Нежность

В подъезде воняло невывезенным мусором и кошками. Ральф пошаркал ногами о полысевший коврик, счищая снег, и надавил мягкую, податливую кнопку звонка. За дверью заливисто зачирикал механический соловей, переливы покатились вглубь квартиры и замолкли, оборвавшись на высокой ноте.       — Привет, — Янус встречал его в фартуке, который наверняка принадлежал ещё его бабушке. — Проходи. Ральф внёс на кухню сметану и бутылку водки и был усажен лепить пельмени. Янус никогда не соглашался на встречи в кафе, баре, бильярдной или любом другом общественном месте. Говорил, что так много пропадает на работе, что хотя бы встречи с друзьями должны быть домашними. С домашней, любовно приготовленной едой, долгими разговорами, спорами и даже песнями под гитару, если уж дело совсем далеко зайдёт. Протестовать было бесполезно.       — Так, иди мой руки, снимай свитер и садись лепить, — скомандовал Янус, помещая водку в морозилку. Ральф не спорил, но про себя в который раз подивился изумительной безалаберности и неаккуратности в жилище бывшего Главного Паука Дома. Раковина обросла ржавыми потёками, мыло валялось тут же на бортике, игнорируя обломанную чашку мыльницы, полотенце было далеко не первой и даже не третьей свежести, в тазу в ванне кисли и ощутимо попахивали носки, явно замоченные не сегодня. Однажды он спросил, как Янус, являясь врачом, живёт в столь далёких от чистоты условиях? На что получил ответ, что студенты-медики сначала изучают всякие бактерии и вирусы и начинают мыть с мылом и тереть спиртом всё подряд, а потом приходит время иммунологии — и тогда они перестают мыть что-либо до конца жизни. И вообще, говорил Янус, стерильности и санитарных норм мне хватает и на работе. Ральф уселся за стол перед нарезанными кружочками теста, получил тарелку с фаршем и первую (разгонную) стопку с водкой. Перчатку он снял и положил в карман, перед старым другом он никогда не стеснялся своего увечья, а вот дома, со Стервятником, так и продолжал ходить, пряча руку. Выпив, они сноровисто налепили пельменей, не разговаривая, приберегая беседу до обстоятельного застолья. А потом так же молча и быстро накрыли на стол, нарезали зелени с чесноком, навалили каждый себе по целой тарелке ароматных, попыхивающих жаром пельменей.       — Можешь на пенсии пельменную открыть, — с чувством сказал Ральф, даже прослезившийся носом от вкусного пряного мяса.       — Пойдёшь в подельники? — Янус, не стесняясь, с шумом прихлёбывал бульон из тарелки.       — А бухгалтером Стервятника возьмём, — согласился Ральф, разливая очередную порцию водки.       — Рассказывай, — потребовал Янус. Они пили без тостов, просто чокались и всё, потом, уже утолив первый аппетит и закурив, они непременно выпьют за тех, кого Дом так и не отпустил.       — Давай ты сначала, что там Слепой? Янус достал ещё несправедливо забытые помидоры и поставил свежую воду на новую партию пельменей       — Мы не можем понять, что с ним. По всем результатам он в норме, есть небольшие проблемы с дыханием, но ничего такого криминального.       — У него есть сыпь? — спросил Ральф.       — Ты про болезнь потерявшихся? — конечно, Янус знал и помнил все слухи и страшилки, из поколения в поколение передающиеся в Сером Доме. Ральф кивнул. Он видел руки Стервятника, от локтя и выше ровными дорожками тянулись красно-розовые точки, как следы какой-то микротли, прокладывающей путь под кожей. Они переходили на шею, потом утекали на спину, а насколько дело плохо там, Ральф не знал. Знал только, что Стервятник не чешется.       — Сыпи нет. Но у него такой вид, будто вот-вот откажут все органы, или он просто сольётся цветом с простынёй и исчезнет. Его поместили в отдельный бокс, потому что в палате с ним никто находиться не может, сплошные жалобы.       — То есть, ты его выписываешь? — Ральф откинулся назад, стащил свитер, разгорячённый едой и выпивкой.       — Максимум неделя — две. Сделаем ещё несколько тестов, но я уверен, что результат будет тот же. И оснований держать его просто нет, как и желания. Зав терапии каждый день мне напоминает о выписке.       — Ты сказал Сфинксу?       — Нет, — Янус повозил последним пельменем, обваливая его в сметанном соусе.       — Думаешь, он умрёт? — без обиняков спросил Ральф.       — Да.       — Быстро?       — Не знаю. Я же говорю, никаких отклонений в работе внутренних органов. Приносят еду — он ест, но не потому, что хочет, а потому, что ему не нравятся капельницы, уговоры и присутствие посторонних. Зовут на процедуры — идёт, всё делает, а потом ложится и не шевелится часами, не разговаривает. Обсуждая судьбу Слепого, Ральф не чувствовал никакой неловкости, так же было, когда умирал кто-нибудь из детей в Доме. А умирали там довольно часто и без всякой мистической составляющей. Этих детей зачастую и сдавали в Серый Дом в надежде, что они тут и умрут под присмотром профессионалов и с их помощью, не огорчая избыточными переживаниями родственников. Любая смерть — это происшествие, совещания, отчеты, советы и конференции врачей и педагогов. В какой-то момент это становилось рутиной, и в памяти стирались лица и имена. Даже смерть Тени, в чём Ральф никогда бы не признался Стервятнику, для него не была чем-то из ряда вон выходящим. Он знал, что так будет, знал от Януса, он был к ней готов. А не готов он оказался к той реакции, что она вызвала. К поминальному плачу Птиц, к погрому в Могильнике, к ночи вдвоём с рыдающим Стервятником и к его последующей депрессии длиною в жизнь. И к тому, как это заденет его лично, а ведь ничто не предвещало, или он просмотрел.       — Я могу посоветовать Сфинксу только пансионат с круглосуточным уходом за тяжёлыми больными, но это стоит больших денег. И, честно сказать, Ральф, я не представляю, как ему про это сказать. Янус встал, закинул новую порцию пельменей и остался у плиты, помешивая воду. Ральф, глядя на друга, подумал, что тот постарел, как-то ещё более посерел или вытянулся, ссутулился, сдал. Сдался.       — Старею? — Янус угадал его мысли. — Зато ты как заговорённый, хоть бы седеть начал, или красишь волосы, а?       — Гуталином мажу, — отшутился Ральф. О своём возрасте он думал, только когда встречал кого-то из бывших коллег, как тогда Шерифа, или вот сейчас.       — Ну, а у тебя что? — Янус прикрутил газ и сел боком, чтобы видеть и собеседника, и плиту.       — У меня живёт Стервятник, и я не знаю, что мне с ним делать, — Ральф сказал это тем же ровным тоном, каким бы мог сказать, что на улице идёт мокрый снег, и если ночью подморозит, то утром на дорогах будет сплошной каток.       — Это же не то, что я думаю? — Янус вопросительно посмотрел на него.       — Мы спим в одной кровати, но мы не любовники. Они не любовники, они не родственники, не друзья, не соседи, они не воспитатель и ученик, они вообще чёрт знает что такое. Стервятник приходит к нему в спальню в ту же ночь, как они вернулись с похорон. Просто приносит свою подушку и одеяло и, не спрашивая разрешения, ложится на краю. А он почему-то не выгоняет, не задаёт никаких вопросов, не выражает недовольства, просто подвигается к стенке, освобождая место. Они и спят-то валетом, никаких двусмысленных поползновений. Да что там, и желания никакого нет. И тут Ральф абсолютно не лукавит. Вернее, это про себя он так может сказать со стопроцентной уверенностью, что до чувств и мыслей Рекса… на эту тёмную сторону луны он не заглядывает. Первые дни они и не спят, каждый лежит на своей стороне, глядя в потолок или стену. Им тесно, и не потому, что кровать у Ральфа столь уж узкая. Нет, она вполне комфортна для двоих, но не для троих. Не для ещё одного жильца, неотрывно следующего за своим проводником, который теперь тоже лежит здесь, разделяя их незримой тенью, выхолаживая воздух.       — Почему-то я хорошо помню нас в детстве, ещё когда мы были в Хламовнике, потом Дохляками, как ушли. А потом... потом я не уверен, что это всё ещё он, а не я. Ральф молчит, он как раз плохо помнит их мальками, зато прекрасно подростками, стоящими в коридоре. И Макс всегда чуть позади брата, за плечом, будто что-то шепчет ему на ухо, подначивая на очередное безобразие. Наглые ухмылки, кривые спины, грязные волосы, рваные кеды, ряды веревочных, засаленных браслетов на запястьях, облезлый костыль, перешедший в наследство от кого-то из старших. И эти двое были опасны, так же как Сфинкс, Волк, Слепой, Рыжий или Мертвец. Они были те, чьи дела всегда лежали первыми у директора в сейфе.       — Почему вы тогда разделились? — Ральф задаёт вопросы, ответы на которые сейчас уже совершенно не имели значения.       — Там стало слишком шумно, — заминка означает, что несмотря на прошедшее время, Ральфу не стоит знать правду и по сей день. Утром Ральф аккуратно перебирается через спящего Стервятника, и всё равно наступает то на волосы, то на край одеяла. Он уезжает на работу, оставляя на столе деньги, зная, что днём Рекс поедет разбираться со своими семейными делами. Ральф почему-то стеснялся спросить, так богат ли Рекс, а тот молчал. Постепенно ощущение присутствия третьего между ними становится всё тише, глуше, как затухающее эхо. Ральф видит в глазах Рекса панику, густо замешанную на облегчении и привычном, гипертрофированном чувстве вины. Всё же старая ведьма была права, говоря, что эти бутафорские похороны окажут терапевтическое действие, которое не смогли оказать ни врачи, ни дипломированные психологи, ни время. Постепенно он научился засыпать, не дожидаясь, пока Стервятник засопит. Он даже как-то говорит ему, что тот шумно сопит и посвистывает носом.       — Мне его дважды ломали, — признается Рекс. — Первый раз Пышка сбил меня на роликах, а потом в общей драке, когда мы лупили Слепого и Сфинкса. Они привыкают, притираются друг к другу, как плохо обработанные детали от совершенно разных механизмов. Ральф ловит себя на том, что подолгу рассматривает лицо Стервятника, оно уже не кажется ему столь уж безобразным и несчастным. А Рекс перестаёт прятать от него глаза, и они, столкнувшись теперь взглядом, больше не разбегаются в страхе увидеть что-то запретное. Они мало говорят, но — как-то так получается — начинают заботиться друг о друге. Так, по-мелочи. Выглаженная рубашка для Ральфа от Стервятника, начищенные чудовищные ботинки для Птицы от Р Первого. Ничего особенного, но найти чистый платок в кармане пиджака вместо посеревшего комка — приятно. У них появляются свои ритуалы. Вечерами Ральф щёлкает пультом, перемещаясь по новостным каналам, Рекс сидит в кресле, шуршит какими-то бумагами. Искушение велико, но Ральф сдерживается и принципиально не заглядывает, чтобы узнать, что там. После новостей начинается сериал, и они смотрят его, сидя на диване. В какой-то момент Стервятник приваливается к его плечу, и дальше Ральф перестаёт следить за сюжетом. Он всё чаще размышляет о том, что, наверное, в этом и смысл создания семьи, чтобы кто-то с тобой вот так сидел рядом. В этом уюте, ощущении тепла и доверия. Молчание, которое поначалу сковывало их, превратилось в то, что теперь связывало их. А потом как-то, уже ложась спать, Стервятник спрашивает:       — Ты видишь сны?       — Да, — отвечает Ральф. Если они и говорят, то чаще всего вот так, лёжа в кровати с погашенным светом, будто у них те самые Ночи Сказок, принесённые с собой из Дома.       — А мне перестали сниться, — Стервятник говорит это совершенно умиротворённым голосом, и Ральф даже садится на своей половине, чтобы посмотреть на него.       — И что? — всё же уточняет он, сверху вниз глядя на лежащего со сцепленными в замок на груди руками Стервятника. Тот похож на торжественного покойника: бледный, худой, с закрытыми глазами и лёгкой улыбкой почившего в согласии с собой и миром.       — Есть народ, верящий, что человек, переставший видеть сны, скоро умрёт. Всё это Стервятник излагает всё с той же ласковой улыбкой, и Ральф закипает.       — Что за народ? — он спрашивает спокойно, хотя очень хочет дать парочку пощёчин заочно умершему.       — Где-то в Африке, — приподнимает светлые брови Стервятник. Географические координаты неважны, его интересует только суть. — Табаки рассказывал.       — Табаки, значит, — соглашается Ральф, заводясь всё сильнее. — Вот, значит, и сбываются мечты. Умирать собрался.       — Совсем нет, — возражает Стервятник, но Ральф не верит. — Просто вспомнилось. Спокойной ночи.       — Спокойной ночи, — откликается Ральф, и ночи перестают быть для него спокойными. Он-то как раз видит сны, много снов, плохих снов, в которых теряет и не находит, бежит и не догоняет, падает и не может выбраться. Он начинает просыпаться через каждые пятнадцать минут, чтобы проверить, убедиться, что Птица не упорхнула в мир без сновидений или наоборот туда, где есть только сны о былом. Ральф вывалил всё это на Януса, путаясь в деталях и последовательности событий. Если он и рассчитывал на облегчение, то тщетно, оно ускользнуло от него. Янус достал ещё одну бутылку, первую он незаметно приговорили.       — Если ты перестал видеть сны, значит, все твои духи-двойники в других мирах мертвы, пожранные беспощадной Нга. И она уже идёт за тобой, — бормочет Янус над тарелкой с остывшими пельменями. — Это северная легенда.       — Это, конечно, меняет дело, — Ральф засмеялся, обводя взглядом плавающую в сигаретном дыму кухню. Уютная квартирная мгла сидит по углам, таится под раковиной и в духовке, разве она может кого-то пожрать?       — Ты хочешь, чтобы я осмотрел его?       — Да! — Господи, да! Ему нужно разделить эту внезапную ответственность с кем-нибудь.       — Знаешь, — Янус как-то неуместно весело похлопал себя по коленям. — Я не буду смотреть Рекса, это так же бесполезно, как и со Слепым. Здоровье этих детей не регулируется обычными медицинскими средствами. И ты это знаешь, и я это знаю, просто не мог всё это время в этом признаться, поверить. Да, поверить.       — Байки Могильника, — вместе с дымом очередной сигареты выдохнул Ральф, упрямясь там, где он и сам всегда знал истину. — Дай хоть совет, Паучище ты очкастый.       — Увези его отсюда подальше, от этих развалин, воспоминаний, от всех старых «дружков», напитанных миазмами и тоской о Сером Доме.       — Помрёт, — на такой прогноз Ральф был готов поставить все сбережения.       — Или выправится и сможет жить без острых рецидивов. Ральф набулькал в стопки остатки водки. Пора допивать и ехать домой, держать слово, данное на постановочных похоронах Макса, или плюнуть на всё и перестать уважать самого себя.       — И знаешь, что ещё? — Янус не спешил допивать. — Разреши себе уже полюбить его. Теперь можно.       — Пошёл ты знаешь куда с такими советами?       — Знаю. Спать. Остаёшься?       — Уезжаю.       — Ну и правильно. «Пошёл ты, пошёл-ты, пошёлты», — как поговорку по дороге бубнил Ральф, идя пешком. За такие советы надо бы бить морду, даже старым проверенным друзьям. И не потому, что они ошибаются, а как раз потому, что они безоговорочно правы. Уже проходя свой двор, Ральф поднял голову, чтобы посмотреть на окно. Силуэт Стервятника хорошо выделялся на фоне горящего света на кухне. Ральф остановился на площадке у качелей, наблюдая. Рекс не шевелился, сидел, будто манекен или приклеенный бумажный абрис, он не смотрел во двор. Просто сидел. Просто ждал. Как это одиноко — вот так ждать. Всю жизнь ждать, изо всех сил, надеясь, что ушедший вернётся. Сначала Макс разорвёт сети Могильника, теперь Ральф разрешит себе быть собой. Стервятник шевельнулся на подоконнике, поднял руку, прижимая ладонь к стеклу, словно вслушиваясь в тишину зимней ночи. Будто открывал радар, ищущий его за окном, маяк, зовущий его домой, огонь, указующий путь. Ральф стряхнул снег с воротника, вышел из тени и пошёл к подъезду. Он не смотрел на окно, абсолютно уверенный, что Рекс сейчас ставит чайник, и замок в двери, загодя открыт. Он дождался, а Ральф вернулся. Пошёл ты, Янус.