— Love's Promise — Faun with Sieben
Мори Огай был его профессором. Мори Огай стал его любовником. Мори Огай был богом во плоти. Богом, которому Чуя посвятил всего себя без сожалений; с надрывающимся в груди сердцем, отдал всего себя. — Иди ко мне, мой сладкий, — горячечный охриплый шепот проникает сквозь марево сна, и Чуя с сонным вздохом разворачивается на бок, подаваясь навстречу тонким сильным пальцам, перекатывающим его на спину. — Мой хороший, — мурчащий соблазнительный шепот заставляет покрыться мурашками, горячие поцелуи обжигают шею, язык чертит влажные линии, и Чуя сам не знает, какие силы помогают ему удерживать себя под коленями, раскрываясь для любовника. — О! Головка с трудом проталкивается в припухшее тело. Огай погружается медленно, Чуя коротко и жалобно постанывает, так и не открыв глаз, пока лица не касаются ласковые поцелуи. — Проснись, любовь моя, — смеется мужчина и делает первый толчок. Чуя ахает, запрокинув голову. Презерватив оставляет между ягодиц прохладную влагу силиконовой смазки. Чуя разлепляет глаза только для того, чтобы закрыть их обратно и притянуть мужчину к себе, вслепую находя его губы и жадно прикусывая, требуя поцелуя. Огай не отказывает ему, мерно двигаясь внутрь и наружу. Накахара горячо дышит, а потом и несдержанно скулит: ему хорошо, ему так хорошо, что он ощущает себя пьяным, ему хочется плакать от собственного недоверчивого счастья; удерживает его лишь то, что Мори не поймет такого, а объяснять ему, что ты всю жизнь никому не был нужен — муторно, долго и глупо. Поэтому Чуя не тратит время на заведомо бессмысленные потуги и круто меняет их положение в пространстве: вот еще Огай нависал над ним, тяжело дыша и быстро трахая его резкими движениями мускулистых поджарых бедер, а вот уже Чуя заставляет его сесть и опускается сверху, нетерпеливо постанывая и кусая собственные губы, выгибаясь в спине, чтобы подставить шею под чувственный поцелуй. Руки на заднице ощущаются правильно, спина покрывается мурашками, Накахара задыхается от обилия ощущений, но исправно движется, даже когда бедра начинает ломить. Собственный член трется о твердый живот мужчины, и Чуе едва удается не взвизгивать позорно, когда чувствительная головка проезжается по каменному прессу. Огай с рыком похлопывает его по ягодицам, откидывается на спину и движется навстречу, делая каждый толчок сильнее предыдущего. У Чуи приоткрывается рот и закатываются глаза; россыпь алых звезд пляшет под веками, член дергается, готовый выплеснуть густую сперму, но Накахара резко пережимает его под головкой, трет уздечку. Нетерпение и внимание Мори бросают в жар: Чуя не удерживается, оглаживая собственную грудь, пощипывая соски под глухое рычание возбужденного и раззадоренного мужчины. Через мгновение Огай сжимает его член рукой, двигает — у Чуи слабеют пальцы от твердой уверенности этого движения — а спустя мгновение тяжесть в паху взрывается, и он позорно кричит, жалобно, пронзительно, запрокинув голову. Презерватив не выдерживает натиска и внутри разливается вязкое тепло; чужая сперма вытекает из задницы, горячий пот щекотно течет по шее, по животу, по лопаткам и в ложбинке между ягодиц. Огай выжидает минутку, а потом начинает медленно двигаться, любуясь, как Чую ломает от удовольствия. Шлепки по покрасневшей коже выходят особенно звонкими. После оргазма Чуя беспомощен и жалок, но взрослый амант на то и взрослый амант: он знает, каким уничтожающим может быть удовольствие после разрядки, знает, как разбить чужую сдержанность, сорвать остатки и так сломанной маски отчуждения. Он знает, а Чуя доверяется его рукам и не прогадывает: Огай доводит его до иступления своими ласками, заставляет визг застрять в горле. Чуе хочется, чтобы его сейчас же немыслимо скрутили и стыдно сильно оттрахали, но этой фантазией о собственной беспомощности под безжалостным любовником он пока не готов поделиться даже с Огаем. Вместо этого он с трудом снимается с члена и падает обратно на чужую грудь. Мори низко смеется, целуя его мокрое лицо, мнет пальцами вздрагивающие ягодицы, гладит между ними, массируя припухшую дырку с сочащейся из нее спермой. Чуя издает жалобные звуки, елозит по чужому телу вяло вздыхая в процессе. — Нужно вставать, малыш, — низкий шепот никак не настраивает на подъем, а вот член вроде как заинтересованно дергается. Чуя морщит хорошенький носик, ощущая себя выжатой губкой, капризно выпячивает нижнюю губу подсмотренным у кого-то жестом и даже не думает открывать глаз. — Ты в последний раз ел вчера за обедом, что за демарш? — насмешливый тон любовника вообще никак не вяжется с движением его руки по бедру рыжего. — К черту еду, до душа на своих двоих дойти бы, — ворчит Чуя, у которого рефлекторно разъезжаются ноги всякий раз, как Огай оказывается рядом. Мори смеется, но без лишних слов помогает дойти до душа. Через пять минут Чуя, в первые дни еще пытавшийся строить из себя черти что, скромное и невинное, с блаженным стоном сидит под горячими струями и трет мочалкой испятнанную поцелуями кожу. От его былой скромности и невинности не осталось даже воспоминаний. Когда Мори-сан, который просто Огай, приехал, у Чуи как раз был разгар очередного приступа подростковой мандражки. Чуя очень хотел казаться и быть хорошим хозяином, судорожно осмысливая, как уместить все начальные этапы отношений в пару дней, но Огаю не потребовалось ничего из того, что хорошие неопытные мальчики мнят за романтическое начало отношений с далеко идущими планами: стоило закрыться входной двери, как мнущийся Чуя оказался сначала крепко обнят, а через пару минут, полных неловкого молчания, Мори прошептал что-то, неуслышанное рыжим из-за шума крови в ушах. Поднявший к нему лицо Чуя даже пискнуть не успел: чужие губы коснулись его губ, первый пробный поцелуй сменился вторым пробным, а потом и третьим. Потом были еще поцелуи, но остолбеневший Чуя помнил их гораздо хуже. В груди колотилось обезумевшее сердце, Огай пах умопомрачительной терпкой сладостью одеколона и касался Накахары с непринужденностью опытного во всех этих романтических делишках человека. Делишках, к которым Чуя всю свою сознательную жизнь никакого отношения не имел. В общем, первые три часа Чуя запомнил будто со стороны, как какой-то просмотренный на YouTube видео-ролик, случившийся не с ним. Все эти неловкие прикосновения, попытки держать спину, борьба с заплетающимся языком и ногами, спотыкающимися обо все подряд, смущенные поцелуи, инициатором которых в семидесяти процентах случаев был не он и обеспокоенные взгляды Огая: «скажи мне, что ты этого хочешь, и я себе ничего не выдумал» и «я не хочу на тебя давить малыш скажи старому развратнику нет если не готов». Чуя не был готов. Не был готов к тому, что даже самые дурацкие его фантазии окажутся убогим фантиком в сравнении с великолепной реальностью, к которой надо было еще привыкнуть. После прошедшего ужина, во время которого Огай посматривал на Накахару очень озадаченно, Чуя вдруг выдохнул и расслабился — ужасающей силы напряжение устало сохраняться в теле и вышло, как его и не было. Словно из шарика выпустили воздух. Переодетый в свободные штаны и футболку, Огай, с волосами влажными после принятого душа, получил обратно своего мальчика: колкого, когда надо, без стеклянного взгляда и выверенных картонных движений, заканчивающихся попыткой расквасить нос себе и ближнему своему, споткнувшись на ровном месте. — Перебесился? — Чуя, мужественно потянувшийся навстречу легко подхватившему его мужчине, угукнул в шею и горячо засопел, держась двумя руками. Огай пах своим шампунем и пеной для бритья. Хотелось лизнуть его гладкую щеку и еще чего-нибудь стыдного. Руки, сцепленные за шеей Мори, хотели трогать, щупать, мять. Чуя вздохнул раз, другой и отстранился от вопросительно глядящего на него хирурга. — Можно мне вас… тебя… потрогать? — Чуя