***
— Я сама тебя найду! — звучали эхом в голове юды собственные слова, пока всё тело от стремительного головокружения выворачивало наизнанку в рвотных позывах. Юда резко распахнула глаза, возвратившись в своё тело, распластанное на поляне перед пущей Хозяина Леса. Она победно улыбнулась, и впервые за долгие столетия эта улыбка была радостной и практически искренней. «Брат, брат, брат…» — бесконечно вертелось в голове. Энергия и мощь переполняли её, в чёрных вороновых глазах проскакивали белые искорки, похожие на всполохи молний. Сила гуляла в ней, подобно могучим волнам морского прилива. Это он напитал её, как река озеро! Что же будет, если они встретятся уже не во снах? Дорога к покосившейся хижине старой ведьмы показалась на удивление короткой. Женщина перепрыгивала с одного замшелого камня к другому, полностью погрузившись в свои мысли. Всё было просто замечательно: планы и давние мечты наконец близились к воплощению, никто из этих жалких людей не сопротивлялся её безоговорочной власти над их разумом. Всё шло именно так, как она и представляла, а порой — даже лучше. Как получилось с новообретенным братом. Женщина не помнила себя от радости, когда ещё в землях Хранителя ощутила, что их силы столь схожи. Да, его мощь вперемешку с силой мужского характера была на порядок больше её собственной, но что это могло изменить? Ничего. Довольная улыбка украсила её обескровленные губы. Она не позволит этому юнцу осознать до конца свои возможности. Ну да, расплющил свою семью в лепёшки в порыве бесконтрольного страха, воскресил парочку даврахов, ну и что? Она тоже скоро так сможет. Заскрипела поросшая бледными поганками и лишайниками дверь, и вот она уже вошла в обитель старой карги, заранее надев на лицо непроницаемую маску безразличия. Незачем этой межеумке знать, что её, юду, что-то обрадовало. Два удивлённых взгляда взметнулись в её сторону. В глазах Моры удивление сразу же сменилось презрением и глубокой досадой, а вот у её гостя — лёгким прищуром и абсолютной внимательностью к происходящему. — Что? — невинно поинтересовалась женщина и, как у себя дома, сразу же прошла к дымящемуся котлу со сбитнем, от которого на удивление хорошо пахло мёдом и душистыми травами. — Не ожидала, что выживу, дрянь? Спокойно пригубив горячего напитка, юда с интересом наблюдала за реакцией Моры. Та на мгновение скривилась, а затем продолжила разговор с незнакомцем. — Так ты говоришь, что в верхушке Ирия разлад? Не отрывая взгляда от потягивающей сбитень юды, незнакомец медленно проговорил: — Да, Великая, так и есть. А всё из-за сестры. Прове сила её, Отцом дарованная, не нравится, он твердит, мол, не сулит это ничего хорошего… Ни им, ни нам. Что ещё у них стряслось — мне неведомо, да только намедни Индра и вовсе покинул Мировяз. — Неужто помер? — безразлично осведомилась Мора. — Ссора меж ними случилась страшная, и он в думах, — голос мужчины странно понизился, — вошёл в перекинутый мною мосток через Мир между Мирами. Теперь он вновь на своей Сварге, отдыхает в палатах царевны Шачи. Уж больно много от него хлопот и шуму. Так что пусть покамест понежится в девичьих объятиях: быть может они его на время заставят забыться. А цена за его переход уплачена, можешь не беспокоиться. — Ф-ф! — фыркнула старуха. — Ещё этим свою седую голову морочить!.. Юда с тихим стуком отставила пустую кружку и всё внимание обратила на мужчину. Высок, загадочен, держится гордо, словно он властелин этого мира, и всё же на Мору смотрит, как бы выросший сын смотрел на свою согбенную годами милую матушку: с достоинством повелителя и поклонением той, благодаря кому он им стал. Женщина внимательно вгляделась в черты лица: мягкие скулы, аккуратная мужественная щетина, смоляные локоны до ключиц. Заинтересованный взгляд, направленный прямо на неё. — Кто же ты? — медленно протянула юда, приближаясь к гостю сквозь полумрак хижины. — Этой трухлявой колоде не хватает ума представить нас друг другу, слишком долго прожила на болотах среди отбросов да нежити, — ухмыльнулась она Море. — Назови мне своё имя и расскажи, о какой ссоре и каких братьях ты говорил? И что за девочка такая? — Моё имя Чакоса, прелестница. — Неожиданно незнакомец протянул руку женщине. Та, выгнув бровь, вложила в неё свою ладонь. — И вся тёмная половина Мироздания подвластна мне. — Занятно… — тихо пробормотала юда, не отводя глаз. — Наверняка хозяйка этой дыры тебе уже многое понарассказывала про меня, но не советую ей верить на слово. Лучше убедиться самому. — Женщина игриво усмехнулась, отмечая удивление в глазах Чакосы. — Меня называют юдой, и, к великому разочарованию, я у Моры в ученицах. Ты с ней близок. Так и я хочу сблизиться с тобой, повелитель всего тёмного. Ответом ей послужили ослепительная улыбка мужчины и тёплый поцелуй на тыльной стороне ладони.***
