Знаешь, ты

К своим тридцати Минсок, помимо всех прочих бесконечных достоинств, обзаводится одним самым важным – умением никогда себя не обнадеживать. Именно оно не позволяет ему вступить в ряды добровольных пессимистов (или кофейно-пледовых любителей посидеть на подоконнике под Эванесенс, что еще хуже), когда остальные аргументы не справляются. Вы слишком маленького роста и слишком много весите – мы не можем принять вас в нашу академию. Без вопросов, я и не рассчитывал, просто запомните меня, через год вы тут все охуеете от того, как я смогу себя пересобрать. Год прошел, здравствуйте, это действительно я, уже можно закрыть свои рты и перестать на меня пялиться. Выхуели? Отлично. Куда мне ставить подпись и где я буду спать? Все основные части же собраны, осталась рота связи, техническая рота по проверке мостов, рота снабжения и всё прочее, куда набирают всякий сброд, не способный пробиться в десант или спецподразделения. А мне похрен, я с амбициями. Вот моя бумажка. Да, я уверен, что готов к призыву в действующую армию. Да, я в курсе, что есть опасность отправиться в Сирию в качестве союзной моральной поддержки. Да, у меня есть интернет, и я знаю, что там сейчас творится. Можно мне уже где-нибудь расписаться и куда-нибудь прилечь, я с дороги. Арматуру удалось извлечь, но болеть будет еще долго, последствия травмы неизвестны, потому что пробита мышца и надо проследить в динамике; технически вас приписали к ОМОНу одного из отделов полиции, больше мы ничего для вас сделать не можем. Охуе… Простите, а можно матом? Охуеть. То есть мне даже ногу не отпилили? Нет-нет, я очень рад, охуеть как рад. Да не много я матерюсь, откуда здесь могут быть дет… Здравствуйте. Извините, я только из-под наркоза, несу тут всякое. В общем, когда Минсока из веселой и понятной двадцать четвертой союзной роты перекинули в душный богомерзкий Сеул, он не то чтобы сильно расстроился. Собрал все свои пожитки – сотовый телефон, документы, пакет одежды, медицинскую карту и костыли, на которые старался даже не смотреть, – переехал в съемную квартиру и за неделю-другую обжился всем, что нужно для существования нормальному человеку. Оказалось, что нормальному человеку не так-то и много нужно. Пара штанов, пара футболок, пара пар носков. Телек, ноут, четыре гантели и освежитель в туалет. Еще немного барахла, на которое не ушла и десятая часть материальной компенсации за ущерб здоровью. В течение месяца еще начнут выплачивать пенсию по инвалидности – на этой мысли Минсок стабильно морщился до черносливного состояния: с одной стороны, деньги, конечно, не пахнут, но с другой – уж больно отдают мерзким словом “жалость”. Оно так и сочилось из всех щелей в последнее время: застывало в глазах бабулек, выгуливающих своих псин во дворе, угадывалось в жестах военных комиссаров, офицеров, вручавших медаль, и медсестер, проводивших перевязку. Хотя последних обязаны были научить, что влажным взглядам не место в процедурной, но этим дурам всё как с гуся вода. Минсок конкретно так подзаёбся со всем этим неуместным проявлением сострадания, что на звонок Сокджина – “охереть, откуда у тебя мой номер, гад?” – и предложение встретиться ответил с радостью, хотя друзьями они никогда не были. Так, пересекались пару раз на учениях и однажды ночевали в одной палатке под Тремсехом – после той ночевки Сокджин уехал с американцами на восток, а Минсок попал в свою первую большую зарубу с курдами. Так что где-то глубоко внутри, подспудно и непроизвольно, Минсок Сокджина даже презирал – за то что свалил в самый горячий момент. Хотя башкой понимал, что решения на той территории принимал далеко не Сокджин, но вот то, больное и дерганное, что никак не успокаивалось