Ménage à trois

Кто прядет лен, кто прядет шерсть, Кто прядет страсть, а кто прядет месть, А я спряду твою смерть… Прялка

       — Это Исенгрим Фаоильтиарна! Окружай! Чертовски верное замечание. Он перекатился, подтянулся на руках и змеиной кожей вытек в окно. У дурной славы, как и у скверной медовухи есть одна общая черта — поначалу все идет складно, а потом тебе бьет в голову, и ты падаешь на колени. Исенгрим бежал, низко пригнувшись, быстро перебирая ногами. Не видел в бегстве ничего дурного — слишком стар для подобного — но, когда тебе слегка за сотню, это утомляет. Вслед неслись проклятия, что характерно — на каэдвенском. Знакомый, почти родной в нынешних условиях язык иглой вошел в мозг и пустил по сосудам яд. Каэдвенцы? В Зеррикании? Плохи твои дела, Вольф Исенгрим. — Я обмажу твою башку кленовым сиропом и засуну ее в муравейник! Скука смертная. Почему-то из всех зверств, что он сотворил, люди запомнили только пару бесславных моментов. Надо думать, он знал множество иных изысканных способов развязать тугие языки, просто после — о том уже некому было рассказывать. — Ты заплатишь, выродок! Заезжено, но в целом — хотя бы по делу. Исенгрим успешно обогнул собственный каменный дом и нырнул в лаз под люком, скрытым под сухой соломой. В хлеву по соседству дремала полнокровная бурая корова, рядом с нею — коза, а в стойле напротив — местные лошади, полосатые, но в остальном — ничем не примечательные. Мужчина и женщина — а голосов было двое — на охоту не ходили и с действительно достойными противниками дела не имели. Иначе знали бы, как загонять дичь и не поднимали бы такого шума. Но было у них одно дурное и, надо заметить, особое качество — Исенгрима они, судя по всему, ненавидели люто. Значит, пришли поквитаться. Значит, были чему-то свидетелями. А свидетелей он не оставлял никогда. Плохо. Исенгрим спрыгнул в люк, запер его за собой и пополз. Жизнь несладко с ним обошлась, и он редко отвечал ей добром в ответ, так что паранойя его крепла, а подземные ходы под домом — ветвились. Два прохода из пяти обвалились — гости привели с собой какую-то огромную гадость с кучей ног, отряд солдат и вполне возможно — ведьм. Против магов Исенгрим бы выстоял, но только не против зерриканских тварей. — Ты не сбежишь, Исенгрим! — грохотало над землей. — Не в этот раз! А вот это — уже кое-что проясняет. Исенгрим по-волчьи заворчал, отфыркиваясь от пыли, и пополз дальше. Погано заныл шрам на лице, не напоминавший о себе уже добрую пару недель. Когда-то сломанные ребра отозвались натужной болью, а затем сдавило и легкие. Правая нога, кажется, тоже дала маху — ступню на секунду свело. Магия пророкотала над тяжелыми сводами, обрушив всю правую часть подземелья. Исенгрим равнодушно проследил заклубившуюся пыль и свернул влево. Совсем вскоре показались неровные округлые ступени, а над ними скрытый под толстыми влажными лианами проход, которым он надеялся не воспользоваться ни единожды. — A d’yeabl aep arse, — пробормотал он, обдирая ладонь о корни на стенах. — Это лишь я, моя прелесть. Чужая когтистая рука вцепилась в запястье Исенгрима, рванув его из-под земли под палящее солнце Зеррикании, словно сорняк. Исенгрим сощурился, тяжело оперся на подставленное худое плечо и закашлялся. — Опять ты, Грецель, — сказал, все равно что выругался. Ведьма сухощаво рассмеялась. — В летах, в годах, а все так же бегаешь… — она глянула ему за спину, — …от женщин. И их славных братьев. — Знаешь, кто это? — Откуда бы, душа моя? Мало