Рваными клоками темнеющего среди седых туч неба на Стан опустилась ночь. Затихла степь, замер город. Только воротные стражи не смыкали глаз, но даже с высоты своей не было им видно, как проскользнула мимо Верших Палат маленькая тень и юркнула в темницу. Ва-Иль точно помнила мгновение, когда её счастливая жизнь любимой дочери вождя племени ра-хорров понеслась под откос — когда торговец и мореход Хадаан вошел в шатёр её отца. Знала ли она о том, как живут народы на других берегах Анзалового моря? Знала ли она, как живут в других племенах Великой Степи? Знала ли она, как жили в её племени, пока вождем не стал её отец — угед Наран? Нет, нет, нет. Красивые слова, робкие встречи, сладкие речи, страстные взгляды. Отец не стал противиться обряду, слушал звонкий, как весенние ручьи, смех дочери. Даже когда ладонь ей ножом резал — боли не чувствовала, и Хадаан не дрогнул. Единая кровь, единое дыхание — первый поцелуй, полный сладостных обещаний. В спешке покидала она родное племя, на крыльях летела за мужем в Стан и дальше, к Анзаловому морю. И обратно в Стан. Когда, вернувшись домой после неудавшегося торга, Хадаан в гневе впервые ударил её, Ва-Иль не сразу поняла, что произошло. Но то оказалось лишь начало… Так закончилась её любовь, её сладкий морок. В ночь, когда Кои-Ван зарезал Хадаана, она в полубеспамятстве собственной кровью размазывала по полу крик о помощи. И пусть сейчас чёрное покрывало скрывало её чело, скорбь её сердце не терзала. Равнодушно наблюдая, как гаснут последние лучи, Кои-Ван бессмысленно топтался на одном месте, шаркал ногами или вдруг садился на корточки и ковырял пальцами землю, перетирая в пыль мелкие комочки. Когда-то, ещё в Загорье, старик Кра-хар, которого Ний определил за дряхлостью лет смотрителем темницы, частенько рассказывал, как приговорённые к смерти страстно молили о прощении, каялись, заливаясь слезами. Иные же злились пуще прежнего. Рассказывал старый Кра-хар это ребятне да молодым воям, напуская в слова свои жути такой, что на заставе подолгу потом никто не дрался да яиц из чужих сараек не таскал. Вот и сейчас, прикованный цепью к столбу, Кои-Ван рассматривал глубокие отметины на потемневшем бревне, оставленные десятками человек до него, что отчаянно, до содранных ногтей скребли бесчувственное дерево в попытке вырваться, и понимал почему — все они боялись умереть. Он — нет. Ему было всё равно. Ничто не терзало его. Ни раскаяние, ни горечь, ни страх. Пусто было внутри. Пусто и серо. Как осеннее небо над Великой степью. И так же холодно. Лишь изредка, когда образ Най-Лима всплывал в почти угасшем разуме, мимолётная тоска сжимала его сердце, но и она вскоре развеивалась, оставляя его наедине с бездонной пустотой. Его никто не охранял, вполне хватало столба и цепи. Не вырваться. Но Кои-Ван и не пытался. Раз в двое суток кто-нибудь приносил еду и воду, проверял, затянулись ли раны. Еда была вкусной, а вода — чистой. Но ни разу лекарь не пришёл в темницу. Кои-Ван слабо кивнул своим мыслям: Ай-Ван надеялась, что он сдохнет до казни и Лаи-Лим не придётся смотреть на смерть «своего возлюбленного». Но Кои-Вану было плевать на несостоявшуюся невесту, как, впрочем, и на себя. Что-то тихо шаркнуло вдалеке. Кои-Ван прислушался — опять пришла она — та женщина, что смотрела на него с благодарностью на Площади, а затем прокралась тайком в темницу в первый же день после порки и продолжала приходить снова и снова, кормить и лечить. Именно благодаря её заботе спина Кои-Вана не загнила, а жар не сожрал его. За тонкой плетёной стеной устрашающе и тоскливо выл ветер. Грядущая зима разъедала бескрайнюю степь своей унылой серостью. Даже днём уже чувствовалось её холодное дыхание. Ва-Иль обернула длинный подол тёплого платья вокруг ног и села прямо на холодный земляной пол. Смертник даже не обернулся на неё. Это было добрым знаком. Первые дни он рычал, подобно дикому зверю, и кидался на неё. Только цепь держала его бешенство на привязи. Где он, искалеченный, брал силы для таких рывков? А потом вдруг просто перестал её замечать, позволяя делать с собой всё, что той заблагорассудится. От чужой вдовы веяло телом и ароматными маслами. Её голос, мелодичный и чуть протяжный, навевал на Кои-Вана странную тоску и дремоту одновременно. Что-то в груди размякало, расслаблялось, прятало свои иглы, больно рвущие светич. Но она не понимала, просто не могла понять, что ему, Кои-Вану, было безразлично, умрёт он сейчас или несколькими днями позже. Ничего не имело значения. Всё содеянное — бессмысленно. Ничего не достиг… И Най-Лим всё так же безмерно далек. Пустота снова разверзала свою бездонную пасть, размазывая вонючим масляным пятном мгновение назад согревающую его теплоту женщины. Ва-Иль осторожно закатала обрывки рубахи на спине. — Что же ты, воин, всё молчишь? — чуть слышно прошептала Ва-Иль, тонкими пальцами успокаивающе погладила затягивающиеся рубцы, втирая в них целебную мазь. — Совсем скоро ты окрепнешь, и всё закончится. Кои-Ван непроизвольно брезгливо дёрнул плечами. — Больно? — неправильно истолковав, заботливо спросила Ва-Иль, но ответа так и не дождалась. Аккуратно опустила