мямлил и ощущал себя идиотом. Щеки жгло, лицо горело, тревога не отпускала, но Чуя правда хотел… чего-нибудь. Он столькое представлял себе каждый раз, когда оставался наедине с собой, что теперь ощущал себя по-настоящему криворуким дурашкой, воображалой и придурком. Вместо сцен яойного аниме с пафосным семе, делающим всю работу по сближению и твердо глядящим в алеющее лицо симпатичного субтильного мальчика, надо было представлять, как впервые будешь встречать мужчину своей мечты в своем доме и тренироваться целовать его так, будто ты родился для этой миссии, не меньше. В очередной раз кольнуло напоминание: Огай так и не встретил своего соулмейта, а ведь эта связь не сказать, чтобы часто оставалась не активированной. Чуе наверняка везло только до поры, до времени. — Вы мне нравитесь, очень, — тихо и неожиданно связно сказал Чуя, опустив глаза. — Но я никогда ни с кем… ну… даже за руки не держался, — у Накахары горели уши, признание собственной некомпетентности в вопросе отношений ощущалось так, словно он завалил семинар по латыни, не меньше. Огай молчал, потом едва слышно вздохнул, словно чего-то такого он и ожидал. — Будет тяжелее, чем я думал, — мужчина подцепил его лицо кончиком пальца и заставил посмотреть себе в глаза. — Прости, что с порога накинулся, но мне и в голову не могло прийти, что никто и никогда не уделял внимания такому хорошему мальчику. Мы начнем издалека. Кино и ужин или прогулка в парке развлечений и кафе на набережной? У Чуи заалели скулы, он гулко сглотнул, но в конце концов все равно смог выдавить из себя, ощущая, как мгновенно пересыхает во рту: — Я бы предпочел практику. Много-много практики, вылезая из постели только ради еды и символического приведения себя в порядок, — Чуя не знал точно, как все работает, но слишком хорошо знал себя любимого: за возможность погреться в теплой водичке раз в сутки он был готов кого-нибудь искусать. — Устал быть девственником, если честно. — А как же великое и светлое чувство, опыт первых свиданий, поцелуи не раньше второй встречи, м? — Огай восхищенно хохотнул, глядя на него как-то по-новому. Чуя почувствовал, что краснеет пуще прежнего, и помотал головой. — Мы сегодня уже и без свиданий целовались, а что до прогулки… Тяжеловато ходить и прикидываться хорошим мальчиком, когда в трусах мокнет все, — с искренней досадой пробормотал он и заставил-таки Мори расхохотаться.Неопытность — это недостаток, который очень быстро проходит
— Сергей Лазарев — Лови
Неопытным Чуе после этого пришлось остаться недолго: Мори взялся за его образование всесторонне. Помимо того, что они целовались каждый раз, как Чуя тянулся навстречу, необласканным он оставался только до тех пор, пока они не оказались в кровати. Неуверенный и смущающийся, Чуя повернулся было на бок, спиной к мужчине, готовый желать спокойной ночи и пытаться заснуть с неясным томлением в животе, когда тот крепко прижался сзади. Спину как обожгло, ощущение твердости, прижавшейся к ягодицам сквозь четыре слоя ткани, вынудило Чую кусать губы, чтобы не захныкать. Рефлекторное ерзанье не осталось безответным: в макушку горячо выдохнули, длинные горячие пальцы потянули завязки штанов и нырнули под резинку трусов раньше, чем Чуя успел дернуться. Это была самая стыдная, самая горячая дрочка в его жизни. Чуя не понял, когда стащил свои вещи до колен, но когда чужой член прижался между ягодиц, ритмично имитируя фрикции, рот в стоне у него приоткрылся сам собой. Он крутил бедрами, судорожно толкался в сжатый кулак, цеплялся дрожащими пальцами в чужое запястье и кусал губы до жжения. Спазм и выматывающий оргазм заставили его мелко дергаться, издавая стыдные, почти панически звуки — от жара кружилась голова, Чуя был измотан какой-то мучительно-острой лаской и судорожно сжимал ягодицы, о которые нешуточно таранился горячий каменный член. Ощущая, как головка давит на панически сжимающиеся мышцы, Чуя хотел и не хотел ощутить большее. Было страшно, было стыдно; он не был готов в первую же ночь, едва пожелав казаться смелым, проверить свою решимость на крепость. Наверное, Огай и сам понял, сколько паники у Чуи вызовет такой скачок от несмелых поцелуев до настоящего секса с проникновением, потому что он нашел в себе силы остановиться. Не давил вопросом о готовности, не ввергал в панику нагнетающими напряжение речами. Просто выжал из члена Чуи остатки спермы, собрав в кулаке, и откатился, откидывая одеяло. Спущенные на бедра штаны не скрывали красоты рельефных линий, задранная рубашка обнажала крепкий пресс и отчетливые косые мышцы бедер, острые косточки таза и узкую, едва заметную полоску темных волосков, берущих начало от пупка и стекающих вниз, к темнеющей едва заметно зоне лобка с крепко стоящим, розово-красноватым от трения членом. Едва замечая напряженный взгляд прикусившего губу Огая, Чуя смотрел, как мужчина быстро ласкает себя вымазанной его спермой рукой. Пальцы то замирали, проглаживая вены и потирая чувствительную уздечку, то сжимались и начинали ритмичные движения, выжимая предсемя из узкой щели на головке. Терпкий запах заставлял сглатывать слюну. Чуя хотел бы быть смелым, коснуться губами, облизать блестящую малиновую головку, показать глазами и губами, насколько он влюблен в этого мужчину. Настолько восхищается красотой его тела. Но пока Чуя искал в себе силы и смелость сделать это, все уже было кончено. Мужчина коротко низко простонал сквозь зубы, дернул бедрами и напрягся так, что выступили вены на шее, а потом в потирающие головку пальцы ударила горячая струя семени, потекла по пульсирующему члену вниз, к основанию, на лобок и на бедра. Огай шумно выдохнул и расслабился всем телом, мутно глядя в потолок. Чуя, потрясенный и перевозбужденный, продолжал пялиться, потом моргнул, опомнился и отвел взгляд. Собрался с духом и поднялся, чтобы принести салфетки. Большую часть грязи они убрали салфетками, но из-за всего оба были потными, мокрыми и ощущалось это скверно. — Ну что, по второму кругу в душ? — смешок Огая звучал как и прежде располагающе, но Чуя вспыхнул, улавливая поддразнивания и искусительные нотки: это, как и всегда, было предложение-вызов, вот только в этот раз Накахара вознамерился достойно на него ответить. — Вместе? — он наивно захлопал глазами, не сильно скрывая дурашливости, и улыбка Мори стала шире, будто поощрительнее. — И что же мы будем там делать вместе? — принял правила игры мужчина. Чуя, намеревавшийся было сказать «мыться», замер в нерешительности, пугающе быстро становясь серьезным. — Хочу кое-что попробовать, — едва связывая слова прошептал он. Взгляд машинально опустился вниз, будто примагниченный обмякшим членом; мокрый розовый язычок пробежал по тонким губам, и Огай, кажется, в тот же миг все понял. — Для таких экспериментов — я всегда в твоем распоряжении, — мягко и удивительно нежно отозвался мужчина, поцеловал вспыхнувшего Чую в пылающие, с готовностью подставленные губы, и первым пошел в душ. Смущенный донельзя чужой проницательностью, Чуя остался сидеть на футоне, одновременно с этим радуясь в глубине души: едва ощутимое напряжение, фантомное разочарование мужчины, ощущаемое уголком эмпатии с того мига, как он остался безучастным зрителем, пока мужчина ласкал себя, развеялось, словно его и не было. Через четверть часа, стоя на коленях в душевой, Чуя отсасывал с такой жадностью, что все возможные обиды были забыты. Под взглядом потемневших от возбуждения глаз Накахара учился самому важному: принимать свои желания, поддаваться накатывающей волнами похоти, раскрепощаясь с каждым мгновением все сильнее. То, что по незнанию было страшно и неловко, сковывая руки-ноги кандалами, превратилось в желанное и нужное: ощущать свою власть над теряющим под его губами сдержанность мужчиной было опьянительно хорошо.Get up on the floor! Dancin' all night long!
