***
— Шин, что же ты стоишь? – тихий голос Его бывшего величества был скорее порождением тёплого ветра, мгновение назад колыхавщего волосы казначея, а не колебанием настоящих человеческих связок – Ты, верно, думаешь, я собираюсь тебе отомстить, явившись призраком? Губы короля изогнулись в мягкой, совсем не подходящей лицу, улыбке. — Если так, то ошибаешься. Я лишь хочу с тобой поговорить, и не более того. Мертвецам не чуждо желание иметь хорошего собеседника. Ещё одна улыбка. Министр готов был поклясться, что ни один из кругов Ада не пугал и не пугает его так сильно, как эта почти восковая гримаса на лице монарха. Шин слишком хорошо знал это положение уголков рта, эту натянутость пористой от старости кожи, эту тонкую щель между полукружьев. Так улыбается довольный своей работой палач или могильщик.* Сейчас же, на глазах Шина, пальцы одного такого могильщика проводят по резьбе маленького калейдоскопа, словно выуженного из широкого рукава золотистых (несмотря на потёртость) одежд. — Я принёс это, чтобы нам было о чём беседовать. Твою самую любимую игрушку во всём дворце, – шаги короля в сторону молчаливого изваяния, которое являл собой министр финансов, такие же невесомые как и голос – Помнится, ты часами мог смотреть на эти стёклышки, ещё и рот приоткрывал, так забавно. Напротив зрачков министра возник слюдяной окуляр игрушки.* — Посмотрим же вместе, Шин. Очки тебе не помешают. Резные кусочки стекла принялись перекатываться от одной зеркальной грани к другой, образуя своими цветными тельцами узоры. Узоры превращались в простые фигуры. Фигуры в картины. Картины в сцены. — Теперь он стал гораздо лучше, не находишь? На дне колодца, коим, как казалось, стал калейдоскоп, можно было рассмотреть интерьеры комнат, лица людей, даже узоры драпировок. В ушах министра зазвучал скрип колодезной ручки — поворот трубки. Сцена на дне приблизилась настолько, что Су Хёк ощущал запах влажных простыней, места, где эта сцена происходила. — Ваше Величество? Первая фраза Шина в покоях Цветения произносится не его настоящими взрослыми губами. Она слетает с четырнадцатилетних*, всё ещё по-детски припухлых губ. Министр окончательно проваливается в колодец калейдоскопа.***
— Ваше Величество, в-вы… Хотели меня видеть? – робкий голос мальчика звучит даже в столь «нежных» по убранству чертогах весьма неуместно – Я или кто-то из моих товарищей совершили что-то непростительное? — Столь поздний час, а ты не спишь – тембр короля в обстановку вписывается превосходно – Можно ли считать это чем-то непростительным? Чёрная головёнка опускается чуть не до уровня острых мальчишечьих коленок. — Прошу у Его Величества прощения за столь неподобающее поведение – голосок задрожал, но скороговорку почтительного извинения вымолвил. - Разве я в чём-то обвинил тебя? Я лишь спросил твоё мнение по этому поводу, и не более – выражение лица монарха представляло собой смесь удивления и незыблемого спокойствия одновременно. — Кто-то до этого испрашивал твоего мнения, Шин? — Я не считаю это ч-чем-то зазорным и заслуживающим порицания, – слова, несмотря на разрешение их высказать, показались мальчику дерзкими – Ведь сон — не только потребность человека, будь то кров или еда, это … Способ получения удовольствия? И разве не от самого человека зависит, хочет он этого или нет? — Значит, мы мыслим одинаково – глаза монарха сузились – Раз ты так умён, Шин, тогда скажи, что, если человек лишён этого способа по причине болезни? — Обратиться к докторам? Все доктора в Голденрейнольде невероятно талантливы, Ваше Величество. — Я начинаю сомневаться в их таланте, ведь мою бессонницу они не могут вылечить уже более месяца, – усмешка на царственном лице смотрелась гораздо лучше – А ты разве не страдаешь от этого недуга? — С-сомневаюсь, Ваше Величество – уши ребёнка не слышат издёвки в словах взрослого. — Не лучше ли предостеречь болезнь, Шин? Эти доктора… Они рассказали об одном таком методе – лёгкое движение кисти – Подойди. Точёная фигурка приближается к широкой кровати и в нерешительности останавливается, едва не наступив на шёлковую оторочку простыни. — Оказывается, сказки подходят и для «предостережения» бессонницы – ладонь ложится на плечо мальчика – Расскажу-ка я тебе одну, Шин, посмотрю, сработает