднилась со свободной и легкой одеждой, выданной ученым: в ней было комфортно и в ночную прохладу, и в дневной зной. Единственное, о чем я периодически жалела, так это о том, что не взяла еще что-нибудь на замену. Несмотря на великоватый размер, ткань была прекрасного качества и сам фасон мне нравился. Орочимару бы явно не обеднел, вздыхаю я и бросаю взгляд на небо, пытаясь прикинуть — проживу ли так еще один день или попытаться все-таки быстро сполоснуть одежду, выйдя после в путь во влажной рубашке. — Есть будешь? — догоняет меня голос Орочимару с недовольными нотками и тихий скрежет половника о дно, когда я уже почти шагаю за деревья. На миг застыв и смерив как раз гулко булькнувшую кастрюлю сомнительным взглядом, в мешанине которой слабо угадывалась лапша, я мотаю головой и коротко бросаю: — Я мыться. Вопросов не последовало, да и я их не ждала — завтракала я крайне редко, предпочитая досыпать последние минуты или привести себя в порядок, к чему привыкли уже оба моих спутника, интересуясь больше из вежливости или странного желания меня разговорить. Я не слишком-то стремилась к разговорам, следуя за ними тихой тенью и предпочитая наблюдать, чем встревать в их разговоры или что-либо обсуждать. Я прекрасно осознавала, что моя компания была явно не запланированной в их путешествии и не стремилась навязывать себя еще больше. Как и сближаться сильнее, чем уже пришлось. Увы, но, зная их темные стороны, ни один из моих спутников не внушал доверия, так что я благоразумно держала дистанцию, терпеливо ожидая того момента, когда мы вернемся на базу Акацуки. Что, конечно, не сказать, чтобы так уж сильно успокаивало — я не представляла, как дальше будет складываться моя жизнь в Акацуки, и с подспудной тревогой пыталась вспомнить хоть что-то. Вот только я даже не была уверена в том, когда появится Кисаме и какими будут наши взаимоотношения. Будущее представлялось мне размытым и неопределенным, а потому и пугающим. Я не была ни в чем уверена и даже не знала, хочу ли я возвращаться обратно — миссии казались забытым сном, в который я не горела желанием окунаться снова. Только вот и выбора, как мне кажется, у меня больше и не было. Глубоко вздохнув и встряхнув головой, привычно выкидываю эти мысли куда подальше и расстегиваю рубашку, а после разматываю и бинты. Кожа уже заживала, и надобности в перевязке не было, но я продолжала бинтовать пояс, скрывая безобразные шрамы и находя в этом процессе перевязывания и развязывания странное и почти медитативное успокоение. Конечно же, я нашла себе и логическое оправдание — таким образом заживающая, а потому чувствительная и очень нежная кожа не терлась лишний раз об одежду, да и мазь пересыхала реже, позволяя не заниматься этим в течение дня под косыми взглядами своих спутников. Спуск был каменистым и достаточно плавным, а вода казалась огороженной от остального водоема высокими зарослями травы и густой зеленью деревьев на изгибающемся берегу. Быстро расчесав волосы и стянув штаны с обувью, смерила взглядом темную воду и со вздохом стала медленно заходить. Мелко вздрогнув от прохлады и постояв так пару минут, я быстро окунулась и вынырнула, неторопливо начала мыть волосы, прислушиваясь к лесным звукам, выдохнув и, кажется, впервые нормально расслабившись за последние дни. Рассеянно набрасывала в голове простенький план действий: постираться, нанести мазь, перебрать сумку и расчесать мокрые волосы, возможно, даже стащить что-то съедобное у Сасори — он бы ни за что не поставил Орочимару на готовку без имеющейся альтернативы... С умиротворением любуясь водой, в которой отражается медленно светлеющее небо и темная зелень, я медленно смываю мыльную пену, наслаждаясь этим небольшим кусочком рассветного спокойствия и не торопясь обратно. Спокойно. Тихо. Хорошо.

***

Вечно так, конечно же, продолжаться не могло. Я вздрагиваю и вскидываю голову, настороженно щурясь и глядя вглубь деревьев. Стайка мелких птиц с возмущенным клекотом стремительно взмывает в воздух. Там, в стороне нашего привала, слышится неясный гул и едва уловимая дрожь земли. Кончики моих пальцев непроизвольно холодеют, а в глазах вспыхивает и гаснет алый отблеск. И я отвожу взгляд, издав негромкое хмыканье. Наверняка эти двое решили сбросить пар, занявшись благим делом, под предлогом которого можно смело попытаться прибить напарника и свалить все на несчастный случай. И все же... Из воды я выбираюсь быстро, небрежно выжимая волосы и собирая их в низкий хвост, торопливо наношу мазь, снова бинтую пояс и накидываю еще влажную рубашку на плечи. К привалу я не выхожу, а почти крадучись залезаю на ветки, застывая на дереве и вскидывая брови, оглядывая разрушенную стоянку. Поваленные деревья, глубокие рытвины и весьма красноречивые лужи воды... Я не рисковала подходить ближе, уже на опыте зная, что вошедших во вкус нукенинов лучше не прерывать, и только устроилась на облюбованной ветке поудобнее, подпирая щеку ладонью и почти непроизвольно зажигая шаринган, позволяющий замечать движения этих двоих и, в принципе, видеть их на таком расстоянии. Орочимару и Сасори всегда начинали бои спонтанно и также стихийно их заканчивали, резко успокаиваясь и переходя в привычное разумно-умиротворенное состояние. Устраивали они их не так уж и часто, но я не упускала возможности понаблюдать за ними. Есть в их боях что-то завораживающее, цепляющее. В скорости, которую невозможно отследить невооруженным взглядом. В четких, сильных ударах и уверенных, твердых блоках. В сосредоточенных лицах, на которых тихо горит азарт, злость и нескрываемое удовольствие. В синхронных разрывах дистанции и быстром складывании печатей. В том, как каждая техника полностью сводит на нет другую... и как они снова сходятся в ближнем бое. Я видела это их в движениях, взглядах, на лице: они знали каждый удар, каждую подсечку, блок и технику своего напарника, но все же... Они умудрялись менять рисунок боя, меняясь ролями, подкидывая друг другу неприятные сюрпризы и новые комбинации, с такой же легкостью их избегая и принимая. Сасори бил быстро, жестко, лаконично в то время, как Орочимару всегда предпочитал играть, уворачиваясь, выводя круги, неуловимо рисуясь, как завороженная змея перед своим заклинателем прежде, чем впиться ему в горло. Что ж, ответ на терзавший меня когда-то вопрос о навыках Сасори оказывается как никогда прост — его напарником все-таки является один из великих саннинов. Он не мог не оказать на него влияния, и что-то неуловимо схожее частенько мелькало в их мимике, интонациях и даже жестах, что уж говорить про боевые навыки... Они стоили друг друга, как никто другой, сталкивались характерами и не переносили друг друга, и все-таки... были ближе, чем кто-либо другой в Акацуки. Орочимару наносит последний удар, выпавший на блок, и тут же уворачивается от подножки. А в следующее мгновение они спокойно расходятся, будто не разнесли только что немаленький кусочек леса и только что-то удовлетворенное мелькает в их выражении лиц. У них никогда не было победителя — им он был не нужен.