— Aaron Smith — Dancin (Krono Remix)
Накахара всегда мечтал о том, чтобы у него был хоть кто-то. Мечтал о любви и о дружбе, и просто о близости человеческой. Стандартные желания человека, не имевшего толком семьи или друзей, отлично знающего, что везет всем — кроме него. Семена надежды давали всходы год за годом, но чаще всего преследующие парня неудачи в личных делах зимней стужей обрушивались на него, корежа, извращая и убивая все самое нежное, что он лелеял в глубине сердца. Остаться нормальным, без замашек ублюдочности, Чуе помогали в основном наблюдения за окружающими: люди даже имея, за кого зацепиться, ухитрялись стать последними мразями. Его способность видеть связи только усиливала его желание бороться с захлестывающим иногда отчаянием и одиночеством. Тем оглушительнее было счастье, что он испытал, когда в его жизни на постоянной основе возник любимый человек. Чуя надеялся, что его проклятие одиночества, этот защитный механизм, не позволяющий образовываться связям с ним, ослаб хоть немножечко, хотя бы ради одного человека — иначе благодаря чему Мори остается с ним рядом, продолжает помнить, даже потеряв из виду? Огай был важен, и Чуя цеплялся за него со всем отчаянием, давившим на него годами. Хотя бы одного, хотя бы этого человека оставить в его жизни, не забирать, не лишать его. Разве он о многом просил? Их первое свидание для Чуи стало одним огромным шагом вон из зоны комфорта. Заметив, как привычно Чуя метет еду не жуя и насколько неуклюже ощущает себя в самой минимально классической одежде, Огай поделился парой — десятков — историй о всевозможных благотворительных мероприятий, куда любят приглашать медиков и куда можно пройти только в костюме, весь вечер довольствуясь скудным шведским столом и парой бокалов кислого шампанского. Тогда Чуя не понял намека, с интересом слушая о всевозможных симпозиумах, конференциях по вопросам медицины со строгими протоколами проведения мероприятий, о докладах Огая, позволивших ему защитить профессорское звание и скудной кучке монументальных докторских работ по хирургии. — Обширная база практики должна быть подкреплена стопкой исследовательских журналов весом в центнер, иначе работу тяжело принять всерьез, — говорил Огай, играючи распиливая кусок курицы на плоской тарелке и нанизывая на вилку макароны с каким-то заковыристым названием, запоминать которое Накахара просто не захотел. Чуя, привычно отщипывающий куски мяса палочками и не напрягающий спину осанкой, немного завистливо следил за движением рельефных рук и идеальной посадкой, вздыхая украдкой — на фоне мужчины, в нем все выдавало привыкшего воспитывать себя самостоятельно сорванца. Ему хватило ума не высказываться насчет чужого изящества за столом, но догадливости бежать с криками и отбиваться даже ценой жизни после высказанной идеи первого свидания в дорогущем ресторане — не хватило. Едва прозвучало чуино смущенное «я не против, но не представляю, как себя вести в таком месте», как Огай загорелся идеей научить его. А дальше речь пошла не только о том, что было бы неплохо различать по виду гору ложек, вилок и ножей и пользоваться ими без риска вывихнуть руку, но и об умении носить классику, умении ходить, говорить, держать осанку, поддерживать беседу. Казалось, будто на всех симпозиумах Мори не хватало приятной компании, и теперь он вознамерился создать ее искусственно, воспитав в нужном ключе Чую. К чести Накахары, который еще помнил, что меньше чем через неделю начнется учеба, тот очень строго возразил против каждодневной дрессуры — окончания месячного отпуска Мори было не за горами, а там начало учебного года у них обоих, у Чуи начнется самый сложный в жизни второй курс, Огая обещали отяготить группой, за которой нужно будет присматривать и наставлять на путь истинный… Мори подумал и смилостивился, но к первому свиданию Чуя готовился за пару дней так, как другие готовятся полгода к приему у правящей четы Великобритании. Это была даже не муштра — это был Ад. Голова пухла от информации, к вечеру ноги болели от непривычной манеры ходьбы в натирающих ноги классических ботинках. Они купили Чуе костюм на выход; Огай снисходительно позволил Накахаре оплатить половину стоимости из своего кармана, и эта половина была очень и очень существенной. Чуя утешал себя тем, что Огай повадился покупать продукты сам, предпочитая брать товары дороже и вкуснее, а в сентябре отец просил напомнить об оплате университета и заодно обещал подкинуть срочных переводов с работы — цена на них была почти двое больше из-за срочности, Чуя даже начал волноваться, справится ли он — объемность никто не отменял, подвести заказчиков из-за начавшейся учебы не хотелось. Еще одна вещь, примирявшая Чую с необходимостью так рвать жилы, пытаясь стать тем, кем ты не был девятнадцать лет своей жизни — это Мори в классическом костюме. Накахара отлично помнил костюмы-тройки весь учебный год, из-за которых на профессора пускали слюну все без исключения девушки и некоторые парни, но в честь их первого свидания мужчина обещал одеться с особым шиком. Чуя хотел увидеть это больше всего на свете, и ради этого терпел, заклеивая вскрытые мозоли на ногах, терпел, падая замертво в постель и уже не чувствуя, как мужчина прижимает его к себе, бессильный добиться реакции от измотанного нагрузками тела. В день Икс Чуя привел себя в порядок с особой тщательностью, намеренный преодолеть себя и шагнуть дальше взаимного рукоблудия и минетов разной степени искусности. Он подстриг ногти, обработав их пилкой, обработал кутикулы, выщипал брови и побрил лицо дважды — если стоит упоминать о его борьбе со скудным клочком мягкой щетины на подбородке. Нормальной бороды там не предвиделось до конца жизни, отпускать же неаккуратную, торчащую куда придется щетину? Чуя не видел смысла. Насмотревшись на стабильно короткие волоски на лобке любовника, свои он тоже храбро сбрил, потом, подумав, побрил ноги — не то, чтобы заросли там были какой-то катастрофой, но Чуя готов был сигануть в чан с кремом для депиляции, лишь бы в свой первый серьезный раз не думать о том, нравятся ли его любовнику волосы на теле. Так-то Мори ничего ему не говорил, руководствуясь правилом, что «чужое тело — это личное дело», однако тщательность, с которой Огай следил за собой, оказалась заразной. Ноги без волос оказались куда чувствительнее, чем Чуя привык, и некоторые ощущения Накахара искренне открывал не просто заново — впервые. Подбирая носки так, чтобы они сочетались с обувью, а ремень — с брюками, Чуя уже начинал нервничать. Огай уехал с утра домой по делам, а заодно — за своим костюмом. Домой он в принципе ездил каждые два-три дня — говорил, что там у него пытаются выжить целых три каких-то цветка, и он просто не может избежать необходимости поливать их. Учитывая, что от дома Чуи до дома Огая было по двадцать минут езды без пробок и по часу с ними, случившиеся поездки выходили каждый раз разной продолжительности. Однако ленты на руке врать не могли: бирюзовая лента верности и изумрудная лента бесконечного уважения намекали, что почти наверняка Мори в эти отлучки разговаривал с начальством или с кем-то очень важным для него. Живы ли родители Мори? Чуя не решался спросить. Иногда ленты истончались и пропадали вовсе, в другое время — возникали снова, переплетаясь в канат, но бессильные оставаться на запястье Огая достаточно долго. Чуя следил за этим не очень внимательно, с ленивым интересом. Пару раз порывался ревновать, потом, в очередной момент исчезновения, досадовал на себя: к кому ему ревновать этого великолепного мужчину? К невидимке? На другой стороне связи мог быть древний-древний дедуля, какое-нибудь светило хирургии, а могла быть столетняя соседка по лестничной клетке, которую Огай перевел через дорогу по прибытии. Чуя как раз закончил укладывать и подкручивать волосы, когда в замке повернулся ключ. Мори пришел, и Накахара поспешно юркнул за дверцу шкафа, чтобы удивить любимого своим преображением. С вошедшим в комнату Огаем они шагнули навстречу одновременно, и бесконечно долгие мгновения мужчина смотрел на него, застывший и онемевший. От изумления он распахнул глаза и даже рот приоткрылся немного, потерялось на полпути приветствие. Чуя наслаждался произведенным впечатлением, улыбнулся широко, заливаясь тем не менее смущенным румянцем, после чего тряхнул головой с подвитыми волосами, не скрывая лукавых искр в голубых глазах. Сам Мори тоже был крайне хорош: его вполне современные костюмы сменились чем-то, сделанным немного под винтаж. Чуя винил во всем шейный платок с подколотой к узлу гранатовой камеей. Они любовались друг другом, оглядывали без ложной скромности и стеснения. В глазах Огая Чуя отметил нескрываемое удовлетворение, эстетическое наслаждение получившимся образом. В конце концов, Мори поправил перекинутое через его предплечье сложенное пальто и шагнул вперед, разрушая создавшуюся атмосферу. Чуя