рваную окровавленную рубаху обратно. Глубокий вздох потревожил сумрачную тишину. Пора. Пора вернуть, что задолжала. Ва-Иль подтянула к себе холщовый мешок и торопливо размотала верёвку, время поджимало. — Здесь чистое и еда на день. — Сунула в руки, а сама склонилась над замком и неумело ковырнула в нём отмычкой (что ж, хоть в чём-то Хадаан оказался полезен). — Ты достаточно окреп, чтобы бежать. Недоверчивый с оживающей надеждой взгляд хаотично-изучающе метался с мешка на лицо женщины и обратно. — Уходи, если хочешь жить. — Ва-Иль нетерпеливо взмахнула в строну выхода. Кои-Ван нахмурился. Жить? Хотел ли он жить? Мощёные дорожки светлыми лентами раскатались меж домов к площади, к рынку, к воротам… к терему Ар-Вана. Судорожно вдыхая холодный воздух, Кои-Ван жадно всматривался в мелькающий в окне силуэт Най-Лима. Но едва мелкий поганец — его младший брат — задёрнул занавесь, растворился в темноте. В пустом доме было тихо. Спокойно. Завернувшись в теплое покрывало из шерсти магала, Ва-Иль сцепила замком дрожащие пальцы и прислушалась к тишине, глубоко вздохнула и впервые заснула. С наслаждением.***
С самого утра тянуло с реки холодом, пробирающим до костей. Варкула тяжело уселся на лавку и задумчиво уставился в маленькое окно. Высокий частокол, а за ним леса… леса… Уж сколько дней прошло… Большинство воев, что сумели пересечь Юдов перевал, уже встали на ноги. Хмурые, рваные, но живые. Второго такого перехода они не переживут. Лед утверждал, что послал к Дашубе сокола, но ни ответа, ни Дашубы, ни даже Радогоста так и не дождался. Так есть ли смысл теперь идти в Ирий за подмогой? Но главное… Есть ли смысл возвращаться в Загорье? За окном послышались мягкий уговаривающий мужской голос и тихий насмешливый девичий ответ. Варкула усмехнулся, опять Сагал за старое взялся — едва оклемался, а уже за девицами бегает. Сагал… Тайрун отвел взгляд, на сердце стало погано и тоскливо: идти за Туроном — значит рисковать Сагалом… сберечь Сагала — значит бросить Турона. Как ни посмотри, а выбор паршивый. Вспомнилась опять ночь перед перевалом. Не стирались из памяти ни податливое и горячее тело юды, ни её посулы. Лживая нечисть тёмная… Ночью шептала о величии, а днём едва не сгубила всю дружину. Варкула в сердцах хлопнул широкой ладонью по столу, не замечая, как подпрыгнула и перевернулась глиняная крынка с молоком и то потекло по расшитой узорной скатерти. Ему бы силу юдову, уж он бы нашел ей применение! Не людей бы губил на перевалах, а вычистил бы степь от даврахов да хал. Турона бы сам спас, а не кланялся в ноги Перуну, не сидел бы, не ждал от ирийцев милости! В груди разгорался справедливый гнев. Если родовичи со степняками побратались, так отчего закрылись братья за высокими вратами Ирия и носа за гору не показывают? Отчего не откликаются на клич его, Варкулы, о помощи? Или солгал Лед, что соколы его улетели?! Скрипнула дверь. Варкула вскинул полыхающий взгляд на вошедшего. — Ты чего пакостишь? — беззлобно проворчал Лед и, пройдя мимо, убрал пустую крынку на пол и туда же скинул скатерть. — Теперь Раде избу мыть придется, а у девки и так забот полон рот. Тайрун немного растерянно и как-то виновато дёрнул губой, но так ничего и не сказал. Разгоревшийся было гнев внезапно остыл, и стало совсем тошно. Заморочила ему разум юда своими речами, уже и друга давнего подозревать в обмане стал. Или не заморочила… — Неладное с тобой творится, друже. — Лед положил Варкуле руку на плечо и слегка сжал, но тот так и остался безмолвен. — А что — не пойму. Вздохнул. Похлопал по плечу. И вышел, провожаемый хмурым тяжёлым взглядом друга. Сила юдова… Чем больше проходило дней, тем настойчивей бились в голове мысли о ней, тем чаще вспоминалось не горячее мягкое тело нечисти, а её посулы. Не единожды заглядывал к нему Сагал, посидит рядом, помолчит и уйдёт. Видел Варкула, что тревожит что-то друга, но не до того ему было. Сагал — не мальчишка безусый, справится, что бы это ни было. А когда Турон к ним вернётся, тогда сядут они за стол все вместе, как раньше, вот тогда он и выслушает Сагала. Что-то необъяснимое ширилось и назойливо звенело внутри, подобно натянутой до предела струне. Того и гляди порвётся. Но не рвалось, а лишь прочнее становилось. Когда это началось? Возможно, уже тогда, когда единственного дорогого ему человека пожрал огонь. Карда умерла, и он хоронил её тело в белоснежной простыни, через которую просвечивала чёрная обуглившаяся плоть. Когда гореть осталось нечему, она присохла к милым сердцу костям. Даже при огромном желании он не смог бы опознать свою сестрицу в таком обличье. Но в этом и не было надобности. Ибо их родовой дом сгорел вместе с ней. Мелкий град сыпался с сизого неба, в округе не было и души, а он всё сидел у вырытой ямы с завёрнутым в белое телом на дне. В печальном пересвисте прячущихся в ветвях едва зазеленевших кустов птиц Варкуле слышался плач сестры. Радогост первым бросил горсть земли, и та посыпалась, покатилась по чистому