внутри – оно не хотело понимать и прощать. Сидя на скамейке в парке недалеко от дома, Минсок пообещал себе, что если Сокджин рискнет хоть на мгновение его пожалеть – он не поленится, вернется домой (шестой этаж, костыли, никакого лифта, потому что тренировки, Минсок сам так решил, и пох, что нельзя), достанет из шкафа именную Дэву, спустится (снова шестой этаж, не сдохнуть бы) и лично прострелит предательской мрази коленные чашечки. Пусть себя потом жалеет, потому что колени в их возрасте это совсем боль. Сокджин пришел и одним своим появлением решил все вопросы разом. – Привет, – сказал он и плюхнулся на скамейку, с довольным выдохом распрямляя ноги. – Не думал, что еще когда-нибудь встретимся. – Ага, – Минсок очень надеялся, что не пялится, потому что если пялится – это фиаско, без вариантов. – Привет. С контролем эмоций на лице у Минсока с детства отношения плюс-минус никакие. Когда остальные дети стояли в очередь к Богу за притворством и самоконтролем, Минсок существование Бога активно отрицал, играл во дворе в войнушку с пацанами постарше и засовывал в снежки камни, чем обеспечивал себе преимущество. А потом ругался с хмурыми китайскими бабушками на еле понятном языке, которому родители, спустя полгода переезда, так и не удосужились его обучить. Доказывал, что это не от него у Фея синяк во весь лоб, тот уже родился порченным. По итогу, к переходному возрасту Минсок получился прямой и совершенно без фантазии, как дуло от танка, пережитая война добавила знаний, но не актерского мастерства, и во всех неловких моментах он предпочитал тупо шутить и переводить тему. Но сейчас пришлось отводить глаза. – Да ладно, пялься, чего уж там, – заржал Сокджин и вскинул подбородок, подставляя солнцу улыбчивое, закопченное до черноты лицо. – Да я как-то… – Ты же не думаешь, что ты один такой? – Такой – какой? Который выделяется или который пялится? – А тебе какой вариант больше нравится? Минсоку никакой вариант не нравился. Ему нравилось холодное пиво, горячие наггетсы и пересматривать старые выпуски Бегущего человека по выходным. Обсуждение собственных увечий с Сокджином в этот список уже не умещалось, но Минсок чувствовал странное непривычное предвкушение внутри. Это как гулять по Майами и вдруг встретить человека, который в уличных палатках ищет токпокки – родное, ни на что больше не похожее ощущение. – Как ты с этим справляешься вообще? – решил уточнить Минсок. – Сначала было совсем пиздец. Потом пиздец полегче – я всё ждал, когда оно утихнет и в меня перестанут тыкать пальцем, а оно, прикинь, не утихло. И я решил – ну пиздец и пиздец, зато я один такой красавчик на районе, – Сокджин смял сигарету уголком рта и прикурил от зажигалки. Минсок старался не смотреть в ту сторону, но все равно заметил, как вздрогнула навстречу этому действию его правая рука, лежащая на коленях. Наверняка рабочая. В прошлом. Теперь ниже запястья не было ничего, только гладко сросшиеся мышцы и перетянутая кожа. Левой рукой Сокджин ловко защелкнул зажигалку и сунул ее в нагрудный карман рубашки. Подышал белым дымом в небо и повернул голову к Минсоку. Он почему-то выглядел старше и умудренннее, хотя Минсок помнил, что их отряд одними из первых бросили на передовую, остальных собирали дольше – командиры ругались, что бывалые контрактники отказываются продлеваться и лезть в пекло, так что ищут из тех, кто поновее. По всем законам математики Сокджин обязан был оказаться моложе Минсока, но во всех его движениях чувствовалась законченная застарелая усталость. Он немного раньше отбыл на гражданку, а здесь у знавших войну людей за год проходила целая жизнь. Минсок не удержался: – Сколько тебе? – Сокджин вопросительно вздернул брови. – Я