не успел даже ойкнуть, как Огай уже поймал его ладошку и медленно коснулся губами костяшек, заглядывая в глаза. Против воли, от этого чувственного, полного не озвученных желаний взгляда Накахара начал краснеть. — Выглядишь изумительно, тебе чрезвычайно идет, — Накахара как загипнотизированный проследил за тем, как мужчина выпрямляется, как опять поправляет висящее на руке пальто. — На самом деле, я взял на себя смелость прикупить тебе еще кое-что для сегодняшнего вечера, и думаю, что теперь уж точно не прогадал, — Огай дал знак следовать за собой, и Чуя, снедаемый любопытством, послушался. В коридоре Мори избавился, наконец, от удерживаемого пальто, и подал Накахаре большую круглую коробку с лентой наверху. Чуя видел такие только в сентиментальных роликах, когда родители решали подарить своим маленьким деткам какую-нибудь животинку, вроде щеночка или котеночка, но мысль, что Огай решил сомнительно осчастливить его источником вездесущей шерсти, показалась ему бредовой, и не зря: внутри коробки лежала… шляпа. Черная, классическая, не безвкусная поделка в духе мушкетеров с торчащими из-за ленты разномастными перьями, а аккуратное, с короткими полями произведение искусства. Накахара отметил голубую ленту в цвет своих глаз, погладил края и через мгновение поспешил к зеркалу. — Поможешь правильно расположить на волосах? Не хочу все испортить, — нотки нетерпения и восторга прорвались в голос — Чуя никогда еще не получал ничего подобного, такого, что могло стать его… изюминкой. — С удовольствием, — довольный тем, что угодил с подарком, Мори помог аккуратно водрузить шляпу на кудряшки. Чуя покрутился так и этак, довольный эффектом от образа, и, придерживая шляпу ладонью, привстав на мыски, быстро клюнул мужчину в губы. — Позволь помочь тебе с пальто, — Огай улыбнулся, наклонился и уже сам поцеловал Чую, удерживая рукой за талию. Чуя прикрыл глаза, едва помня о необходимости дышать. Мори действовал как всегда головокружительно и невероятно, целоваться с ним всегда было сладко и упоительно. Огай чмокнул напоследок пухлую нижнюю губу Чуи, тихонько вздыхая — будь его воля, они бы и этот вечер провели в постели — после чего сделал шаг к шкафу, доставая пальто. На улице было не так уж и холодно, но образ требовал стать завершенным и касалось это, к сожалению, их обоих. Однако и с этим вскоре было покончено. Чуя проверил, что рассовал по карманам все, что требуется, машинально позвенел ключами и первым пошел на выход. Огай глянул в зеркало, поправил выбивающуюся из общей массы волос прядку, и отправился вызывать лифт, пока Накахара закрывал квартиру. Этим вечером они приятно проводили время, Чуя пытался соответствовать заведению, но больше, чем ресторану, он хотел соответствовать своему любовнику, с неудовольствием и смирением замечая, что Мори этим беззастенчиво пользовался — больше, чем едой, он упивался атмосферой окружающей роскоши и прислушивался к играющей музыке, достаточно заводной, но по прежнему ненавязчивой, хотя многие вокруг машинально начинали притоптывать, постукивать или даже покачивать головой. Вино играло в больших бокалах, ужин требовал свободного обращения с приборами, блюда менялись по первому же знаку. Чуя отлично справлялся, вскоре устав зажиматься, и Огай улыбался тепло и довольно, наслаждаясь их беседой, вспоминая, насколько ему всегда нравилось разговаривать со своим рыжим студентом — когда-то это занимало его даже больше, чем попытки поддразнить привлекательного парня, удовлетворяя свое эго заслуженным вниманием. Они закончили ужин и тогда Мори решился на следующий этап своего плана на сегодняшний день. — Ты умеешь танцевать? — они уже вышли из ресторана, Огай погрузил руки в карманы и предложил Чуе свой локоть, мало заботясь о взглядах прохожих на этот жест. Чуя уцепился, не желая лишаться желанного физического контакта в большом или в малом, и пошел рядом с ним. Заметив, какие шаги Чуе приходится делать, Мори сбавил темп и ширину шага, подстраиваясь под партнера. — В школе нам давали базу, но я даже вальс до конца не смог осилить — с партнершами мне катастрофически не везло, они хронически оказывались выше меня, — Накахара пожал плечами, снова не замечая подвоха. Мори довольно улыбнулся — в эту игру ему нравилось играть, возможность продолжить лепить из рыжего идеал была ему по душе. — Не хочешь заглянуть на открытый урок старых танцев? Тут недалеко. В мое время танцевать пытались все, с разной степенью успешности. Хочется посмотреть, на что я еще сгожусь, — идея с танцами восхитила Чую не больше, чем мысль об ужине в ресторане, но с другой стороны, физическая активность есть физическая активность, это не тоже самое, что корпеть над вилками-ложками-ножами. Что ж, это было отличной мыслью, и даже Чуя считал, что они прекрасно провели время. Вокруг была целая куча парочек разных возрастов, приходили по двое, по трое, смешанные компании и чисто мужские или женские, элементы разучивались в одиночку и азартно соединялись в паре и группами. Когда заиграли уже знакомые задорные мелодии, танцевать под которые получалось не у всех или не сразу, смеха становилось больше, из головы вылетали куски, все смотрели друг на дружку в попытке двигаться синхронно, ошибался один — следом за ним ошибались все, танец прерывался и приходилось начать заново, но никому не было обидно — люди менялись местами, быстро вспоминали последовательность движений и все начиналось снова. Вечер они покидали, полные смешинок, держась друг за друга, Чуя на ходу взахлеб делился впечатлениями, а на мостовой они даже смогли добить недоученный вальс, после чего Огай за руку потянул его смотреть кино под открытым небом. Они сидели на натертом до блеска капоте, бедра грел остывающим двигатель, кино было черно-белым, а целоваться, позабыв про весь мир, было восхитительно, и сердце бешено билось в груди, и хотелось кричать, на весь мир рассказывая о своем счастье, о своей влюбленности, обо всем на свете. Домой они ехали уже за полночь, полностью удовлетворенные проведенным совместно вечером, Чуя посматривал в окно на проносящиеся за стеклом улицы засыпающего города, и ни о чем не жалел. Он был счастлив, Огай был всем, о чем он мог мечтать в своей жизни, и Чуя горячо клялся себе, что никогда не отпустит его без боя, не отдаст даже судьбе — в конце концов, может быть, его история должна была стать той самой, которая про «соулмейтов не выбирают, однако и идти на поводу у предопределенности — вовсе не обязательно». В эту простую мысль хотелось верить, даже если опыт говорил, что осечек не случается. Дома Чуя впервые стал инициатором близости, в душе они целовались и не могли оторваться друг от друга, и зрение туманилось, и Чуя едва вспоминал, что нужно сделать вдох, когда Огай отрывался от него. Руки у мужчины были горячие, держал он крепко, брал твердо, и Накахара никогда еще не был так счастлив, как когда они упали в постель, чтобы снова сплестись телами. Жадная близость длилась и длилась, ей не было конца и края, иступленные толчки заставляли всхлипывать, болезненная наполненность сменялась пустотой, потом снова наполненностью, удовольствие обжигало вены, лавой бежало под кожей, и Чуя подставлялся с отчаянной, животной потребностью быть любимым, вскрикивал, когда Огай прикусывал кожу, метил ее, ненасытный и неистовый, любимый до боли в сердце. Они любились почти до рассвета, а утром Мори снова взял его, долго целовал спину и на секунду Чуе казалось, что вот-вот он опустит губы ниже для стыдной ласки, но Огай лишь дразняще укусил краешек ягодиц и использовал смазку, оставив ожидание и дальше плескаться туманной дымкой в паху. В душе они слепо приводили себя в порядок, на день забились под одеяло, с ленцой глядя фильмы и заказывая доставку на дом, и было хорошо, было просто хорошо вместе, тратить часы, болтать посреди фильма, комментируя тупых героев и их поступки, осуждать, яростно поддерживать, напряженно ожидать развязки и лежать опустошенными морально, держась за руки. — Я люблю тебя, — неожиданно для них обоих вырвалось из Чуи. Он сам замер, растерянно осмысливая сказанное, но почти тут же смиренно прикрывая глаза — в конце концов, это было правдой, скрывать которую не было смысла. Растерянный не меньше него самого, Мори встрепенулся, открыл рот, закрыл, потом, немного помолчав, нервно рассмеялся и притянул Чую в объятия, отпихивая в ноги захлопнувшийся ноутбук со ставшим ненужным фильмом. — Никогда бы не подумал, что признание от тебя получу в такой момент, и что мне даже подкрепить его будет нечем со своей стороны, — он поцеловал расслабившегося Чую в переносицу, с улыбкой наблюдая за тем, как парень довольно сморщил нос. — Давай в следующий раз все тоже самое у нас будет в какой-нибудь более торжественной обстановке? — Хорошо, — Чуя кивнул с улыбкой, прижался щекой к груди, слушая чужое сердце, и огорошил следующим откровением: — Просто я был не нужен никому до тебя, понимаешь? Я не знаю, как такие вещи делают обычные люди. — Я тоже не знаю, но это не мешает мне представлять это как-нибудь, — несмотря на едва слышную укоризну, Чуя слышал, что Огай доволен полученным признанием. Их объятия стали только крепче, а тишина потеряла всякое напряжение. Чуя отлично знал, как называется его всепоглощающее желание привязать к себе Мори: одержимость. Он был одержим, но он любил этого мужчину с такой силой, что его разрывало изнутри; всепоглощающее чувство пыталось выбраться в еще большем безумии, чем уже происходило между ними теперь. Однако даже замечая — почти наверняка — состояние Чуи, Огай был с ним необычайно ласков. Они учились делать приятные вещи, учились ласкать друг друга. Мори учил его самому важному: говорить о вещах, которые нравятся, признаваться, если что-то задело, не молчать о важном, строить отношения, признаваясь в маленьких слабостях и пороках, которые позже могли вылиться в сплошное безобразие. Чуя был плохим учеником и признавал это. Однако Огай только смеялся, целовал виновато закушенные губы и обещал: Чуя еще научится. Накахара был готов подписаться кровью где угодно: он никогда не встретит мужчину более восхитительного, чем этот. Все его наблюдения за Огаем в естественной среде только подтверждали эту теорию.Оковы ленты судьбы