полотнищу, оставляя на нём грязные следы. Именно в этот момент Варкула понял, что никогда и ни с кем больше такого не допустит. Для этого необходимо было иметь силу, и он бы заполучил её, медленно, но верно. Ради таких, какой была его сестра — чистых и невинных, неспособных защитить себя самих. Под полушубком гулял ветер, но даже его холод не мог остудить горящее от горя сердце. — Прости, что не успел, — и было непонятно, перед кем винился Рад: перед Кардой или Варкулой. Но Рада винить было не в чем, он первым примчался на помощь. Люди рассказали, как он бросился в полыхающий дом и сам за малым не сгорел. Да, Радогоста винить было не в чем, но за его плечами стояли старшие братья. И пусть не они затеяли драку и не они запалили огонь, но… гнетущее чувство обиды и злости с тех пор не покидало Варкулу, запряталось глубоко внутри, затаилось, заболотилось. И в этой темноте медленно зрело нечто совершенное иное. То, за что Варкула не задумываясь снёс бы головы другим. Пахнущее смутой и предательством. Тогда он сумел это в себе подавить, но сейчас оно разгоралось в нём с новой силой. И было непонятно, что его питает: юдовы ли обещания, бездействие друзей или… Варкула мотнул головой — ой, не туда его мысли понеслись опять. Или туда, куда следует… Поглощённый своими мыслями, тайрун и не заметил, как с главной улицы свернул в переулок, а потом ещё, пока не оказался на задворках заставы, у выхода к стрельбищу. Но, узнав коренастую крепкую фигуру Леда, остановился, будто на перепутье. — Обдумал ли ты слова мои, воин? — щекотнул шёпот ухо. Варкула резко обернулся, но позади никого не оказалось. — Каково твое решение? — донеслось с другой стороны. — Ты! — пустоте рыкнул тайрун. — Я, — отозвалось насмешливо снизу. Девчушка годков восьми от роду, задрав голову, с прищуром смотрела на него. Такого Варкула не ожидал и, растерявшись, так и застыл на мгновенье с разинутым ртом. — Опять морочишь голову! — Брови грозно сдвинулись на переносице. — Я ли? — усмехнулась девчушка, и большие светлые глаза её наполнились тьмой. Она говоряще мотнула головой в сторону стрельбища: — Подмоги-то всё нет и нет. Ты узнай, спроси: отчего заминка такая? Али стыдно тебе друга давнего подозревать? — в детском голосе звенела откровенная насмешка. — А ему, смотри-ка, не стыдно лучника твоего сманивать. Так, может, и вовсе не улетали соколы? А коли улетели — так, может, не хотят тебе други идти на выручку? И исчезла, дымком развеялась. — Посмотри, тайрун, подумай. Я своим слова верна. — Коснулась холодным ветерком затылка и стихла. Натянув тетиву, Немиза прицелился. Тёплый осенний ветер коснулся его волос. Хорошо здесь. Тихо. Спокойно. Стрела улетела точно в цель. Вторая. Третья. — Такие, как ты, ценнее яхонтов. — Лед выдернул стрелы из чурки и вернул лучнику. — Пойдёшь ко мне в дружину Велий Бор охранять? Немиза задумчиво улыбнулся, качнул головой и вновь натянул тетиву. — Мне в Загорье надо. Так что я до Ирия с Варкулой за подмогой и с ним же обратно. У меня свой дом есть и своя застава. — Добро, — согласился Лед и отошёл было в сторону, когда сообразил, что услышал: — За какой подмогой? Разве на вас не на перевале напали? — На перевале, — согласился Немиза и повёл занывшим плечом: ослабели руки за эти дни. Не дрожали, но… так не годится. — Но в Загорье беды пострашнее гамаюн. У нас даврахи и яссы, — стрела впилась точно в сучок, — и халы. Те страшнее гамаюн, воевода. Намного страшнее. Воевода нахмурился. Странно, что Варкула и словом не обмолвился о бедах Загорья. Зачем сам через перевал пошёл? Отправил бы сокола, птица всяко быстрее до Ирия долетела бы. Заставу Лед помнил хорошо, давно бы кликнул клич и пошёл бы на выручку. Да не один, а со Стрибой и Руевитом. Пострашнее… Немиза вынул очередную стрелу из тула, стоявшего между ног, не замечая больше воеводы. Да, пострашнее гамаюн. Но не халы. И не яссы. А тот манящий шёпот и безумный смех, что терзают его в видениях теперь каждую ночь. Хмурый вечер перешёл в ночь моросящим дождем, тоскливо и тревожно барабанящим в окошко. Скомкав в кулаке рубаху на груди, Немиза, тяжело дыша, облизал пересохшие от ужаса губы. Взгляд его, затуманенный мороком сновидений, бесцельно блуждал в той чёрной бездонной пустоте, что и после пробуждения не желает сразу отпускать. Опять он был на перевале. Один. В узком ущелье шелестящим эхом ветер разносил имя Сагала. — Ты тоже слышишь её? Она же зовет тебя. Снова и снова! Снова и снова! — громкий шёпот лучника, разбудивший Сагала, показался ему сначала горячечным бредом. — Там, где она — лишь тьма. Беспросветная. Она отравляет нас. Всех. От этого не убежать. Она везде. Это она гасит светичи воев. Они слабы. Они ей не нужны. — Мелкая дрожь, подобная ознобу, сотрясала его тело, его разум. — Она и меня чует, но найти не может. Словно слепая, шарит… шарит… Сагал крепко сжал плечо боевого сотоварища, и тот, внезапно очнувшись, развернулся к нему всем телом. — Перун с Дашубой как думают? Убили