ли. Присядь сюда. Постукивание по льняной ткани. Стучать по ней невозможно, но министр уверен, что это стук. Возможно, стук его гулко бьющегося сердца Приказ выполнен – ребёнок сидит в коленях у монарха. — Всего второй твой визит, а ты уже знал как нужно сесть туда — Жила на свете прекрасная волшебница — Серебряная фея. Все животные ластились к её рукам, все птицы пели ей свои трели, все люди восторгались её красотой и изяществом. Однажды в фею влюбился юноша с золотистыми волосами, затмевающими само солнце. Он дарил ей сотни подарков, писал тысячи стихов, пел мириады песен. Но фея, заметив чувства юноши, сразу оттолкнула его от себя, ведь ей не нужны были ни подарки, ни стихи, ни песни, ни даже его любовь. Сердце волшебницы, под стать имени тоже было серебряным, а металлу не ведома человеческая душа. Юноша, поняв это, решил сделать для чародейки новое сердце – он сплёл его из своих волос и преподнёс ей. Фея впервые приняла подарок и поменяла себе сердце. Оно было горячим и страстным, но даже с ним фея не полюбила юношу — без своих золотых волос он стал казаться ей ужасно безобразным и страшным, поэтому она снова выгнала его. Юноша упал на колени и горько заплакал, сетуя на свою судьбу, и слёзы, которые он проливал, коснувшись земли, превращались в хрусталь. Этот хрусталь всё множился и множился, заковывая в себя юношу, словно в лёд, и вскоре покрыл его с головы до ног. Так юноша стоит и по сей день, надеясь, что Серебряная фея, увидев столь прекрасную, почти живую хрустальную статую, полюбит его. Тяжелеющий с каждым словом голос короля к концу сказки звучал уже как тридцатидвухфутовые трубы церковного органа. Глаза же одеревенели, пытаясь соответствовать голосу. * — Ваше Величество, вам, вам неприятна эта история? – Шин смотрит на мужчину вопросительно и несколько удивлённо, возможно, пытаясь скрыть слезинки, уже поблескивающие на ресницах. — Какой ты проницательный, Су Хёк. Мне просто стало жалко этого юношу, – монарх склоняет голову ниже, ко лбу ребёнка – И тебе тоже, не так ли? — Да, вы правы, мне действительно очень жаль его – проникнутая официозом речь хорошо справляется с маскировкой эмоций, только если говорящему не четырнадцать лет. — А если бы этим юношей оказался я, тебе бы было меня жаль? – концы прядей короля щекочут виски Шина – Как бы ты пожалел меня? — Я… Мне… Мальчик быстро заморгал, смахивая капли с ресниц. — Мне было бы ещё жальче, Ваше Величество! – восклицание будто нарушает «баланс» комнаты – Я бы исполнил любое ваше желание, лишь бы утешить! Стёклышки калейдоскопа закружились в очередном танце, сменив палитру кремовых цветов спальни. Две прежде чётко очерченные фигуры превратились в неясные кожаные заплатки, наложенные друг на друга. — Страсть затуманила взор, так обычно пишут в книгах? Время развеять туман, Су Хёк. Самое действенное – позвать на помощь, закричав. Министр кричит — или не он, а его четырнадцатилетняя копия. От боли, страха, сотни других чувств, заставляющих человека рвать связки в горле, пока жизнь рвёт его самого. Однако, лучше бы мальчика метафорически рвала жизнь, чем конкретный человек Монарху нравилось сравнивать Су Хёка с птицей: блестящие волосы напоминали перья, щиколотки — лапки, острый нос — клюв, а глаза добавляли сходства с вороном. Отличалась разве что одна деталька — если покопошиться пальцами в птичьих крыльях, забраться ногтями аккурат между ними, можно нащупать мягкий пух. У Шина же заместо пуха была тонкая кожа, а взамен половинок крыльев — половинки ягодиц. И их, к слову, было гораздо интереснее насаживать на член, а не на пальцы. — Шин, в кого ты настолько нетерпеливый? Твой отец всегда отличался выдержкой, почему бы не последовать его примеру? Королю осточертели попытки мальчишки вскинуться сильнее, ведь скользкие бёдра с каждой такой попыткой становилось всё сложнее удерживать в руках. — Я… Постараюсь…Ваше Величество…. – осипший от криков и еле слышный голос отвечает с прежней покорностью – Мне больно, очень больно, Ваше Величество, но я буду терпеть*… Су Хёк теряет сознание — крошки этого чувства высыпаются из головы после особенно сильного толчка. — Ох…Что за хрупкий ребёнок. – тон короля, удивительно, не обременён ни беспокойством, ни возбуждением. Сняв с себя