— Right In Front Of Me feat. Kaleena Zanders — Win and Woo, Kaleena Zanders
Их счастливое время безделья закончилось, в конце концов, и наступила какая-то другая эпоха: одним вечером Чуя еще только заканчивал отправлять сделанные переводы, запихивал тетрадки в сумку, настраиваясь на продуктивную учебу, а следующим он уже до поздней ночи помогал пришедшему с дежурства Мори заполнять кипу документов, которые тому накидали сразу после отпуска и начала рабочего периода. Накахара ни о чем не жалел. Укрывая заснувшего после ужина мужчину пледом и засиживаясь до поздней ночи над домашкой, Чуя все равно радовался — тому, что он не один, тому, что он влюблен, тому, что у него есть, ради кого спешить домой, ради кого готовить, ради кого становиться лучше, сильнее, умнее. Он обещал стать одним из самых востребованных переводчиков и уже сейчас имел до приятного много серьезных клиентов, знающих о его трудолюбии и готовых поощрить финансово сдачу переводов до указанного срока. Его даже приглашали работать в крупные фирмы, но с фрилансом Чуя зарабатывал куда больше — учебу еще никто не отменял, на офис просто не было времени. Мори поддерживал его во всех начинаниях, а он поддерживал Мори, и ему казалось, что это все, о чем можно мечтать, пока однажды Огай не пришел домой непривычно молчаливый, мечтательно-задумчивый. Час как вставший к плите Чуя ждал, пока он соберется с мыслями, ждал, что мужчина как обычно обнимет его со спины, прикусит хрящик ушка и вся их страсть привычно вспыхнет, заискрит, словно загоревшийся порох, однако минуты шли в молчании. Чуя закончил готовить и немного волнуясь стал посматривать на чуть сгорбленную спину партнера, что, однако, не мешало ему споро раскладывать все по тарелочкам. — Прости, что не помог с ужином, — встрепенулся мужчина, услышав, как он застучал ложкой по дну пароварки, и круто развернулся на стуле, протягивая руки, чтобы забрать у него посуду. Несший на стол большую плошку с рисом Чуя почувствовал только, как у него в миг потемнело в глазах, и как сквозь вату услышал грохот битого стекла, — но в тот момент это больше не имело никакого значения. Колени Накахары подломились, он больно ударился ими о пол; из глаз брызнули горькие слезы — от боли, от потрясения, от ощущения, как рушится привычный ему мир. Мори кинулся к нему, встревоженный и непонимающий, что случилось, пока Чуя затравленным взглядом немигая смотрел на горящую багрянцем ленту судьбы, обвившую руки его мужчины, словно алые оковы. Огай помог ему подняться, усадил на стул и заставил выпить воды, после чего без каких-либо комментариев смел в мусор весь погубленный рис, взамен него засыпав в пароварку новую порцию и оставив готовиться. Прочие плошки встали на обеденный стол за пару минут, после чего мужчина присел на корточки перед расстроенным Чуей, взял его за руки и целуя костяшки, начал выпытывать, что стряслось с его малышом, почему он плачет. Накахара мотал головой, накрепко стиснув зубы, и молчал, как партизан на допросе; забота и попытки надавить ничего не давали. Это было невыносимой пыткой, но даже ощущая ласку мужчины, Чуя ощущал, что уже в эти самые мгновения, своего любимого он потерял окончательно и бесповоротно.— Nelly Furtado — All Good Things (Come To An End)
Чуя никогда в жизни не ощущал себя настолько раздавленным, как в тот момент, когда он увидел активированную ленту связи на руках Мори. Конечно, Огай пытался выпытать, что случилось с его мальчиком, тыкал пальцем в небо, надеясь попасть. Чуя улыбался с усталостью, махал головой; просто головокружение, в висок стрельнуло, ничего страшного, прости за битую посуду. Огай отступался, чтобы снова пытаться, — это твоя посуда, к чему извинения? — а Накахаре тошно было от его заботы; в гортани встал комок страха и тревожности, от беспокойства и неопределенного будущего подташнивало. Ночью они любились почти отчаянно: задумчивый, но никогда не возражающий Мори брал его так жестко, как только Чуе хотелось. Хотелось и вполовину не так, хотелось, чтобы беспомощность душевная перенеслась в постель, хотелось, чтобы стало больно и можно было плакать сжавшись, не объясняя, в чем причина такого поведения. Хотелось кусать руки, резать кожу, бить кулаками о стену. Чуя мог только кричать и плакать «сильнее», не обращая внимания на то, как разъезжаются бедра, горят истерзанные мышцы и спазмирует нутро. — Ты сегодня полон сюрпризов, — взопревший Огай ухмылялся, смахивая с лица юноши рыжие прядки, влажные от пота. Ему настроение Чуи нравилось, он явно воспринимал это, как попытку в ролевую игру, и возбуждался, как может любой мужчина, думающий, что его соблазняют. Ему и в голову не могло прийти, что Чуя сам себя наказывает за его счет. Хоть в чем-то доктор Мори оказался слеп. Последний секс был особенно ярким и болезненным: Чуя не досчитался клочка волос, ныли плечи и оттянутые руки, задница саднила. Мори остановился, когда понял, что это уже вовсе не секс, а самое натуральное истязание, и убедительно зашептал, что сейчас следует перейти к той части, где он заботится о своем малыше. В душе Чуя испытал на себе всю стыдную прелесть римминга, и еще долго вспоминая о том, что творил чужой язык с его задницей, Накахара краснел как маков цвет, на свое счастье временно забывая, что именно подтолкнуло его стать жертвой всепоглощающей заботы. Всю следующую неделю Огай не отходил от него, помогал передвигаться с места на места, даже на учебу успевал возить, хотя сам был с работы. Чуя благодарно улыбался, целовал его на прощание со всей застревающей в горле нежностью, со страхом, пытаясь задушить на корню, не показать свое тихо звенящее отчаяние. — Прости, кажется, у меня трудный период, — винился Чуя с ломкой улыбкой. — Не извиняйся, у всех бывает. Сходим в кино в выходные? — Огай обворожительно улыбался в ответ, а у Чуи темнело перед глазами от тревоги — до выходных у Мори по графику должно было быть еще двое суток на работе. Рабочих суток у Огая Чуя боялся, как огня — именно после них мужчина приходил оплетенный алыми лентами связи с головы до ног, мечтательный и отрешенный до тех пор, пока не брал себя в руки и не скрывал получше свое состояние. То, с какой скоростью он все лучше учился скрывать свое состояние, тоже не давало успокоиться и подумать, будто опасности не существует. Чуя как никогда ненавидел свой дар — тот обернулся проклятьем. Мори не изменял — еще нет — но Чуя отлично знал, с какой скоростью соулмейты притягиваются и насколько невыполнимой окажется подлая мыслишка силой оборвать чужую связь. Даже если Чуя имел бы шанс просто взять Огая в охапку и увезти как можно дальше — это не помогло бы ни капли. Даже если соулмейты проходили друг мимо друга — жизнь сталкивала их лбами снова, и снова, и снова. На что он вообще надеялся, когда начинал то, что могло — и грозило — оборваться в любой момент? Очередное возвращение любимого с дежурства заставило Чую половину вечера проплакать в ванне. Огаю он сказался заболевшим — давление шалит, наверное. Мори скептически приподнял бровь при виде ломаной улыбки и покрасневших глаз, однако вскоре Чуя по-настоящему выворачивался наизнанку — от слез и ужасного муторного страха потери его тошнило, и в какой-то момент давление на виски превысило предел — живот свело сухими спазмами, а потому он расстался с тем, что задержалось в желудке с завтрака — обед он пропустил. Вечер во всех отношениях был потерян и реанимации не подлежал — в реанимациях Чуя с некоторых пор понимал очень многое. Ночью Чуя не спал. Было все время жарко, он беспокойно ворочался с боку на