сайрийское отродье — и всё закончилось? А не-ет, — Немиза перешёл на шёпот. Глаза его лихорадочно заблестели, отражая слабый огонёк гаснущей лучины. — Ничего не закончилось. Ничего! Та тьма, что грядёт… это не он… — Я знаю, — внезапно осипшим голосом согласился Сагал. Он слышал, как в безумном бреду кричали вои. Они так и не смогли сойти с Юдовой тропы. Сагал и сам был напуган. Нет, не гамаюн, не даврахами и даже не яссами. Его пугала она. Пугала настолько, что до этого момента он был почти готов впустить ту тьму, что каждую ночь пыталась забраться в него, позволить ей забраться наконец в него, растечься по светичу. Ему и самому было страшно. Впервые. Страшно настолько, что, не заговори лучник первым, Сагал бы скоро захлебнулся в этой тьме. — Но послушай, Немиза, — он с силой встряхнул лучника, внезапное озарение ярким лучом осветило сгустившийся было на сердце мрак, — ты говоришь, что она чует тебя, но найти не может. Так? — Лучник вяло кивнул головой. — Значит, она не всесильна, Немиза. Понимаешь? Значит, есть у неё слабое местечко. Его бы только узнать. Что же в тебе такое… особенное? Хвойно-зелёные глаза загорца прояснились, будто снеговые тучи ветром сильным развеяло. — Я могу откликнуться во сне, когда она вновь придёт… Но Сагал знаком попросил его замолчать. Нет, ни в коем случае нельзя, чтоб она «ухватила» лучника. Замкнув на вертушечку распахнутое с вечера окно, ириец шумно вздохнул и огляделся, будто в поиске верного решения. Неуверенная улыбка дрогнула в уголках губ, а спустя мгновение лихо растянулась во всё лицо. — Вот как мы поступим, — шепнул заговорщечески. Дни в Велем Бору тянулись медленно, тихо, размеренно. С тех пор, как близкий друг Перуна стал правителем Великой Степи, заставу отдали Леду для обучения молодняка. И подрастающим воям польза — чтоб необстрелянными в бой не шли, и Леду забава — уморил он всех от безделья. Даже Стриба в Заморские дали подался, устал от мёда варёного, мёда ставленого, перевара. А после того, как в хмельном веселье они едва не разнесли терем Дашубы, понял, что соскучился по бескрайним просторам Анзалового моря. Первое время Леду тоскливо было до тошноты в этой глуши, но вскоре в каждодневном созерцании безмятежно-спокойных, величественных гор его воинствующий нрав утих, и оказалось, что к жизни такой вполне привыкнуть можно. Воеводство в Велем Бору, как бы громко ни называл его Перун, указывая на почести наставника будущих воев, являлось по своей сути ссылкой за тот треклятый терем. И Дажь этого не скрывал, советуя Леду охолонуть норов. Обиды на давних дружей, что забросили его сюда, не было. А вот досада, когда отряды, уходя на перевал, на денёк-другой становились на постой на заставе, да, грызла. Понимая, что, пока опала не кончится, это не его ума дело, Лед всё же запоминал, кто куда и зачем ходит. Частенько выбирался в деревушки, разросшиеся в последние мирные годы, собирал слухи да россказни. Но, главное, он знал, где гнездятся девы-птицы. В вековой роще у Саражской заводи на реке Смарагде, что огибает Велий Бор. Ликом хороши, да что с них толку — перья да шум. Хотя, бывало, на заре далеко разносились их звонкие голоса, и тогда даже дети малые на заставе затихали — слушали. Девушки часто ходили в ту рощу. Снесут, бывало, девам-птицам бусики, а те за это скажут, где суженый встретится. Но ни разу не было, чтобы гамаюн на людей кидались. Да и в скалах они гнёзда не вьют. Наблюдая за молчаливо собирающимся в дорогу Варкулой, Лед с тревогой подмечал, насколько сильно изменился старый друг. Острым и колючим стал его взгляд, губы сомкнулись в жёсткую линию. Под глазами залегли тени. За столько дней Варкула так и не открылся ему. Даже Сагал оклемался. Ещё ходит по стеночке, а уже за Радой увивается. Вся застава только о них и шушукается, девка уже не знает, куда глаза девать. И только глядя на них, лицо тайруна прояснялось на мгновение, но вскоре вновь затягивалось тучами тяжёлых дум. Тело его Беримир подлатал, а вот душу… Немиза встал на ноги быстрее. Может, юность подсобила, а может, лёгкий характер лучника, но вся детвора вилась вокруг него, и ему не в тягость было возиться с ними, сбивать башенки, учить запускать блинчики на реке, вечерами рассказывать о людях там, за горами. Малышня слушала его разинув рты, пока их матери пекли хлеб, доили коров, стирали бельё, шили да посмеивались: «Ай да нянька к нам пришла!» Нянька… Лед застегнул на груди лучника свой шерстяной плащ взамен утерянного в ущелье. В этот момент промелькнуло в зелёных глазах лучника нечто такое, что заставило воеводу замереть. Доля мгновения. Предостережение? Лед не успел понять, а Немиза уже отвернулся к Сагалу, тот опирался на толстую кривую палку одной рукой, второй же обнимал Раду за плечи. — Жаль, ты Ирий без меня посмотришь. Уж я б тебе показал свой город… Рада громко хмыкнула на это, но промолчала. — Хорошо присматривай за другом моим, Рада, — по-доброму усмехнулся Варкула, прыжком взлетая в седло. — Сагал, заберу тебя на обратном пути. На ворота заставы опустилась тяжёлая тёсаная балка, запирая их. Шумиха, связанная с отбытием отряда, улеглась быстро, и только Сагал стоял понурив голову, думая о своём.***
