Нежность

Коридоры скручивались в спирали, раздваивались и поворачивали, задирались вверх, предлагая лезть по ним, как по горе. Надписи на стенах теснились, толкались и наползали друг на друга, возмущенно переругивались, но стоило к ним присмотреться, как они начинали оплывать, теряя смысл, и стекать под плинтуса. Была странная уверенность, что ему надо идти, просто идти, не останавливаясь, и он шёл, сворачивал, карабкался вверх, проходил странные петли, образованные коридорными изгибами, и вслух читал номера на дверях: первая, вторая, третья, четвёртая, шестая и, почему-то, «не стучать, не входить». Ральф привычно проснулся за несколько минут до звонка будильника. Вчерашний день диафильмом промелькнул в голове, вызывая ненужное раздражение. Может, Стервятник ушёл, пока он спал? Он прислушался — тихо, никаких посторонних шумов: тикают часы, дребезжит на кухне холодильник, шумит вода у соседей, дворник на улице скребёт метлой дорожку. Вчера, допив чай, он смотрел на спящую Птицу и думал перетащить того на диван, а потом махнул рукой и ушёл спать, даже закрыл дверь в спальню, давая Стервятнику возможность принять решение самостоятельно: уйти или остаться. Как бы там ни было, а ему нужно собираться на работу. Вставая, Ральф малодушно пожелал, что Стервятник исчез, и ему не надо будет сейчас решать вопрос, как его оставить одного. Но тот всё так же спал, скрючившись в кресле под его курткой, и даже сопел носом, приоткрыв рот. Ральф потряс спящего за руку, дождался, пока тот откроет глаза и сядет, похожий на растрепанную галку.       — Просыпайся, умывайся, завтракать, — скомандовал он и, не дожидаясь ответа, пошёл на кухню. Стервятник в своей худобе ещё не дошел до стадии узника концлагеря, но был определенно на пути туда. Наверняка, если открыть его медицинскую карту, то там обнаружится весь перечень заболеваний желудка и кишечника, от колита до язвы. Годы жизни в интернате на всём готовом мало способствовали развитию собственных кулинарных навыков, но запарить молоком тарелку овсяных хлопьев Ральф был в состоянии. Стервятник вошел и сел за стол на то место, куда обычно садился сам Ральф — лицом к окну, чтобы видеть большую иву. Ральф поставил кружку с кофе, достал масло, сахар, хлеб, ветчину и сливки.       — Я не буду, — пробормотал Стервятник, отодвигая пальцем тарелку с кашей.       — Послушай, Рекс, если честно, то мне глубоко наплевать на вас всех, и ты не исключение из этого списка, — Ральф беззастенчиво врал, но другого способа донести до упрямца свою мысль не видел, а сюсюкаться и дуть в больные коленки он никогда не умел.        — Если хочешь вылезти из той клоаки, в которой ты сейчас живешь, ты будешь есть и делать всё, что я скажу. Если нет — то, когда будешь уходить, просто хлопни дверью, и замок сработает. Мне надо на работу, сидеть с тобой и скорбеть по твоим болячкам и бедам — некогда, да и сколько можно? Ральф говорил и смотрел на Стервятника, тот же не поднимал глаз от стола. Горбатый нос и сжатые в побелевшую линию губы — птичье упрямство и гордость, а вернее, подростковая глупость, и остывающая каша. Ральф отпил кофе и стал есть, по привычке прокручивая в мозгу свой рабочий график на неделю. Сегодня он до шести, завтра только до четырёх, а послезавтра у него суточное дежурство и потом два дня выходных. И ему надо оставить у себя в доме вора и торчка ради призрачной помощи, которая, похоже, никому нахрен не нужна.       — Я попытаюсь помочь Сфинксу и остальным. Не потому, что мне вас жаль, или я вам должен, как бывший воспитатель, а потому, что он пришёл и попросил. И за тебя в том числе он просил тоже — так будь добр, Рекс, прояви хоть каплю уважения ко всем тем, кто желает тебе добра. Ральф уже допивал последние глотки, когда Стервятник взял ложку и начал есть, медленно, явно преодолевая себя, но он ел, а с остальным они разберутся потом. Весь день Ральф боролся с желанием позвонить домой и узнать, всё ли в порядке. Он утешал себя, что если бы там случился потоп или пожар, или ещё что-нибудь катастрофическое, ему бы позвонили соседи, у них был его рабочий номер. Время тянулось, как товарный состав. Десять минут, ещё пятнадцать и ещё пять, вагон за вагоном, бесконечная череда минут. Он еле-еле дожил до шести, последний час поминутно сверяясь с часами. Казалось, минутная стрелка прилипла и не движется, чуть дергаясь в нерешительности