бок, откидывал одеяло, укрывался обратно, вертел подушку холодной стороной к затылку, мял ее в руках, откидывал вовсе. Пытался спать на животе, потел, переворачивался и растерянно моргал в темноту. Аффект в душе не хотел униматься, только усиливался, бросал то в отчаяние, то в растерянность, то подводил к слезам. Сердце стучало в груди, как при беге, к горлу подкатывал ком тошноты. На запястьях любимого этим вечером красовались не только алые ленты, но и бордовые. Кем бы ни был его соулмейт, в постели они оказались быстрее, чем Чуя успел смириться с таким окончанием своей личной истории о том, как счастье стало несчастьем. Утром нужно было ехать на пары, часы показывали уже 3:45 утра, еще немного и должен был сработать первый будильник Огая. Чуя не хотел ничего, думалось с тоской: как жаль, что ночь не может стать вечной. Вечером Огай был с Чуей как никогда нежен и внимателен, заботлив до приторности, почти на руках носил. Чуя хотел сказаться больным подольше, и у него действительно то что-то кружилась голова, то Мори обеспокоенно спрашивал, почему он вдруг так побледнел, пока сам Чуя считал черные круги, вдруг плывущие под веками, да сглатывал ставшую вязкой слюну. Секс, которым Чуя попытался ободриться, доказывая себе, что ситуация не безнадежна, получился скомканным; нежным, но каким-то механическим. Мори, помня о его нездоровье, боялся двигаться смелее, толкался монотонно, и Чуя ощущал кожей его скуку. Взгляд то и дело сам собой соскальзывал на зрелище обвитых яркими лентами рук; от этого юношу бросало в слезы, он кусал губы и вскоре интерес к близости в них обоих окончательно угас. Они приняли душ, Чуя еще некоторое время сидел на порожке балкона, «дыша воздухом», мокрые волосы лежали поверх полотенца на плечах. Огай сверлил взглядом его затылок, терпеливо дожидаясь его возвращения на футон, а не дождавшись, отвернулся в другую сторону, подложил подушку на плечо и вскоре, уснул. Чуя сходил выпил теплого молока; зудело на периферии желание покурить, как в годы своей школьной разнузданности, но сигарет не было. Денег на пачку — тоже, и даже тратить не хотелось, ему и так в этом месяце пришлось уже отложить гору денег на бензин. Купленный мотоцикл простоял после покупки все каникулы, права не радовали. Чуя почему-то с ожесточением решил, что вот сегодня точно поедет на пары именно на нем — хотя бы чтобы узнать, сколько времени он сэкономит, если не будет толкаться в метро в несусветную рань. Пар у Огая сегодня не предвиделось, сам мужчина должен был уехать на дежурство. Чуя решил, что это к счастью, и усилием воли отогнал мысли о слежке, шпионствах и прочих неприличных вещах, недостойных взрослого разумного человека. Новость о своей отставке он примет с достоинством, с гордо поднятой головой, и унижаться не будет — выучка юности не пропала зря, он размяк, но о том, какими были подростковыми годы, еще не позабыл. Раскатывать губу, что все несчастья кончились, и он наконец-то имеет право быть с кем-то, его никто не заставлял — он сам так решил, и теперь пришла пора расплачиваться за эти глупости. Он обязательно однажды посмотрит, как выглядит тот или та, кого небеса сочли подходящей парой для Мори. Но не теперь, не на гудящую голову и — не на эмоциях, когда, как Чуя знал, он может натворить неимоверное количество глупостей. Небо уже было белым, а за окном слышался гомон пробудившегося ото сна города, когда Чуя, пересилив себя, все-таки забылся сном.Мечты в золу, любовь в ничто
— MDP — BTS — FAKE LOVE (Orchestral ver.) Утром Чуя встал совершенно разбитый. Его непритворно знобило, хотя градусник намерил ему всего лишь 37 градусов вместо положенных 36,6. Мори уже не было, в ванной комнате сильно пахло его парфюмом. Чуя почистил зубы, не чувствуя вкуса ментоловой пасты, и оставил открытой дверь на балкон — пусть проветривается. Рассада помидоров укоризненно качнула увядшими листочками, напоминая о необходимости полива. Чуя отмахнулся — вечером польет. От недосыпа в глаза словно песок насыпали, он бесконечно тер их пальцами, пока не понял, что так только хуже. Крепко зажмурился. Поморгал, почувствовав, как набежали слезы, и опять протер уголки глаз. Взгляд непроизвольно упал на тумбочку в коридоре рядом с зеркалом, и Чуя шумно втянул воздух носом. — На кой черт тебе капли для глаз, если ты все равно про них не помнишь, идиот? — обругал Чуя свое отражение. То ответило ему злобным прищуром, и Чуя чуть не забыл, что показывать самому себе средний палец — это уже что-то шизофреническое. Схватив флакончик, он убежал закапывать капли в глаза перед зеркалом в ванной — там в зеркале жило отражение подружелюбнее по отношению к своему оригиналу. Дальнейший день обещал не задаться прямо с утра. Кофе убежал на плиту, в холодильнике не оказалось ни молока, ни сливок, а сахарница разбилась, когда Чуя попытался подцепить ее кончиками пальцев, благо, сахарного песка внутри было так мало, что не хватило бы и на чайную ложку, и Чуя чуть не обплевался от злости, поняв, что с кофе сегодня совсем-совсем не сложится. Сразу после этого у него пригорел хлеб в тостере, а потом упал маслом вниз еще до того, как Чуя успел сделать хотя бы один укус. Как назло, пол выглядел так, словно подметался в прошлом году, так что спасать после падения было некого. Тост отправился в помойку, а Чуя остался наедине с масляным пятном — разрываться между истерикой с битой посудой и истерикой слезной. Остановился посередине, задумавшись над перспективами. — Что дальше? Меня задавит упавший на город самолет, пока я буду стоять в пробке? А если останусь дома, то самолет упадет на сам дом? — Чуя уставился в потолок и отчетливо психуя возопил в него свои вопросы, экспрессивно взмахнув руками. Верь в высшие силы или не верь — а сегодня был не его день, и уже спускаясь вниз по лестнице, Чуя вспомнил, что планировал поехать на мотоцикле. Пришлось вернуться за шлемом, а заодно обнаружить, что не взял мобильный телефон вместе с зарядкой — те так и остались лежать на кухонном столе. Перекидывая ногу через седло мотоцикла, Чуя разве что на людей не кидался, так раздражало все вокруг — слишком яркий свет, слишком шумные дети, слишком большое число машин и слишком сильно припекающие спину солнечные лучи. Прохладное время утра он прозевал и ехать теперь было нужно практически в самый час пик по солнцепеку. Утешило одно: он мог успеть перед парой заскочить в кофейню неподалеку от территории университета и перехватить свой завтрак там. Головная боль от недосыпа не так страшна, как нехватка кофеина в организме, и лавируя между постепенно увязающими в пробках автомобилями, Накахара собирался сделать все, чтобы невыносимое утро стало чуточку более походить на что-то, что можно пережить, не сдохнув. Да, он фигово себя ощущал, но в сравнении с тем, каким был вчерашний вечер и ночь — даже сравнивать не с чем. Сейчас он хотя бы не травит себе душу тем, что Мори ему… Перед глазами неожиданно мутнеет, плывут уже знакомые черные круги и тошнота подкатывает к горлу. Забывшись, Чуя вскидывает руку, чтобы зажать рот, и натыкается на собственный шлем, совершенно теряясь. Эта секунда растерянности дорого ему обходится — Чуя понимает, что потерял контроль над управлением, когда судорожно стиснувшая руль рука выворачивает мотоцикл влево, посылая его наперерез потоку несущихся машин, и он с опозданием хватается за руль и второй рукой тоже, не рискуя выворачивать руль обратно — иначе понесется в лобовую атаку на ждущие своей очереди авто. От ужаса предстоящего шевелятся волосы на голове, хочется зажмурить глаза и не видеть возможную смерть, но нельзя, и пальцы, как назло, сводит на резинке — о том, что существует тормоз, он даже не вспоминает, с внутренней обреченностью готовясь к смерти. Почти проносит, он почти успевает проехать без происшествий. Чуя вылетает с другой стороны потока, в последний момент ухитрившись не влететь в капоты чужих автомобилей, набирающих скорость раз, другой; в последний момент виляет перед грузовиком, едва не попадая под его высокую кабину целиком, вместе с мотоциклом. А потом его удача, причитающаяся за день, кончается — машина последней полосы, идущая поворотом на ту дорогу, куда Чую вот-вот должно было вынести в безопасность свободного пути и отсутствия риска быть задавленным, срывается с места, взвизгнув покрышками, и только чудом Чуя успевает задрать ногу, когда выпуклый бампер вгрызается в его мотоцикл. Чую вместе с машиной отбрасывает вбок под визг шин и тормозов. От удара он заваливается, уже вылетая из седла, но судорожно пытается приземлиться на выставленную руку и ногу, на которую он, почему-то, не надел сегодня защиту. Спасенная от удара бампером нога ухитряется зацепиться за руль, а потом Чуя кричит от боли в руке и колене, столкнувшимися с асфальтом, и вырубается — удар головой, пусть даже она в шлеме, не приносит ничего, кроме темноты и в последний момент