— Разгулялась непогодушка, туча грозная поднимается. — Расшумелись, приклонились леса дремучие, всколыхалась в поле седая трава. — Поднимаются ветры буйные, разгораются зори тёмные! — Почему ты спишь?! К нам забыла путь?! Заря только красила алым тонкую кромку неба над лесом за частоколом заставы. Тихо сопели соседские ребятишки, напросившиеся заночевать у Рады. Знали сорванцы, что поутру та будет пирожки с начинкой выпекать. Из печки доносилось своеобразное пыхтение, по избе растекался аромат расчины. Тихо. Спокойно. Тяжко вздохнув, Рада поднялась с лавки и вытащила дежку из ещё тёплой печи. За ночь тесто поднялось, осталось только замесить… Вот уже несколько дней с поры, как вои пришли с перевала в Велий Бор, голоса звучали в её голове. Всё громче. Всё громче. И гомон их никак не утихал. Не мы… Не мы… Сирин!.. Сирин!.. Иди к нам… Иди к нам… Вот и сейчас они оголтело, будто стая встревоженных птиц, красивым напевом перебивали друг друга. И от этого их «пения» Рада едва не сходила с ума, с остервенением меся в дежке тесто, пока то не стало совсем тугим и к рукам больше не липло. Сама того не замечая, девушка начала подпевать голосам: — За рекой Смарагдою, в роще тихой, ясною ждём тебя… ждём тебя. Ароматные травы фигурно легли на большую деревянную лопату, обильно посыпанную мукой, а сверху — круглый хлеб. — Зелена вода станет тёмною. Не кровавою, но бездонною. Можешь силу светлую сохранить, можешь тьму кромешную народить. За рекой Смарагдою ждём тебя. Приходи, пока не погас свет дня. — Мелкими рывками выдёргивала лопату, наблюдая, как тесто на подкладке «съезжало» с лопаты и оставалось на поду раскалённой печи. Закрыла устье печки заслонкой и, услышав шорохи, подняла голову вверх. С полатей на неё испуганно смотрели три пары серых глазёшек. — Тётка Рада, что с тобой? — наконец решился подать голос старшой. Рада моргнула глазами, будто опомнилась, и замолчала. Аромат свежевыпеченного хлеба добрым тёплым облаком укутал избу. Дети счастливо наворачивали горячие булочки с парным молоком. Раде бы радоваться, да на душе тревожно было невмоготу. Выпроводив сытую ребятню, она заперла дверь и поспешила к мосту через Смарагду. Роща, куда звали голоса, с детства была ею да подружками исхожена. Раньше в ней гамаюн отдыхали, так девушки на выданье часто к ним бегали, о судьбе своей да женихах спрашивали. А те рассаживались по веткам, распускали перья до самой земли и начинали петь. Песни их всегда вещими были. Но однажды перестали прилетать птицы-женщины, тихо стало в роще, и тропинка к ней затянулась травой быстро. Когда вои сказали, что на перевале на них напали гамаюн — Рада не поверила. Не такими она помнила их, да и описание не сходилось. Но по глазам Сагала видела — не врёт. Застава осталась позади, тёмным пятном мелькая между деревьями. Если оглядываться. Но Рада не обернулась ни разу. Под ногами хрустела и таяла почти хрустальная бахрома, покрывшая поутру не только не успевшие до конца облететь листья, длинную пушистую хвою и голые ветки кустов, но и пожухлую траву на давно не хоженой тропке. Расскажи кому, что её позвали гамаюн — не поверят ведь. Продираясь сквозь кустарник и лапник к заветной роще, Рада вышла наконец на опушку. Будто укутанная шубой Зимерзлы, впереди сверкала нетронутым серебром роща. Не было здесь гамаюн. Невероятная, почти звенящая тишина нарушалась только скрипом снега под ногами и внезапным карканьем в небесах. Задрав голову, девушка чуть одёрнула платок на затылок, чтобы не мешал, и, прищурившись, с удивлением разглядела, как в небе три крупных ворона гоняют сокола. — Да возможно ли? — не веря своим глазам, ахнула Рада, когда, распластав крылья, грозный хищник поднебесья рухнул к её ногам, а в нескольких шагах от него прыжками-перескоками опустились на землю вороны и неуверенно заклокотали, будто растерялись. Топтались на месте, следили за ней чёрными бусинами-глазами. А потом сорвались враз и, хлопая крыльями, скрылись за лесом. Ветер трепал светлые рябые перья сокола. Склонившись над птицей, Рада коснулась красной шерстяной толстой нити, привязывавшей к лапе сокола записку, читать которую смысла не было. Она и так знала, кто её писал и о чём. Вот только что за вороны такие, что Ледова сокола сумели забить насмерть? Рада отшагнула. Нога чего-то коснулась. Опустила глаза. Мёрзлый, как камушек, у ног лежал другой разбившийся сокол. Непроизвольно дернув губой, Рада отшагнула снова, взрыв свежий снег. Ещё один. А у Леда было всего четыре сокола. Стриба ему их подарил однажды. «Летают они быстрее ветра, разят страшнее молний» — это знал каждый на заставе и в Ирии. Не было силы их остановить… — Да вот нашлась, — опасливо-ошарашенное бормотание сопровождалось разматыванием платка на шее. Торопливо скидав птичьи тушки в платок и затянув узелок, Рада поспешила обратно на заставу. В избе было хорошо натоплено и чисто. Бабка Видана хоть и стара была, а с хозяйством управлялась хорошо. Установив на лавке круглый щит, что намедни мастеру носил локтевой хват менять, Лед продел руку в новые ремни. Щит держался крепко. Не жало. Всё как надо. Склонившись над бочонком с водой, воевода с удовлетворением разглядывал своё отражение. И так, и эдак — всяк хорош и хорошо. Громко хлопнула дверь, по полу заклубился белый пар. Зыркнув встревоженно на Леда, Рада грохнула на лавку свою поклажу и развернула платок. — Твои?***