ли, какую душеньку ты опорочил и бросил, — ласково осклабилась Грецель, растягивая губы, словно нитку подтаявшей карамели. — Но знаю, что с ней пришла одна из моих сестер. Паршивы твои дела, волк. Распотрошат, как ягненка, а кости зароют под порогом. Ни могилки у тебя не будет, ни надгробия, сгинешь в джунглях… — она заворчала довольной кошкой, жадно облизнулась. Исенгрим коротко вскинул руку, сжал чужое тонкое горло в ладони. Глаза Грецель, чистая лазурь, смешливо полыхнули в ответ — пусть он упрямо и не смотрел в них. Затрепетали крылья носа, и тонкие волосы потяжелели, завиваясь змеиными кольцами. — Смерть за тобой пришла, волк, — сладко прошептала ведьма. — Без меня пойдешь — в болоте увязнешь. Со мной — может, и выдюжишь. — Смерть по моему следу полжизни ходит, — отрезал Исенгрим. — А ты давно на меня зуб точишь. Который уже год вокруг бродишь. — Без меня ты сдохнешь, выродок, — ведьма, чье лицо посинело от удушья, без труда подняла руку и ткнула Исенгриму за спину. — Вас, скоя’таэлей и так ни черта не осталось, а в Зеррикании — и того меньше. А мои сестры твою кровь жалуют. У них с ней особый сговор. — Что ж ты меня привечаешь? — Мне твоей крови мало. Хочу все. Исенгрим разжал руку — не по доброте душевной, просто толку не было, а пальцы свело — и отступил. Грецель рассмеялась чисто и по-девичьи, по-змеиному сужая старческие глаза на смуглом, молодом лице. Она не упала и не отшатнулась — так и осталась стоять, а на коже расцветали отпечатки волчьей ладони. — Это ведь ты обвалила другие ходы, — подытожил Исенгрим. — Сука. — Только один. Тот, по которому за тобой пустили шарлея. Знаешь, кто такой шарлей, душенька? Исенгрим знал. Не знал он только того, почему Грецель уже с пять лет тянула из него жилы, но не убивала. — Я возьму тебя под крыло, сладкий, — улыбнулась Грецель, оправляя волосы, теперь отливающие малахитом, что чешуя морской твари. — Душу твою. И только-то. А взамен дам защиту, какую тебе дала мать и которую ты растерял в той битве, о которой до сих пор слагают басни да побасенки… Рука Грецель вспорхнула, Исенгрим успел ее перехватить, до хруста выкрутив запястье, но тонкий палец уже уставился ему в переносицу — на шрам, при виде которого у людей по телу шла дрожь. Рука ведьмы не дрожала, и боль сходила с ней как с гуся вода. Маленькая, тоненькая девочка со злым костистым лицом смотрела на Исенгрима, весело запрокинув подбородок. Будь он моложе и задорней — зло бы клацнул зубами, но от такого у зерриканских тварей сил только прибавлялось. Исенгрим медленно разжал пальцы, и Грецель нежно наклонила голову, обнажая испятнанную шею. Он прошелся по ней кончиками пальцев, приподнял ей подбородок, а затем одним молниеносным движением вырвал твари глаз. И бросился бежать. — Не уйдешь, волчок! — Грецель заливисто расхохоталась ему вслед, пока Исенгрим летел, подныривая под ветви и перепрыгивая через поваленные деревья. — Приползешь к порогу, скулящий и на подбитых лапах! Вот уж нет. Не дождешься.        