про возраст. – А сколько дашь? – Сколько дам – не унесешь. По ощущениям тебе полтос. – Охуел?! – Сокджин аж подпрыгнул на месте и развернулся всем корпусом. – Какой еще полтос? – Да ты тут развалился и лежишь, жизнью наслаждаешься. Это, по-твоему, на какой возраст тянет? – По-моему – на любой. Не только деды любят погреться на солнце, знаешь ли. – Ну не знаю, я на этом солнце нажарился на сто жизней вперед, мне больше не надо. – Мне двадцать восемь, – Сокджин подтолкнул обрубком руки очки вверх по переносице. – Не надо меня старить раньше времени. – Ты еще скажи, что не надо тебя на пенсию раньше срока выгонять, – ухмыльнулся Минсок; Сокджин в ответ весело фыркнул дымом. – Салага. – Иди ты. Зато я старший лейтенант. – Тогда ты должен знать, как обращаться к майору. – Пиздишь, – недоверчиво пробормотал Сокджин. – Майор в… – Тридцать. – Майор в тридцатник – это же охуеть и не встать. – Вот я и охуел. И не то чтобы не встал, конечно, но хожу не очень здорово. – А что у тебя? – Проникающее в икроножку. При отступлении местные макаки рванули все здания по периметру квартала, в котором шла перестрелка. – Своих же должно было задеть. – Не просто задеть – их покосило вполовину. Хотя их после нашего штурма оставалось-то всего ничего, наших больше срубило, курды всё правильно рассчитали. – А у тебя… Осколок? – Не то чтобы. На меня рухнул примерно весь второй этаж вместе с крышей. И ладно бы знание было типичным местным – ты же помнишь, как там местные строят? – О да, косые шараги из говна и палок. – А это здание, прикинь, было нормальное. Наверное, единственное в городе, стопудово местная достопримечательность. Крыша из шифера, стены кирпичные, окна пластиковые – готов поспорить, их даже мыли. Ну, иногда. Мне анкерным болтом пробило голень, когда я в окно нырял башкой вперед, – Минсок вытянул заиндевевшие от долгой неподвижности ноги, и левую тут же продрало ледяной болью от ступни до паха. Пришлось долго старательно выдыхать, сцепив зубы. Минсок старался переждать свой приступ незаметно, даже дышать стал тише, чтобы не спалиться перед Сокджином, но тот все равно заметил. Конечно же. Но не сказал ничего – он тоже знал, что такое боль и проявлял уважение к людям, которые научились с ней справляться. – А у тебя? – спросил Минсок. – У меня? – Да, у тебя где… кусок? Сокджин смеялся так долго и искренне, что в итоге подавился дымом и был вынужден сплюнуть сигарету в ближайшую урну. Пробегавший мимо них пекинес с какой-то девкой на другом конце поводка испуганно покосился на них своими круглыми тупыми глазками и обошел по широкой дуге. Да ну и в пизду тебя, совершенно не расстроился Минсок такому свинскому поведению. Ему эти сборники пыли и не нравились никогда. Он вообще не понимал людей, которые заводили себе в квартире кого-то дополнительного: кошек, собак, рыбок, хорьков. Детей. Какое-нибудь тело, которое на постоянной основе оккупирует соседнюю подушку и будет складывать свои вещи в твой шкаф. Ну не пиздец ли? Минсок не планировал обзаводиться близкими соседями ближайшие лет… много. Настолько много, что примерно никогда. Любым случайным жизненным попутчикам он предпочитал друзей, но все друзья, которые у него когда-либо были, либо затерялись в многомиллионных кварталах Китая, либо отвалились после академии, либо (самые верные, самые близкие, россыпь заноз под сердцем) остались в Сирии или выше нее, в душном, удивительно голубом сирийском небе. Жизнь бонусом подарила ему Сокджина, взявшегося из ниоткуда, и вот его отпускать Минсок точно не планировал. Общее прошлое делало их ближе, чем любые родственные связи. – У меня… – Сокджин задумчиво закусил губу. – Все немного прозаичнее, чем у тебя. – Упал, очнулся – руки нет? – Ага, всем взводом две недели искали, куда я мог ее положить, – веселье в его голосе сменилось мрачной серьезностью так стремительно, что недавний пекинес обоссался бы от страха. – Нет уж. Грохнулся неудачно во время отступления – рукой в груду какого-то то ли стекла, то ли зеркала. Там колонна турецких бобиков перевернулась, вся земля была в колото-резанным мусоре. Ну я и угодил туда рукой и подумал, что херня, потерплю. Перевязал носовым платком, чтобы кровь остановить, медикам ниче не сказал. А отходить в перевалы пришлось трое суток, за это время рука вся распухла и почернела. – Заражение? – Заражение. Мне врачи, которые руку пилили, сразу сказали, чтобы я рассчитывал, что, возможно, по кисть не хватит, и придется по локоть отнимать. Типа они не уверены, есть ли в этом смысл, поэтому решили начать с малого. Потом оказалось, что хватило. Найду этих пацанов на гражданке – по бутылке подарю за то, что не отстригли мне лишнего. – А давно тебя выгнали на вольную? – Скоро семь месяцев будет. Никогда ты их не найдешь, с тоской подумал Минсок. Он сам все два месяца заслуженного отдыха пытался отыскать хоть кого-нибудь, с кем пересекался на чужой стороне, но все они как в воду канули. Никого из тех, кто отправился отдыхать раньше него, не нашлось, словно все они остались в прошлой жизни, а эту Минсоку предлагалось начать с нуля: с базовыми настройками, слегка похеренным здоровьем и никакими персонажами в арсенале. – Удачи, – только и выдавил Минсок внезапно сжавшимся горлом. Противно заныла перетруженная за день нога. Сокджин хмуро кивнул. Деревья набрасывали резную тень на его макушку, ветер перебирал длинные пряди на затылке – в отличие от Минсока, до сих пор по-военному стригшегося под ноль, у Сокджина на башке было что-то объемное и крашеное, наверняка очень модное – Минсок не разбирался. Мода, которую он знал последние лет пятнадцать, диктовала всем вокруг одеваться в одежду, сливающуюся с окружением, и делать такую стрижку, чтобы в рукопашном бою тебя нельзя было схватить за волосы. О том, что бывает и по-другому, Минсок с высоты этих пятнадцати лет, успел позабыть. – А ты теперь куда? – внезапно спросил Сокджин и сунул в рот новую сигарету. Перебирающие зажигалку пальцы мелко тряслись. – В полицию взяли. Числюсь за ОМОНом, но пока в офис, дальше пообещали в группу захвата перевести, если мышцы нормально восстановятся. “Если” – не “когда”. Никаких напрасных надежд, помните? – В полицию? – после трех неудачных попыток прикурить Сокджин опустил руку с зажигалкой на скамейку. Минсок понятия не имел, будет ли предложение помощи звучать оскорбительно, поэтому продолжал молчать. – И тебя взяли? – А что, не должны были? Как бы военное образование – тоже образование. – Я не про это. Ты прошел медкомиссию? – Да. Ну как… Говорю же: пока только на офисную должность. – И… психолога? Минсок покосился на него. Сокджин сидел, сгорбившись, упираясь локтями в колени, и выражение лица у него было такое, будто поднимать ему пришлось не вопрос, а монолитную неподвижную гору: сжатые губы, неподвижный взгляд, напряженная линия челюсти. Вся мирная жизнь: теплый августовский воздух, высокие клены, синее небо с белой прослойкой облаков – всё это легко ему на плечи и придавило к земле, тяжело и неподъемно. Минсока предупреждали, что у военных инвалидов такое встречается и часто. Он сам – пример неожиданно быстрой, практически идеальной адаптации к мирной жизни (за исключением, пожалуй, излишней порой агрессии, Минсок-щи, постарайтесь себя контролировать лучше, пожалуйста), то самое исключение, которое только подтверждает правило. Но так везло далеко не всем. Наверное, что-то странное произошло с