Огонь в печи медленно угасал. Синевато-жёлтые языки пламени ещё лизали поздно подкинутые сырые поленья, и те иногда взрывались снопом искр, но пышущие калёным красным теплом угли уже начинали чернеть. Незаметно перевалило за полночь, стихли за окном протяжные стенания болотниц, и мир наконец-то погрузился в тишину, нарушаемую лишь потрескиванием мокрых дров в очаге. На прогретых полатях чутким старушечьим сном давно Мора спала, а юда впервые не спешила покинуть эту гнилую лачугу, уютно устроившись в вытесанном из огромного пня глубоком кресле и наблюдая из-под полуопущенных век, как играют огненные блики на бледном и точёном лице гостя. Женщина никогда бы не подумала, что настанет день, когда она сможет вот так сидеть перед домашним очагом (пусть и не своим), ни о чём не переживать, быть уверенной в завтрашнем дне, а уж тем более делить эти мгновения наедине с мужчиной. Чёрные как бездна глаза Чакосы бесстыдно и безотрывно рассматривали её на протяжении всего вечера, а улыбка то и дело залегала в уголках губ. Быть может, оттого Мора и пребывала в таком плохом настроении. Юде же было совершенно всё равно на её тревоги. Уже много сотен лет она не желала мужчин. Не любила. Юда почти забыла, что значит это слово. Ни одна грань окаменевшего светича не отзывалась на это слово. Все, кто возникал на её пути, были избраны ей. И ею же уничтожены. Все они либо дрова для костра её силы, либо оружие для достижения её целей. Но этот… этот совсем не такой. От него веяло уверенностью. Его руки не были так крепки, как у Варкулы, но в этих холёных красивых ладонях таилась иная мощь. И юда впервые ощущала себя добычей. Впервые хотела быть добычей. — Тебе не кажется, что мы уже достаточно насмотрелись на огонь, оба? — Чакоса протянул ей руку, предлагая выбраться из кресла-пня. Юда заинтересованно коснулась его ладони, с наслаждением ощущая исходящую от неё тёмную силу. В маленькой хижине пахло болотной сыростью и затхлым одиночеством. Но окутанная вниманием Чакосы юда теперь вдыхала только его запах. Впервые мужские поцелуи вызывали в ней трепет, когда влажной вязью поднимались по её плечам к шее. И ей хотелось ещё. Ещё. Грудь, словно объятая огнём, горела и плавилась изнутри. Длинное простое платье соскользнуло на пол. Впервые вела не она. Впервые позволяла кому-либо повелевать собой, чувствуя, как сила, такая же тёмная, как и её, проникает в самое нутро, ласкает давно потухший светич. Словно сотни крошечных иголок покалывали кожу. Так приятно. Так приятно… Пухлые губы в изумлении раскрылись. Чакоса жадно наблюдал за женщиной, за истомой, что читалась в каждом кусочке нагого тела, каждым подавленным стоном и закатывающимися в наслаждении вороновыми глазами. Властным движением он перехватил нежную шею ладонью, ощутимо сжав. Юда выдохнула ртом. — Не смей со мной сдерживаться, ведьма*. Мы с тобой одинаковые. Нет смысла притворяться… И она не стала. Мелодичные стоны, взбухшие вены на предплечьях и катящийся с тел пот. Наслаждение было так ярко и так ощутимо, как никогда. Юда чувствовала, как распадается на кусочки в его сильных загорелых руках. Когда они сжимали тело, можно было забыть абсолютно обо всём и тепло окутывало, как пуховое одеяло. Его магия была сильна. Энергия захлёстывала её, и она вбирала её — жадно, ревностно — ведь впервые ей не хотелось, чтобы это кончалось. Женское счастье, казалось, осталось позади, как и все мирские, приземлённые мечты, но он показал ей, что и в их мире есть место блаженству. — Моя ведьма… — шептал Чакоса низким голосом. Женщина выгнулась дугой в его руках, блаженно застонав. «Ещё… скажи это ещё…» — Моя… моя… Его голос словно доносился из другой реальности. Мир вокруг кружился, а в хижинке становилось всё жарче. Юда ощущала, насколько раскалилась её кожа. Всегда бледная и холодная, сейчас она горела и пульсировала, словно превращая пространство вокруг в степь в самом разгаре лета. Его же касания были похожи на льдины, что шипели и плавились на её теле. И этот контраст доводил до исступления, мужчина заставлял её балансировать на краю обрыва снова и снова. Не выдерживая напряжения, юда с силой процарапала ногтями по его спине, прошипев что-то на чёрном языке. Чакоса замедлился, перехватил её запястья и с силой прижал к деревянному изголовью. — Ты ещё не поняла? — хрипло пробормотал он и, резко развернув её спиной к