на месте: добавить минуту или ещё подождать. Это ожидание настолько измотало его, что, уже потом, по пути домой, ему казалось, что он заснёт за рулем на очередном перекрёстке. Окна квартиры были темны, и Ральф почувствовал неожиданное облегчение: Стервятник ушёл. Он даже рассмеялся, выгоняя свои тревоги: значит, он решил за них двоих. Соседка, идущая с маленькой девочкой за руку, улыбнулась, удивленная его весельем. Он придержал ей дверь в подъезд и даже согласно покивал на ничего не значащие слова о том, что осень затянулась. Помнится, в Доме все свои речи вожак Птиц любил начинать с замечаний о погоде: день сегодня дивный, все устали от солнца и ждут дождя, вечером пойдёт снег, мои кости чувствуют это — и прочая чепуха, позволяющая говорить ни о чём. На ступеньках у двери сидел Стервятник, рассматривая ступни в разного цвета носках в тапках Ральфа. Веселье выдуло из головы со свистом, как в аэродинамическую трубу.       — Я выносил мусор, — пробормотал Стервятник, поднимая на Ральфа воспалённые глаза в тёмных кругах изжелта-серой кожи. — А дверь захлопнуло сквозняком.       — Давно сидишь?       — Минут сорок — час. Значит, всё сначала. Мешка с одеждой в прихожей не оказалось, а квартиру явно пытались прибрать. Вымытая посуда отекала на полотенце, столы протёрты от крошек, с подоконников и комода вытерта пыль. Ну что же, значит, он будет всё-таки решать вопросы совместного существования. Ужинали они в молчании. Стервятник вяло ковырялся в макаронах, сваренных на скорую руку, но котлету съел и даже поклевал немного салата из свежей капусты. Он не смотрел на Ральфа. Односложно отвечал на вопросы про соль или хлеб, но встал из-за стола первым, чтобы нажать кнопу электрочайника. Ральф поймал себя на мысли, что, глядя на это ковыляние на его кухне, не испытывает ничего. Ни вчерашней жалости или брезгливости, ни былой злости и раздражения, не говоря уже о радости или каком-то душевном равновесии. Пустота.       — Как твоя нога? — он спросил, потому что заметил, что Стервятник не пользуется тростью.       — Она перестала болеть после того, как мы ушли из Дома.       — Но ты хромаешь.       — Привычка, — Стервятник забрал тарелку Ральфа и свою, отнёс в раковину.       — Ясно. Ни черта ему было не ясно, но это явно не то, что надо выяснять в первую очередь. Стервятник гремел посудой, перемывая тарелки, потом заваривал чай, болтал ложечкой в заварочном чайнике и даже не морщился, нюхая аромат столетней заварки, в которой наверняка уже моль завелась. Ральф обычно довольствовался чайными пакетиками: быстро, крепко и никаких хлопот. Где-то Птичий Папаша ещё и откопал это старьё, роясь по шкафам в его отсутствие.       — Я нашел у вас липовый цвет и заварил, — проговорил Стервятник, не оборачиваясь. — Он старый, но всё-таки это хорошая поддержка организму в холодные дни. Да, изменился. Раньше, в Доме, он бы выслушал целую лекцию про хороший чай, а может быть, и получил пригоршню сушеных апельсиновых корок или листьев мяты. Изменился или стесняется?       — Рассказывай, — потребовал Ральф, получив свою кружку.       — Что?       — Всё. В целом, рассказ Стервятника мало чем отличался от всего того, что он уже слышал от Рыжего, Крёстной и Сфинкса. Птица сел боком и теперь монотонно вещал о жизни Дома без Ральфа, даже не высказывал особых претензий или обид: то ли повзрослел и поумнел, то ли это был результат хорошей работы кабинета психологической помощи Могильника.       — Зачем резался? — Ральф не видел смысла обходить эту тему, делая вид, что этого не было. Стервятник невольно одёрнул рукава кофты, но движение было бессмысленным, шрамов и так не было видно, и пока они Ральфа не интересовали.       — А зачем вы меня поцеловали? — огрызнулся Стервятник, стрельнув глазами и сморщив нос. Вот это ему нравилось больше, чем занудный бубнёж и безвольные руки примерного ученика на коленочках.       — Насколько я помню, это был прощальный подарок по твоей просьбе, — уточнил Ральф. — Так зачем?       — Вам другие говорили про Табаки, да только не всё, — Стервятник встал, чтобы долить им чая. — У вас есть выпить?       — Обойдёшься. Ему было не жаль достать бутылку виски или вина, но потакать Стервятнику в его дурных привычках он не собирался, и так на просвет все кости видно.       — Табаки не только меня изводил, он затиранил всех, и своих состайников тоже. Они в комнату только спать возвращались, и то искали повод у кого-нибудь задержаться. Горбач сбежал жить во двор, свил гнездо на дубе. Я серьёзно, не вру. Курильщик придумал себе болячек, чтобы его держали в Могильнике, Чёрный отвалил к Псам. Там днём только Македонский и сидел, он один мог выносить причуды Шакала, но на то он и ангел. Остались только Слепой и Сфинкс. Слепой — и так не болтун — вообще стал почти… тенью… Стервятник запнулся на простом слове для любого другого, но только не для него. Ральф знал, что на такое нельзя реагировать, никак нельзя реагировать. Любое сочувствие приведет к озлобленной истерике, значит, просто молчать и ждать.       — …. тенью самого себя, — Стервятник справился со своим волнением и продолжил говорить. — Дом не выпускал его на ту сторону.       — Как ты это понял? — перебил Ральф. За эти недели он много чего узнал о тайнах Серого Дома, всё то, про что они молчали все тринадцать лет его работы там. Они и сейчас не хотели говорить про эти Изнанки, Лес и таинственные круги, но проговаривались, а он хотел разобраться, если это было возможно.       — Он ходил по ночным коридорам, пытаясь почуять тропу под ногами, а в итоге ранился о набитое вокруг Второй стекло. Однажды он пришёл ко мне, и мы напились моих настоев. Я провалился, а он — нет.       — Откуда ты знаешь? Стервятник усмехнулся.       — Он потом нюхал меня, как собака, и смотрел. Знаете, что Слепой может смотреть? Не руками, а как бы через глаза, только от его взгляда потом даже во сне не отделаться. Стервятник поёжился, опять натягивая рукава на ладони.       — Так что там с Табаки? — Ральф опять вернул разговор в нужное ему русло.       — Табаки проклял всех до единого. Он носился по Дому, как метеор, отлавливал каждого и пророчил страшную судьбу. Крабу вот пообещал стальной ошейник, а через неделю того нашли задушенного в нашем туалете.       — А тебе?       — А мне в Кофейнике он шипел, что я никчемный неудачник и никогда не получу желаемое. В этом не было ничего нового, это я знал и без него, — Стервятник запрокинул голову, похоже, для того, чтобы не унизиться слезами перед Ральфом. Ральф сделал вид, что не замечает. — Эти слова слышали все, а Логи растрезвонили по стаям. Я и так-то не пользовался всеобщей любовью, — не отрывая взгляда от потолка, сквозь слёзы оскалился Стервятник. — А теперь от меня шарахались, как от зачумлённого, даже некоторые из моих птенцов.       — Спустя где-то месяц Табаки приехал вечером в Гнездо и предложил сыграть в угадайку, вывалив целую дюжину своих волшебных колёсиков. Он сказал, выбирай, бери любое — даром. Каждое — новый круг, на каждом мы вдвоём с Максом, но только на одном умираю я вместо него, а он сходит с ума в одиночестве, на другом в психушку уезжаю я, на третьем мы вдвоем становимся овощами, прикованными к больничной кровати, на четвёртом Макс падает с крыши, а я стою во дворе. Фантазия Шакала безгранична. И только на одном круге всё по-старому, только на одном круге помимо нас есть ещё и вы, и только оттуда можно сделать шаг, изменить направление событий. Выбирай, сказал Шакал, они все перед тобой.       — Ты выбрал? — Ральф поймал себя на том, что, слушая этот рассказ, сдерживает дыхание и непроизвольно щурится.       — Выбрал, не устоял, а надо было отказаться. Но вы поймите, это же было невероятно, он сам пришёл и предложил, — Стервятник смотрел на него с влажным блеском в глазах, в которых посверкивали азарт и потаённое безумие. — Такого за всю историю Дома никогда не было!       — Я цапнул первую попавшуюся шестерёнку с закрытыми глазами, не рассматривал. А потом, когда он захихикал своим мерзким смешком вонючего старикашки, понял.       — Что?       — Что никогда не решусь проверить свой выбор. Стервятник смотрел в окно, и в отражении тёмного стекла Ральф видел размытый, искаженный стеклом силуэт. Как будто там, в оконном мире, запечатанном в деревянную раму, жили те двое братьев, разлученных болезнью. Только всё равно один был здесь, рядом, яркий и близкий, а второй зыбкой тенью колебался в глубине. Тенью. А я бы рискнул, вдруг Шакал тебе соврал? Давно ли ты стал таким трусливым? Неужели лучше жить вот так? Где тот, кто требовал от меня поцелуй, подавляя своей волей и желанием? Где тот Стервятник — Монстр Дома, который разнёс Могильник в щепки, прорываясь за Максом? Ты тоже стал тенью, тенью самого себя.