Паучья пряжа

Ей, кажется, три или четыре раза довелось играть в “Бурый дракон прилетел”. Правила очень просты: участники заполняют хлебным вином — или любым другим светлым напитком — объёмистый таз и по очереди зачерпывают оттуда по стопке, а потом доливают туда стопку… ну, например, эля. Когда содержимое таза темнеет, участники объявляют, что бурый дракон прилетел, и начинают делать наоборот — до появления белого, — а потом снова — до возвращения бурого, которого почти никогда не удаётся встретить как подобает. С каждой поглощённой драконьей душой, с каждой новой потерей она вспоминает эту игру и задаётся вопросом: сколько же от неё, Айрилет, осталось? Теперь ей всё чаще кажется, что “Довакин” вытеснил, вымыл прежнюю её суть — но времени, чтобы себя жалеть, не хватает. Теперь, когда драконы прилетают и улетают вопреки её воле, Айрилет играет в совершенно другие игры: что-то знакомо, что-то в новинку, что-то меняет правила на ходу. Драконье пламя, бушующее в душе, шепчет, потрескивая: “Наплюй ты на эти правила! Возьми своё силой!” Но прагматичный данмерский ум с готовностью напоминает, что даже боги смертны — что уж тут говорить о драконах? К предкам Айрилет не торопится. Она никогда не отсиживается за чужими спинами, не бежит от боя, но и не рискует без нужды — и дорожит добрым именем. Ей, ещё вчера — данмерке-хускарлу при скайримском ярле, не привыкать завоёвывать уважение среди нордов. Айрилет не пытается примерить чужую шкуру, но понимает, что в одиночку — не выстоять. Она не дура, но и не политик, не интриган — и скверный шахматист. В Скайриме, расчерченном надвое — надесятеро — гражданской войной, Драконорождённой бы пришлось туго, играй она самостоятельно. — ...Шах и мат, — говорит Балгруф, за двадцать восемь ходов загнав её в угол, и Айрилет не в первый и не в последний раз радуется, что в реальности они оказались на одной стороне — пусть и разного цвета.