себе, прошептал на ухо: — Ты в моей власти. В моей! Громкие стоны юды оглушали её саму. О, он старался. Он показывал всю свою мощь, всю свою власть не только над ней, но и над всем этим миром. Хижина вдруг затряслась, непонятное гудение распространилось повсюду. Энергия хлестала потоками, и тут перед глазами женщины что-то щёлкнуло, а внутри всё сжалось и замерло на пару мгновений. Не нужно было кричать, чтобы насладиться этим моментом. Эмоции и силы, приобретённые от невероятного партнёра, переполнили чашу до краёв, и натянутое как стрела тело понемногу расслабилось. Только тогда юда вспомнила, что нужно сделать вдох. Небо, будто в вечной копоти, всегда мрачно-хмурое. И, кажется, того и гляди разразится дождем. Но нет. За мутным перекошенным оконцем, засиженным мухами, светало. То рядом, то совсем далеко уже почти привычно стонали болотницы. Юда скользнула расфокусированным взглядом по замшелым бревенчатым стенам хибары и улыбнулась. Не чему-то конкретному, а просто так. По полу тянуло сыростью, но на расстеленном шерстяном плаще Чакосы юде было тепло. Впервые. Мужская рука даже во сне властно, по-хозяйски обнимала её под грудью, окутывая юду энергией, подобно пуховому одеялу. Согревая. Распаляя. И там, где светича давно уже не было, что-то разгоралось, разрасталось, разбухало, теснило, требовало выхода. Выскользнув из объятий Владыки, женщина, позабыв о платье, широко распахнула дверь и вдохнула полной грудью. Старые доски тихо заскрипели под босыми ногами. Притихли болотницы, в недоумении наблюдая за нагой женщиной, уверенно ступающей по кочкам, будто по твердой земле. Юда обвела их взглядом и улыбнулась. Не им. Не себе. А тому, что полнилось в ней! Тёмному, как болотная жижа! Мощному, как чёрный огонь! От самых пальчиков ног вверх волной разливалась в ней сила. Толчок — содрогнулась земля, по водной глади побежала тревожная рябь. Болотницы замерли. Толчок — застыл, застекленел воздух. Почуяв неладное, нечисть метнулась врассыпную, уходя на глубину, в болотную тину. Поздно. Неведомая сила волокла их обратно, скручивала тела, ломала, иссушала. От их истошного визга проснулась Мора и в ужасе схватилась за посох, вспыхнувший лилово-жёлтым пламенем. Поздно. Воздух густел, звенел, гудел. Громче. Громче. Старуха выскочила на крыльцо. Толчок — сила хлестала через край. Тёмная. Желанная. Раскинув руки, юда дала ей наконец волю. Чёрный туман вырвался из женской груди. Окутал, обволок плотной пеленой стройное нагое тело, будто лаская, заструился по длинным ногам вниз, застелился по земле, стремительно впитываясь в неё. Грозным рокотом прокатилось по степи неведомое. Будто зверь, сорвавшийся с привязи, ветер рвал шатры становищ, с воем пронесясь по внезапно опустевшим улицам Стана. Перепуганная Лаи-Лим выбежала из беседки навстречу Най-Лиму и спряталась в объятьях старшего брата. Турон в недоумении вскинул голову — в стремительно темнеющем небе, оглушительно крича, чёрным вихрем кружили, метались птицы. — Не к добру это. — Обернулся на Ния, по броне которого, отражаясь от неба, разливалась тьма. Воевода Загорья задумчиво качнул головой, будто прислушиваясь, и вдруг ударил кулаком себя в грудь. — Смотря по какую сторону частокола ты меч обнажишь. Чёрным затянуло солнце над Ирием. День подобен ночи стал. Заплакали испуганно дети. Высыпал из домов люд. Зашумел. Зароптал. Двинулся к терему братьев-кайсаров. Поднял на Перуна взгляд Прове: — Верные были мои видения. Ветер свистел в ушах, захлёстывал подол, сорвал с головы платок. Великая Мора вцепилась обеими руками в посох и ударила им оземь. Стихло. Шагнув было в сторону ученицы, вдруг прислушалась — будто скребется кто-то. Будто изнутри землю рыли десятки, сотни рук, лап! Рвались наружу. Сглотнув, старуха перевела недоверчивый взгляд на ученицу, потом обернулась к выскочившему из соседней хибарки Чакосе. Старая полугнилая хижина покосилась ещё сильнее и как на полозьях съехала в болото. Только конёк остался торчать из трясины. — Слышишь? — севшим голосом окликнула она Владыку, но Чакоса даже не оглянулся. Взгляд его, полный гордости, был приковал к лицу той, что разделила с ним ночь. Отрешённая, умиротворённая улыбка блуждала на бледном красивом лице. Под ногами шевелилась трава, шевелилась земля. Юда склонила голову набок и опустила взгляд.***
Высокие украшенные золотым солнцем главные ворота Ирия медленно раскрылись, впуская в город небольшой отряд, потрёпанный в неведомой битве. Кто-то шёл пешком, кто-то ехал по двое на понурых конях. Люди оборачивались, провожая дружей долгими, полными недоумения взглядами. Здесь, за высокими крепостными стенами и глубоким рвом, под защитой Перуна и Дашубы, люди были спокойны и сыты. Их не рвали клыками даврахи, не жгли огнём халы, не сводили с ума своими криками хомеи. А когда Траян взял в жёны Мин-Лиам и стал Ар-Ваном, то и степной народ перестал тревожить ирийцев, и огромный город на берегу полноводной реки разросся, становясь необъятным и прекрасным.