Глаз Грецель липко скользил в пальцах, отдавал прохладцей. Зерриканские ведьмы могли регенерировать многое. Все, кроме головы. Только на глаз у них уходило порядочно много времени и чужой крови. Неделя, быть может, две — гораздо проще вернуть на место старый орган и врастить его в ткани. Если, конечно, тебе его возвратили. Исенгрим покачал глаз в ладони, но выбросить не смог. Сохранил просто так — из вредности. Вокруг раскинулась гнилая пещера — выщербленное брюхо давным-давно высохшего озера. По правую сторону скрипело преддверье зловещего, исполинского леса. По левую — начиналась то ли пустыня, то ли степь, и пески, пески, пески… В первом водились живучие громоздкие твари, ядовитые и склизкие, во второй — прятались они же, только под землей, копошились в песке, выглядывая наружу, дабы полакомиться одиноким путником. Возвращаться назад нельзя — Грецель пьет силу со своей земли и за ее пределами сдохнет без крови даже от самого простецкого арбалетного болта. Но в личных угодьях равных ей нет. Скверное дело. — Я бы сохранила. На память. Исенгрим плавно обернулся. Даже не расслышал ее приближения. Вот же дрянь. — С кем имею честь? — Саломея я, — не стала юлить гостья. Добавила гладко, будто сказку рассказывала: — Мы с вами сегодня почти встретились, но вы отчего-то сбежали. Должно быть, те очаровательные господа вас спугнули. Она подступилась ближе — аккуратно и все еще бесшумно шагая по тонко-сухому хворосту, устилавшему землю. С виду — обычная женщина, не старая и не молодая — только волос нестерпимо рыжий, убранный в густую прическу на эльфский манер; да колышущееся марево вереска вокруг. — Плевать мне на твое имя, — отрезал Исенгрим. — Какой ты породы? Два часа рысью по бурелому под палящим солнцем — шутка ли? Сколько он здесь жил, а так и не привык ни к жару, ни к сухости воздуха, от которого шелушилась кожа, а в лесу и шагу нельзя было ступить, чтобы под сапогом не хрустнуло на всю округу. Снова бежать теперь — он смог бы, только недалеко. До первого василиска или оголодавшей эндриаги. Это если повезет. — Какой тебе прок с моей породы? — женщина наклонила голову. — Тебе нужны мотивы, о них и расскажу. Она присела на нагретый валун, уложив руки на колени будто бы совершенно беззащитно, но ничего беззащитного и невинного в этих краях не водилось со времен их сотворения. — Тебя преследуют, — голос ее стелился сладко и ровно, что река, и мысль о ней нехорошо драла пересохшее горло. — Меня преследуют тоже. Объединим усилия? — И зачем ты мне сдалась? — Это дурные земли, — усмехнулась она. — Земли изгнанниц, проклятых жриц — зерриканских ведьм, как их называют, и… — ее палец качнулся в сторону его ладони, сжатой вокруг глазного яблока, — …я думаю, ты знаешь, на что они способны и как к тебе относятся, сын Aen Saevherne. — Знаю и то, что ты похожа на одну из них. — Поскольку таковой и являюсь, — отмахнулась она. — Но вот беда — мне не помешал бы хороший следопыт. Кое-что смыслящий в том, как спрятаться от чужих глаз пусть и посреди ровной степи. Ты разве не тот знаменитый полковник, что сбежал прямиком из-под топора палача? Единственный из всех бравых скоя’таэльских командиров?.. Интересное дело. Пришла за помощью к скоя’таэлю — мерзавцу и душегубу, а своих товарок под боком не попросила. И земли своей, значит, у нее тоже нет. — Первое правило успешного побега — бежать в одиночку, — Исенгрим дышал вдумчиво и медленно, тянул время, набираясь сил перед новым рывком. — Ты же обуза, к тому же, очень опасная. Держать тебя при себе и за спиной — самоубийство. И мотивы твои лживы, как и ты сама. — Отчего это? — Оттого, что ты зерриканская сука, а вам по силам и дракона завалить. Не говоря о том, что вы способны обращаться в разных тварей. Зачем такой — следопыт? — Драконов мы давно уж не трогаем, поскольку большая их часть бесславно вымерла, — протянула Саломея, красноречиво усмехаясь. — А для обращений мне нужна кровь, которой, как видишь, здесь ни черта и нет. Одни ветки, кости и истлевшие