его лицом – потому что, эхей, самоконтроль, давай дружить, в конце концов – или Сокджину просто надоело ждать ответа, но он скосил на Минсока неожиданно светлые для корейца глаза и невесело ухмыльнулся: – А ты везунчик. – Да, мне говорили, – кивнул Минсок. Не спросить было невозможно: – У тебя не так? – Ты же не думаешь, что у меня случайно оказался твой номер? – переключился Сокджин так неожиданно, что Минсок сначала не успел за его мыслью и растерянно подвис, вцепившись пальцами в край скамейки. – Мне дал его один знакомый психолог, сказал, что общение с кем-нибудь оттуда, – он состроил пальцами пистолет, – пойдет мне на пользу. – Все так плохо? – Психосоматика. Фантомные боли, вспышки гнева, панические атаки. Меня с таким резюме даже курьером работать не возьмут: вдруг я решу, что пицца в моем рюкзаке опасна для общества, и расправлюсь с ней с особой жестокостью. – А что, были случаи? – С пиццей – нет. А вот с доставщиками… Минсок понимающе кивнул. Ему было это знакомо: первый месяц после возвращения в Корею ему всюду мерещилась подстава и заговор, иногда тянуло вытрясти всю душу из врача, который прописывал ему странные таблетки, или разминировать капельницу. Снились теплые сирийские дожди и взрывы гранат. Солнце, серые покосившиеся дома, бумажные кустарники и вездесущий песок, оседавший в легких. Через песчаную бурю шел неторопливый караван, пока первая лошадь не подрывалась на мине. Вторую лошадь обдавало песком и кровью, она вставала на дыбы и сбрасывала с себя весь груз, иногда срывалась вскачь, иногда давила наездника. Машины были безопаснее, но лошади стоили меньше, и проверять ими дорогу было куда логичнее. Пока они не начинали сходить с ума. В такие ночи Минсок просыпался с криком и кидался на любого, кто оказывался рядом. Постепенно это закончилось: замолкли взрывы, похолоднели дожди, ушел песок из легких; штатный психолог довольно кивала и делала пометки в медицинской карте, а потом и вовсе дала положительные рекомендации, чем удивила даже Минсока. Она вообще была толковая и непредвзятая, даром что баба. Минсок даже пытался ей на что-то намекать, пока не увидел кольцо на пальце. Ну, не очень-то и хотелось. Как бы то ни было, благодаря ей у Минсока появился шанс на нормальную работу, что не могло не радовать: жить на пособие он не собирался. А знакомство с некоторыми генералами помогло из всех работ выбрать ту, что казалась более или менее интересной. Иногда по ночам Минсока все еще накрывало – пулеметной очередью, запахом пороха, взрывающимися лошадьми – но он уже умел с этим справляться. Правда он понятия не имел, как этому всему обучить. Поэтому в ответ на откровения Сокджина только неловко дернул плечом и хмыкнул: – Меня тоже эти доставщики бесят. Один раз пришлось заказ почти два часа ждать – я сам чуть всю обойму в него не разрядил, когда он соизволил приехать. Сокджин вернул ему косую ухмылку и поскреб скулу, поросшую короткой густой щетиной. – Оторвись там за нас двоих. – О да, горы бумажек, я иду на вас отрываться. Веселуха – я ебу. – Но это всё же лучше, чем целыми днями таращиться в телек. – Но это всё же лучше, чем целыми днями таращиться в телек, – согласился Минсок. – Завидуй мне. Ау. Охренел? – Не выёбывайся. Минсок хотел ввернуть пассаж, про уважение к старшим, но посмотрел на смеющегося Сокджина, пытающегося еще раз ткнуть его локтем под ребра, и не стал. Не тот возраст, чтобы ворчать про возраст, успеет еще. Над ними расстилалось огромное небо – синее-синее, совершенно не похожее на – вокруг ходили люди, а они вдвоем сидели на одной скамейке и попрекали друг друга шрамами и диагнозами в медицинской карте. Один старше другого. Но началось всё, конечно, не с этого.