прокушенного языка. Вновь сознание приходит к Чуе уже в машине скорой. Головная боль еще сильнее, чем прежде, его рвет, во рту стоит вкус крови. Кто-то вытирает ему рот шершавой и нихера не впитывающей одноразовой пеленкой, перед глазами круги и все плывет. Сфокусировать взгляд нет никаких сил — Чуя не успевает даже дать понять, что он пришел в сознание, как его снова вырубает. Последним он запоминает вид своей заклееной вдоль и поперек руки, из которой торчит веселенькая бабочка капельницы. В себя Чуя окончательно приходит уже в приемном покое, лежа на каталке. Дежурный врач приемного громко изумляется крепости чужой безмозглой головы, рассматривая снимки, и вскоре восхищается так же крепости скелета в целом. Чуя ощущает левую половину своего тела, как мясную отбивную, а не руку с ногой, но судя по поведению врача, он хотя бы не помирает — и от этого его перетряхивает облегчением. Одежды и поясной сумки нет, и он сначала дергается, а потом успокаивается — раз ему делали рентген, то и вещи должны были снять тогда же, верно? — Удивительное невезение — проехать весь перекресток насквозь без единой царапины, и облажаться из-за машины, которая только двинулась с места, — зубоскалит молодая ординатор, заглядывающая врачу через плечо. Чуе хочется показать ей средний палец, но тот, который не на пострадавшей руке, обмотан пластырем с прикрученной к нему трубкой капельницы. — Кровь на алкоголь взяли, на наркотики все взяли… Что еще? Чуе хочется возмутить, что его доили на предмет анализов без его согласия, но он прикусывает язык — не то, чтобы до этих минут он бы смог ответить, если бы у него спросили хоть что-то. Врачи между собой решают, стоит ли такого красавчика класть в отделение — хотя бы понаблюдать. Чуя, уверенный, что у него хоть слабенький, но точно сотряс, сквозь расплывающиеся предметы пытается осмотреться, куда он попал — голова от подголовника приподнимается с таким трудом, словно он под давящей рукой пытается активничать. Наконец, в глаза бросается информационный щит с названием организации, и Чуя стонет в голос — из всех больниц, которые есть в городе, он оказался именной в той, где работает Мори. Мори, который сегодня на дежурстве и которого Чуя в глаза видеть не желает до тех пор, пока не разберется, как ему жить дальше, зная о том, в чем Огай еще не решил признаться. Пиздец. — Вы очнулись, как я рад! — раздается полный облегчения мужской голос над ухом. Чуя едва не сворачивает себе шею, дергая головой в противоположную от информационного щита сторону и натыкаясь на нервно выворачивающегося себе суставы парня в деловом костюме. От его бледности Чуе думается, что их сейчас одинаково тошнит — парня от волнения, Чую от резкого движения. Несколько мгновений он падает в темноту перед глазами, как-то вяло ловя за хвост мысль, что, кажется, опять потерял сознание. Но потом перед глазами проясняется. Его тошнит, но как-то вяленько — Чуя понимает, что, в принципе, там и в первый раз было нечем, но чем-то же он выворачивался в машине скорой, если, конечно, эта поездочка ему не привиделась, как иногда случается после сотрясения содержимого черепной коробки? — С вами все хорошо? — обеспокоенно — и шепотом — спрашивает у него чудик в деловом костюме. Чуя буквально все силы прикладывает, чтобы не спросить у него, что он за хрен и какого хера вообще хочет? На персонал щеголь вообще ничуть не похож — у него типаж Огая, приготовившегося к выступлению на конференции. И невольно мрачнеет, осознав, что для него теперь мерилом любого человека в костюме будет Мори. Молодой человек, пытавшийся привлечь его внимание, принимает смену настроения на свой счет, слегка отстраняясь. Врачи в стороне даже не поворачиваются на их возню, и Накахара решается. — Вы кто? — хрипит он, и сам морщится, ощутив корку в горле и свой прокушенный, распухший язык. — Извините, от меня несет наверняка, как с помойки… Мужчину то, что он пошел на контакт, кажется, радует — он улыбается с явностно видимым облегчением и представляется: — Все в порядке. Меня зовут Дазай. Дазай Осаму, я, гм… виновник вашего состояния. Это из-за меня вы полетели с мотоцикла, хотя перед этим довольно успешно проехали через весь перекресток на зеленый сигнал для противоположного потока машин. Чуе становится дурно от одних воспоминаний об этом кошмаре, в желудке тут же появляется ощущение провалившегося на дно камня. И он честно успевает отвернуться, прежде чем его выворачивает едким желудочным соком прямо через поднятый бортик кровати. Во рту почему-то остается вкус, как будто он пил цветочный кондиционер для белья. Медики прекращают споры и начинают суетиться вокруг. Сквозь шум в ушах Чуя слышит сосредоточенное «в реанимацию его», и только прилив адреналина позволяет ему в ответ на это крикнуть пронзительное: — Нет! Все замирает, словно поставленный на стоп ролик в интернете. На Чую смотрят с жалостливым снисхождением, и это его злит. — Нет, — повторяет он, вкладывая в голос всю имеющуюся в нем твердость, вопреки всем доводам разума и здравому смыслу. — Я не останусь у вас. Вы же сами сказали, серьезного ничего со мной не случилось, тошнить меня начало еще до аварии — я ничего не ел с утра. А теперь и подавно — просто удар головой о асфальт, ссадина, шишка — не больше, шлем сделал свое дело, ведь так? Иначе бы я уже был на койке, и вы бы меня не обследовали как поступившего, вы бы носились со мной, как будто я вот-вот откинусь. Врач приемника смотрит на него с брезгливым интересом зоолога, которому обоссал любимые походные ботинки жалкий представитель фауны, которого и добить нельзя, и проигнорировать пакость не выходит. — Парень, ты понимаешь, что тебя через полчаса на скорой вернут обратно? Придется платить за ложный вызов, за обследования, за… — Допустим, обследование я уже оплатил, — вдруг подает голос молчавший до этого Дазай. — Вызов тоже, я уже даже вызов полицейского наряда оплатил, чтобы разобраться, кто виноват. Но, насколько я могу судить по словам пострадавшего, — Дазай перевел взгляд на Чую, — ему просто стало плохо на дороге, еще до аварии, и если так — можем просто зафиксировать полученные травмы, Накахара-сан получит свой штраф за отсутствие защитной экипировки, я — возмещу за то, что повредил транспортное средство, и мы разойдемся полюбовно. Чую этот вариант полностью устраивает. Он даже смог яростно кивнуть, и принялся кряхтя пытаться сесть на койке, которая от его усилий чуть не укатилась дальше по коридору. Сесть у него получается хорошо если с третьего раза; перед глазами конечно же тут же мелькает веселенькая пестрая карусель, во рту становится противно от все того же вкуса цветов, как от кондиционера для белья. Но Чуя остается сидеть, пока не проясняется и не успокаивается болтанка у него в желудке. — Наложите ему гипс на запястье, чтобы наверняка — трещина, думаю, там все-таки есть, оставьте шейный воротник, чтобы не рыпался особо. Обработайте и зафиксируйте ногу до бедра, а то ведь он побежит, чтобы доказать, что разодранная до кости коленка нам всем мерещится, — кисло бросается в итоге все тот же врач приемника, закончив наблюдать за отчаянным проявлением не то героизма, не то склонности к самоубийству — второму за день. — Много видел идиотов, но таких, как ты, парень — никогда. Чуя много что мог сказать в ответ, но только сморщился и сквозь зубы поблагодарил за заботу. Через час он с облегчением подмахнул отказ от госпитализации, порадовавшись, что Огай так и не явился посмотреть на шум и не наткнулся на его имя в базе данных, или как там еще врачи могут обнаружить личностей, которых планировали встретить разве что дома вечером. А еще через час Чуя давал показания, подкрепленные документами из больницы. Да, очень несчастный случай, анемия, железодефицит, просто стало плохо. И нет, мотоцикл теперь его не манит — и не будет манить еще долго, после такой-то первой поездочки, которая стала для машины последней. Нет, никаких претензий господину Дазаю, никто не виноват, господин Дазай и так добр сверх меры, потратил целый день и кучу денег для установления истины. В готовых анализах Чуи — оплаченных все тем же Дазаем — прямые показания для госпитализации и месяца под капельницами с витаминами, но вместо этого Чуя машет здоровой рукой, обмотанной бинтом, всеми силами избегая попыток полиции превратить недоразумение в повод для громадного разбирательства — повода для испуга у Чуи нет, потому он и не пугается. Он не пил и не употреблялся, и его анализы, когда будут готовы, вернутся подтверждением его кристальной чистоты и законопорядочности. К тому же, чем дальше, тем больше у него нет сил. Морфий, сделанный на скорой, угрожает вот-вот прекратить свое действие. Дазай, сидящий рядом, посматривает на него все более встревоженно — наверное, Чуя, с течением времени, выглядит все более неважно. И вскоре он понимает, почему. Зрелище Чуи даже в зеркале — не для слабонервных. Кто