онемевшее тельце, монарх разводит ставшие тряпичными ноги Шина: разлёт косточек оказывается неровно выкрашен кровью и семенем. — Весьма поэтичный образ, не находишь? Печально сознавать, что увидеть его вновь мне не довелось. Однако, можно и порадоваться за сына, он его лицезреет каждый… Вторник? Четверг? Сухие губы призрака саркастично изгибаются, задавая вопрос: — Или ты предпочитаешь сношаться с ним по субботам? Верно, по субботам, а в воскресенье идёшь молиться за здравие отца и матери. Смех, больше напоминающий отрывистый кашель, звенит в ушах казначея невыносимым мелизмом. — Беседа весьма скучна, ежели один из собеседников недоволен темой, поэтому сменить её на более приятную будет в самый раз. От по-старчески тяжёлых век расползается сеть морщин – не менее невыносимая улыбка. Скрип поворачивающегося калейдоскопа. Стеклянный перезвон. Занавес из разноцветных точёных осколков вновь открывается.***
Первым появляется тонкий солнечный лучик, скользящий сначала по подушке, а потом и по страницам книги на ней лежащей. Страницы с убористым шрифтом неторопливо перелистываются Шином, в этой сцене предающегося своей, пожалуй, единственной вредной привычке — чтению прямо в постели. Хотя, назвать это привычкой сложно, скорее ритуалом или таинством с одинаковым алгоритмом действий. Су Хёк затаивает дыхание, укладывает книгу на подушку и, не шевелясь почти всем телом, начинает читать. Правда вот эту идиллическую сцену прерывает шевелюра Вольфганга, возникшая рядом с плечом министра. — Что читаешь? Шин дёргается от короля как от прокажённого, захлопывая книжицу, краснея, белея, в общем выполняя все действия характерные для состояния неловкости и смущения. — В-ваше Величество, как вы?.. П-почему так рано, в-вы же еще должны спать… — Хм, правда? Значит, если мне ещё положено спать, то есть не пришло время возлагать на себя ответственность за огромное многонациональное государство, ты можешь назвать меня по имени, а не… Его Величество состраивает физиономию как у какого-то надоедливого чиновника в парламенте. — «Ваа-аа-аше Вее-е-личество, сааа-а-гласно Очередной-нудной-и-бесполезной-субсидии вы должны нам пооо-олказны-ы»! — Вольфганг! Шин складывает руки на груди и проводит носом дугу от плеча до уровня глаз короля. — Вы довольны? — Не совсем… Руки недавно названного оплетают талию Су Хёка, а голова, склонившись, прислоняется к лопатке. — Там же стихи, верно? Тц-тц, да ты у нас, оказывается, тот ещё романтик! – Шин буквально спиной чувствует как искорки в глазах Вольфганга прожигают его одежду – Вот почитаешь мне, тогда буду доволен! Жгучие искры сменяются на губы, которые с задачей последних (вгонять в краску порядочных людей) справляются так же хорошо, если не лучше. — Пожалуйста… У тебя же такой красивый голос, – губы вновь меняют положение, на этот раз примостившись точно у шеи – Хоть строчечку. Шин глубоко вздыхает, поминая про себя фразу матери «Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не вешалось» и думая, как бы переиначить её так, чтобы можно было вставить словосочетание «Его Величество» вместо «дитя». — Хорошо, почитаю, но вы больше не будете просыпаться так рано и заходить так… незаметно. Получив в ответ одобрительный кивок и лёгкий «тык» подбородком в ключицу, Шин, незаметно перевернув пару страничек, тихо начал: — По следу волка я пройду в метели И сердце нежное настигну поутру. Сквозь гнев и грусть, что камнем затвердели, Я разожгу уста, что мерзнут на ветру…* — Обычно читают с первой строфы, Шин, – цепкий взгляд золотых глаз наверняка специально следил за прочитанными чернильными строчками – Вот так: — Не волком был рожден, но стал опасней зверя Для тех, кто страх и тьму несет в своей душе. Я жил призваньем, ни во что не веря, Пока не встретил вас на жизненной меже. Ладони Вольфганга смыкаются вместе и накрывают вздымающуюся грудь прежнего «чтеца» немногим выше сердца. — Из снов моих с утра бежишь проворно, Крыжовник терпкий, сладкая сирень. Хочу во сне твой видеть локон черный, Фиалки глаз твоих, что слез туманит тень. Невысказанные вслух мотивы Шин чувствовал мгновенно… Что ж, сейчас чутье тоже не обмануло. — Путь пальцем проложи средь шрамов ран суровых, Чтоб наши слить пути судьбе наперекор. Открой те раны, вылечи