трупы авантюристов. С твоей же помощью и кровью… — Нет, — рубанул Исенгрим. — Я не стану тебя убивать. Возьму лишь, сколько нужно, чтобы помочь и себе, и тебе. Какой мне толк с трупа? — Будешь питаться мной, тянуть соки, как из домашней козы? — он усмехнулся, вытягивая остаток здоровой губы в чудовищную гримасу. — Щедрое предложение. — Это было бы предложение, если бы у тебя был выбор. Исенгрим покачал головой из стороны в сторону. — Хорошо, пусть будет предложение, — миролюбиво улыбнулась Саломея, на мгновение блеснув клыками. — Но предложу я лишь дважды. Сейчас и позже — когда вытащу тебя из лап твоих преследователей. Это случится спустя сутки. Тебя закуют в клетку и кандалы и потащат на заклание. Если не пожелаешь согласиться снова — перегрызу тебе горло и выжру твое сердце. Не люблю лишних свидетелей. Она текуче поднялась, расправляя ладонями складки юбок — красивое, отвлекающее движение. Исенгрим не обратил на него внимания. Смотрел ей в переносицу — поскольку глаза в глаза она бы сумела его подчинить. Неприятный душок исходил от ее слов, бередил мысли. Зерриканские ведьмы знали толк в предсказаниях, но могли и окрутить, оболгать и повести по кривой дорожке. — Я все же рискну, — он плавно перенес вес на левую ногу, готовый к прыжку. — Отказаться. Саломея лишь пожала плечами. — Тогда — встретимся через сутки, Железный Волк, — улыбнулась она. — Готовь слова благодарности и нижайшие просьбы о помощи. Я благоволю ущербным.        Последний свой раз Исенгрим объединял усилия с людьми по дороге через Огненные горы. Один по прошествии времени отбыл обратно, сказав, что южный климат невыносим для его однажды переломанной ноги. Второй же оказался крепче, но сгинул в ловушке зерриканских ведьм, раненный перед тем в битве с песчаным великаном. Исенгрим бросил его подыхать и только потому — и благодаря его жертве — сумел спастись сам. Сейчас он остался один. Тварь не солгала. Его поймали в силки, как заплутавшего кролика, к закату следующего дня. Загнали зверем, когда он выбрался на излишне длинный перегон по пустой, запыленной степи. На границе ее стелился высохший, ветвистый лес, за которым начинались владения жриц, и если бы он только успел, сумел бы обойти погоню… Не успел. И не сумел. Он обошел два отряда и не заметил третий. Перебил преследователей — но это стоило ему бесценных минут, тех самых, что оставались до видневшейся вдали, спасительной кромки леса. Его ударили в спину болтом, отчего взвыло все тело, а старые шрамы вспыхнули, будто налитые ядом. Он упал в пыль, пополз, вгрызаясь жизни в глотку, тяня из нее последние силы, выдержал едва ли несколько минут и потерял сознание. Очнулся уже в плохо сбитой железной клетке. Раскаленные прутья жалили через одежду, медленно остывая к ночи. Кандалы на руках пекли кожу запястий, горло нещадно драло жаждой. Болела страшно вывернутая, опухшая лодыжка — особенно в таком-то малом пространстве и с неловко подвернутой ногой. — Ghoul y badraigh mal an cuach, — выругался Исенгрим, тягуче вдыхая — проглатывая боль. — Сучий выродок, — прошипело совсем недалеко, схаркнуло на землю. — Живучий же. Руку переломали, яд пустили, жрать не даем, пить не даем — а все туда же, блеет что-то на этой своей тарабарщине. — Следи за ним в оба. Этот и сквозь щель сумеет просочиться. — Куда ему? Уже почти не дергается. Обезвожен еще. — А знаешь, как он бежал из каэдвенской темницы, а? Мертвым прикинулся. Лежал без движения, стало быть, весь день. Притворялся. А когда стражник