другой уже бы вовсю жаловался и требовал покрытия страховки. Половина тела в гипсах и повязках, джинсы Накахары с одной стороны стали шортами — травматологи не поскупились, замотав ногу от кончиков пальцев и до бедра — Чуя заподозрил, что дело не только в здоровенной ране, которую ему обработали и зашили мелкими стежками, но и в костях. Может быть, такая же мелкая трещина в потенциально опасном месте, как та, которую ему загипсовали на руке? Наверное, если бы не доступ к ране, ногу бы загипсовали тоже. Чуе выдали бланков и справок на год вперед, назначив походы на осмотр к врачу по месту жительства, и Накахару это вполне устраивало. В его выписке максимально размазали описания травм по листу, мотивируя ненастойчивость отсутствием угрозы для жизни. Чуя даже не знал, что и от врачей можно отделаться, стоит только заупрямиться, и склонялся к тому, что тем просто не хочется заниматься проблемным пациентом, который, к тому же, ничего им не должен — все услуги оплачены третьими лицами, можно и не держаться за того, кто уже окупил приложенные к себе усилия. Последний укол, сделанный ему, был противорвотным, и он тоже оправдал себя — в участке Чуя так и не ел, не пил, но не замутило его ни разу. Только когда спустя несколько часов усталость оказалась сильнее упрямства, он честно признался в том, что не отказался бы перенести все эти споры на другой день — желательно недельки через две, когда разберется со своим телом и кучей навязанных ему помех. И с головной болью — удар по голове есть удар по голове, у него в выписке есть настойчивые рекомендации отдыхать. Тогда и только тогда все вспомнили, что он вообще-то не просто так бинтами обмотался на половину тела. Служители закона рассыпались в извинениях, покаялись без особой искренности — Чуе она и не была нужна, так-то, — и отпустили на все четыре стороны, желая скорейшего выздоровления — и счастливого завершения вопроса об аварии, которая чуть не стала массовой, лишь чудом обойдясь без смертей и невинных жертв. Чуя оценил воткнутую напоследок шпильку — но если законники рассчитывали продавить его, то облажались — виноватым себя Чуя не считал. Слишком сильно ему прилетело за день, чтобы дополнительно грузить себя попытками слишком умных добавить истории сослагательного наклонения. Огромной проблемой оказалось встать и просто даже дойти до туалета, но, словно они договаривались о подобном, помощь ему оказал Дазай — без просьб или заминок. Если бы каждый шаг не казался Чуе крошечным подвигом и если бы к горлу не подкатывал ком, он бы отказался. Но сил не прибавилось ни на йоту, болело все сильнее. Нужду пришлось справлять под присмотром и с облегченным выдохом — словам врачей, что разрывов внутренних органов нет, Чуя верил с натяжкой — после его спича, вслух о реальном положении дела могли и не сказать. — Нам нужно будет вернуться в больницу, — вдруг сказал Дазай, и с силой провел пальцами по волосам. Чуя, кое-как приноровившийся к костылям, неуклюже подогнанным под его рост, издал сомневающийся звук, неуклюже раскручивая тугие краны, чтобы вымыть руки. — Там наши паспорта остались, ваш — в приемнике, мой — в отделе оплаты. Не вижу смысла такие важные вещи откладывать до завтра, если можем разобраться со всем сегодня. А потом я вас подброшу — машину мне вернули, — Дазай как-то хвастливо покрутил на указательном пальце ключи от своей ласточки — на той даже царапин, вроде бы, не осталось, тогда как мотоцикл Чуи разбросало на всю дорогу, как будто тот был пластмассовым и игрушечным. — Еще раз простите, что так получилось с вами и вашим… — Да ладно, — оборвал его Чуя. — Жив остался и слава ками, так ведь? Дазай, подумав, легко согласился с такой формулировкой. Чуя подумал, что, наверное, его эта нервотрепка помяла сильнее — ему ведь мог попасться и какой-нибудь засранец, решивший стрясти гору отступных за ссадины, которые получил два дня назад и к делу не имевшие никакого отношения. — Все в порядке, правда, — уже совсем иначе сказал Чуя, и, отставив костыль правой, сжал ладонь Дазая, безвольно повисшую вдоль тела. — Никто не виноват, что мне стало плохо, что я почти не помню, как ехал. Что вы до последнего не ожидали, что какой-то двухколесный ушлепок даже не подумает сбрасывать скорость. — Я правда не видел, — Дазай мотнул головой, и сжал пальцы Чуи своими. — У меня чуть сердце не остановилось, когда перед машиной вдруг нарисовался мотоцикл, я еле вспомнил, с какой стороны у меня газ, а с какой тормоз. Могло быть хуже — я мог газануть и ты отлетел бы, как из пращи выпущенный, прямо на полосу, — в глазах Дазая — ужас человека, который знает, каким бы выглядел худший сценарий. У Чуи вдоль спины поползли иголочки холода, потому что он тоже представил, что было бы, спутай Дазай педали. — Ну, обошлось, — Чуя упрямо дернул рукой, возвращая Дазая в реальность. — Вы мне даже обследование оплатили, и такси… — Твой телефон все равно разбился, когда ты упал, — мужчина покачал головой. — Карт при тебе не было, налички тоже. В приемнике еще ключи в кармане нашли, но по ним не ясно, что от чего — слишком много. Чуя вспомнил, что Мори доверил ему связку от аудитории и лаборантской, а еще от служебного туалета, чтобы не таскаться на другой этаж. Три ключа были от дома, ключ от мотоцикла — отдельно, но он был в зажигании, когда Чуя вылетел из седла, и наверняка в зажигании и остался — бесполезным куском металла, которым больше ничего не выйдет завести. — Все обошлось, я почти в порядке, — Чуя невесело дернул плечом загипсованной руки. — Правда когда смогу отдать деньги за обследования — понятия не имею, тут, кажется, намечается увлекательный больничный. А за больничный мне стипендию не заплатят. В глазах Дазая мелькнуло… что-то. — Ты уверен, что не останешься лечиться в той больнице? Приедем, скажешь, что был не прав. Ведь лучше, чем в одиночестве и неизвестно, что с тобой может случиться. Тут в дверь туалета требовательно постучали, и они вспомнили, что выбрали слегка неудачное место для разговоров. Чуя выпустил чужую руку и схватился за костыль, Дазай оперативно открыл замок и посторонился, придерживая дверь. Эпическое зрелище уродливого выползания Чуи снизило процент недовольства у собравшейся очереди, позволив им без особых комментариев в спину отправиться на поиски лифта. — Подождешь тут, я машину подгоню, — на первом этаже Дазай вздохнул, словно не веря, что они наконец-то уходят отсюда нахрен, и никто даже не в претензиях и не угрожает заварить кашу с судами и разбирательствами. Чуя, отлично понимающий его состояние, криво усмехнулся, подбородком только дернул, намекая идти уже, куда надо. Он уселся на лавочку неподалеку от стеклянных дверей участка, взглядом цепко отслеживая перемещения своего «благодетеля» в поисках стоянки — ошибиться и вместо бесплатного проезда получить три часа ожидания сбежавшего водителя, который уже порадовал вестями о судьбе его телефона и документов, Чуе не хотелось. Краешек сознания как-то машинально отметил, что Дазай перешел на фамильярные обращения, то самое «ты» — и Чуя флегматично понял, что ему с этим нормально. Если он хоть что-то смыслит в текущем времени, не имея часов, то у них будет еще час на болтовню во время стояния в бесконечных пробках города, а потом — еще примерно столько же, пока Дазай, если не пошутил, будет везти его до дома. Так что Чуя, наверное, тоже может попробовать перейти на «ты» с этим человеком. После всего, что сегодня было — кто-то из них обязан предложить второму руку и сердце. Чуя сморщил нос, вспомнив о перспективе все-таки встретиться в больнице с Огаем — и решил: наплевать. Накинет капюшон, прикинется, что не узнал и вообще после падения в разуме затмение, а там — хоть трава не расти. Он даже не будет проверять, стали ли бордовые ленты шире прежнего, когда утром Огай вернется и обнаружит загипсованный «сюрприз». Накахара вдруг понял, что день был настолько насыщенным, что уже никаких нервов переживать не осталось. Он просто дергался, дергался, рефлексировал, а потом случилась авария, и, как всякий нормальный человек, который чуть не сдох — совершенно неожиданно и ничуть не желаемо — просто перегорел к волновавшей теме. Не прям совсем стало наплевать, но… Чуя сделал глубокий вдох. Ему было просто неприятно. Неприятно, но — ничто не смертельно кроме смертельного. Вот и у него больше умирать из-за чужих измен, для него ничуть не тайных, не получалось. Кончилось. Перегорело. Чуя с облегчением выдохнул, когда Дазай, пропавший почти на двадцать минут, неожиданно затормозил напротив скамейки, и, галантно открыв вторую дверь в салон, помог Чуе подняться, дойти, пристегнуться и устроиться со всеми своими гипсами, воротниками и костылями на заднем сиденье, прямо за водительским местом. — Финишная прямая, — вздохнул мужчина, устроившись за рулем, и Чуя, не будь он все так же скован картонкой шейного воротника, яростно кивнул бы его словам.