их снова, Пусть сложатся они в судьбы узор. Голоса обоих становились проникновеннее, а строфы, казалось, заменяли привычные речи. — Не знаю, ты ль мое предназначенье Иль страстью я обязан лишь судьбе, Когда в желанье я облек влеченье, Сирени нежный аромат моей любви к тебе. — И свет звезды далекой путеводной Мой шаг к вам озаряет в темной мгле. Прорвусь сквозь сети всех интриг придворных И развенчаю ложь, ценой любых потерь. Ещё произносящий последний слог Шин резко замолкает, ведь говорить что-то через поцелуй не слишком-то удобно и вежливо. Ещё не слишком вежливо брыкаться, когда Его Величество сжимает в объятиях до хруста или когда шепчет всякую непотребщину на ухо. Прекрасный и чётко выверенный алгоритм утренних чтений нарушен окончательно – ещё один невысказанный мотив, который Шин понимает и без слов. — Видимо, Платон имел в виду вас, описывая любовь. А впрочем… Что за наивный фарс, Су Хёк?***
Резвившиеся стёкла калейдоскопа будто впадают в траур –чернеют и застывают в одинаковых позах. — Подлинная Магдалина, настоящая блудница, познавшая веру. Красивая сцена, соглашусь, такие бы на витражи заносить и оставлять как напутствие в праведной жизни потомкам. Вот только у преподобной Марии была совесть, а у тебя, Шин, таковой и в помине нет. Колодец-калейдоскоп выпускает министра – окуляра около глаза больше нет, но судя по облику Покоев затягивает только глубже: мрамор покрывается зелёным налётом, лён постели заменяется грубой холстиной, позолота на игрушечной лошадке слезает крупными клочьями. Одежды монарха, неторопливо прохаживающегося перед Су Хёком, обращаются в саван с торчащими отовсюду нитками. — «Сколько же алчности в таком молодом сердце», как сказал бы отец, земля ему раскалённым железом. Свергнул меня, прибрал к рукам второго, обманул третьего – хотя, очаровывать и пользоваться простодушными мальчишками несложно. Приятное чувство всевластия, должно быть? Восковая гримаса, скорее даже маска (или улыбающееся лицо Его бывшего величества) резко приближается к министру, забыв, видимо, о том, что обычно идёт вслед за туловищем и ногами. — Какое же удивительное государство получается – на троне бастард, которым помыкает шлюха, чья дипломатия меня поистине восхищает! Уголки губ грозятся проколоть нижние веки говорящего, поднимаясь всё выше. — Почему же ты молчишь? Разве не хочешь возразить или оправдаться? Маска на лице монарха треснула, обнажив холодный блеск глаз и иней, плотно покрывавший мелкие морщины. — НУ ЖЕ! ПОЧЕМУ ТЫ МОЛЧИШЬ?! Шею министра сжимают ледяные пальцы – то ли мертвые, то ли просто окоченевшие. — ХВАТИТ СТРОИТЬ ИЗ СЕБЯ НЕВЕСТЬ ЧТО! ПРОКЛИНАЙ, НЕНАВИДЬ, УБЕЙ! Всё тело короля заходится в жуткой судороге, передаваемой и Су Хёку. — УБЕЙ МЕНЯ!* УТОПИ, СОЖГИ, ЗАРЕЖЬ, ТОЛЬКО УБЕЙ! Призрак (королём или монархом это существо назвать было сложно) упал на колени, безвольно опустив руки и глухо сказав: — Почему? Почему ты просто не убьёшь меня? Сделай милость, пожалей старика… Голос Шина заставляет призрака поднять голову: — Я уже жалею вас и потому не убиваю. Фраза, к которой отлично подошли бы самокритичная усмешка или злорадство, звучит в устах фантома прописной истиной: — Ты никак сошёл с ума, мальчик… Жалеешь тирана и прощаешь палача? — Люблю братоубийцу и бывшего вора, а он любит предателя родины. Предатель дружен с обманщиком, а обманщик любит завистника. Взгляд вороньих глаз со странным, но по-матерински нежным выражением, направлен на призрака. — Так от чего предателю не жалеть тирана и прощать палача, уже получившего по заслугам? Спустя пару мгновений тишины фантом выносит: — Передай братоубийце и вору, что тиран и палач его простил. На словах «простил» саван оседает на полу.***
— Теперь понятно, почему чистым душой людям не дарована магия… Получившаяся святость сделала бы из них настоящих богов, в последствие развращённых властью и вседозволенностью. Ледяной голос, ворвавшийся в сознание министра, нисколько не удивил последнего. — Теперь вы пропустите нас? — Пропущу-пропущу. Извините за столь холодный приём, - дух хихикнул над собственным каламбуром- и послушайте совета: нагрузите голову вашей спящей красавицы чем-то потяжелее, чем корона. И да хранит вас Кэцхен.* Дух снова смеётся, довольный шуткой.