попытался за шкирку его взять, чтобы на допрос отвести — перегрыз ему горло зубами. — Твою же… — Ты подожди. Второму он вырвал кадык, третьему мозги о решетку расшиб. Когда погоню объявили, он уже в реку сиганул. Со скованными руками. Ты тот мост-то видел? С него людей вместо казни сбрасывали. Многие мечтали, что он расшибется, да только тела так и не нашли. И вот. Полюбуйся-ка — сидит перед тобой, еще и скалится, паскуда. — Как же он в Проклятых землях столько лет выживал? Не за красивые же глаза чудища его не трогали? — Это ты не у меня спрашивай. Если бы столько не платили — меня бы вообще здесь не было. Гиблые земли. Черные от крови. Говорили двое — громко, шумно. Отвлекали, заглушая разговором остальные звуки. Самолюбие его пытались подстегнуть, уважить, чтобы расслабился. Ага, как же. Исенгрим с трудом различил еще пару шагов, но уверен не был. Где-то неловко звякнул то ли меч, то ли доспех. Может, пятый охранник, а может, и нет. Повязка на глазах нехорошо терлась о шрамы, не давая сосредоточиться. В этот раз, надо признать, они приготовились получше. Наверняка, кто-то из северян, кому его побег перед казнью по вкусу не пришелся. Ну, еще бы — упустить из-под носа уже плененного полковника бригады «Врихедд». Он был уверен, что всех ответственных за такое — вздернули. Стащили прямо с пьедестала, забрали военные медальки и отправили вместо того на эшафот. Видно, ошибся. А может, родня мстить пришла. — Где госпожа с господином-то? Куда они затерялись? — А я знаю? Заткнись, ну! Это уже тише, взволнованнее. Вряд ли, прикидываются. Значит, что-то идет не по плану. И хорошо — и плохо. — А ну, эй! Не вздумай к нему подходить! — снова второй голос. — Не говорить с ним, не трогать, не приближаться! Сучий dh’oine. Знает свое дело. — Ведьмы меня приворожили, — сказал Исенгрим хрипло и глубоко. — За мной и придут. — Ты что там брешешь, а? Какие ведьмы? — как по команде отозвалось взволнованное. — Не отвечать! Не видите, что ли, он вас на разговор выводит! Следом раздался смачный звук крепкой затрещины, обиженный скулеж, бормотанье и, наконец, все стихло. Исенгрим усмехнулся. Вода камень точит — если достаточно долго втыкать в чужое терпение иголки, оно и лопнет. И тогда… тогда он разгуляется, как надо. Дневной зной спал, потянулся было к ночи, сожженным пеплом опадая за горизонт, мешаясь с масляными подтеками белого солнца. Лагерь шептался, переговариваясь на примитивном северном наречии; обустраивался на ночлег, выставляя часовых, и бродил вокруг Исенгрима по кругу — будто хороводом около чучела пред сожжением. Ныли поломанные пальцы, тянуло шрамы и под ребрами. Тепловой удар вскипятил кровь, и в голове звенело, что от удара о колокол. Он коротко ощупал кандалы — слишком узкие, даже вывернуть сустав не поможет. Только если руку рубить. Можно попробовать расшатать клетку — развалится, если повезет, но шума от такого будет немерено. Отчаяние так и не приходило. Он свою черную душу и дьяволу бы не сумел продать — тот отказался бы, побрезговал. Но за горло брало иное. Горечь, разочарование, сожаление. Столько лет… Столько лет он бегал, чтобы какая-то жалкая каэдвенская чернь его распнула посреди безымянной пустыни? Там, где и не помянет его никто, и не распустится на его могиле розовое золото Feainnewedd?.. Словно в ответ на поднимающуюся ярость с востока потянулся тихий шепот. Невидимый шлейф, стелящийся по песочному крошеву безлюдных пустынь. Мелодия?.. Нет, песня. Бессловесная, по-эльфьи нежная, чарующе-красивая, что рассвет над Дол Блатанной… Исенгрим заскрежетал зубами, узнавая. Напилась где-то крови, тварь. Стала сильнее — даже и в глаза не посмотрела, а всю душу уже вынула. Одним только воем своим проклятым. — Эт-то что такое?.. Лагерь всполошился, испуганно зазвенел оружием. Пять, шесть… семеро стражников? Мелодия разливалась пустотой, ткала грезы, волновалась невысказанными обещаниями в остывающем воздухе. Кто-то из охранников выматерился, кто-то шумно присвистнул. Исенгрим знал, что они увидели. Самую прекрасную в своей поганой, грязной и вшивой жизни женщину. Так им казалось. — Ты глянь, а! Баба, еще и почти голая! — Точно — баба! Молодая совсем, красивая… — Не смотреть! — Да ты что, шеф? Девка это — испуганная вон, все лицо в слезах, вся в крови. И сиськи загляденье. Давай поможем, а?.. Убивать не будем, позабавимся малость — уж сколько по пустыням этим бродим, мочи нет… — Не смотреть ей в глаза! Не смо… Всплеск воздуха, короткий страшный свист, разорванное горло. Исенгрим не должен был этому усмехнуться — но не сумел сдержаться. Зерриканская тварь будет всяко получше паршивых d'hoine. Стать ей кормом — самое полезное, что они сделали за свой краткий век. Ропот и шепот, слова и проклятья, агония воплей — слились в единую жаркую песнь пляшущей смерти. Слух путался в какофонии криков, свиста клинков и когтей, раздираемых доспехов и лопающейся плоти. Медово-горький запах вереска. Сладко-терпкая отдушка свежей крови. Исенгрим слышал всхлипыванье и характерное бульканье. Прижимался к прутьям лицом, поворачивая голову на звук, который с каждым свистящим взмахом руки становился все тише и тише, и тише… — Оставь мне, — прохрипел. — Пить… хочу. — И даже кровью не побрезгуешь, да, Волк?.. Скрежетнул срываемый с петель замок, теплый металлический край прижался к обветренным губам. Горячая кровь потекла внутрь — слишком густая, чтобы такой напиться — но сейчас и она казалась слаще и чище колодезной воды. Только бы какую заразу не подхватить. Ведьма рассыпчато рассмеялась его жадным глоткам и пальцам, скрюченным на решетке. Забрала опустевшую кружку; сорвала, наконец, с его глаз повязку и ласково взяла ладонью за подбородок. — Что же, и в глаза своей спасительнице не взглянешь? Исенгрим упрямо смотрел ниже, на тонко трепещущие крылья носа и бледные губы, разомкнутые, обнажающие ряд острых, испачканных бордовым зубов. — Умный волк. Хороший волк. Я не ошиблась в выборе. Он вывалился на землю, когда она оттолкнулась от него руками, отступила. Пополз к тому, кто — он помнил — поутру звенел связкой ключей; принялся шарить по карманам, чтобы снять, наконец, кандалы. Чужие юбки в прорехах всколыхнулись на границе взгляда, босые узкие ступни остановились перед его лицом. Страшное, поднимающееся изнутри желание взяло нутро в охапку, стянуло когтями, пустило сок. Прижаться, только бы прижаться к этим хрупким коленям, уткнуться губами и лбом, молить о прощении… С-сука. — Теперь-то будешь меня умолять? — понимающе рассмеялась ведьма над его головой. — Спасти твою никчемную жизнь, раны исцелить? Губы омертвели, будто покрылись металлической пленкой, когда он заставил себя говорить не то, чего желало истерзанное, околдованное тело. — Хочешь убить — убей, — рыкнул через силу. — Хочешь пытать — пытай. Ни слова благодарности от меня не услышишь. — Ох-ох-ох, какой ты неласковый, — она опустилась перед ним в пыль, нежно поддержала за плечи. — Ну это ничего, волчонок… И тебя на колени поставим. И твоей кровью — умоемся.