Переступая черту

Уснуть этой ночью Ткачев так и не смог. Минувший день распался, расслоился на кадры — пугающе-яркие секунды мелькали перед глазами, словно навязчивое кино. Звонок с места происшествия. Ирина Сергеевна в гуще событий — лента оцепления, начальство, журналисты, группа захвата, грохот выстрелов из окруженного здания. Искаженный помехами голос преступника по телефону. Скрывающаяся в дверях начальница — в полном одиночестве, даже без пары патрульных. Смелая? Отчаянная? Сумасшедшая? Климов играл желваками и вполголоса матерился, Исаев и Терещенко растерянно переглядывались, а он не мог вот так стоять и смотреть — просто рванул за ней туда, где пятеро вооруженных уродов держали заложников под прицелом. Пусть орет, пусть влепит выговор, пусть уволит — плевать, оставить ее там одну было бы выше его сил.       — Можете меня уволить, я никуда не уйду, — так и сказал ей, когда она обернулась на его шаги, гневно сверкнув глазами. А потом бесконечные вязкие минуты потекли сквозь пальцы песком. Три, пять, десять? Он не знал. Просто стоял на полшага впереди, пока главарь банды, наведя на нее пистолет, выдвигал требования. И жуткий, страшно-сковывающий холод в груди разливался ледяной мутью — одно неосторожное движение, один резкий звук… Он, не задумываясь, закрыл бы ее собой, даже наплевав на то, что забыл в суете надеть броник, но противный ком в горле все равно не позволял нормально вдохнуть. Когда он стал так за нее бояться? Когда механизм событий и чувств развернул, раскрутил все таким образом, что вдруг оказалось: человека важнее нее в его жизни нет и не будет уже никогда? Он не знал. Только отчего-то был болезненно-ясно уверен: их пути уже давно переплетены настолько тесно и неразрывно, что не разрубить, не разорвать, не разойтись. И сейчас, отстраненным взглядом изучая утреннее светлеющее небо в оконном проеме, мучительно искал решения неразрешимой судя по всему ситуации. За все это время он не осмелился спросить ее о том, какой может быть выход из создавшегося положения, но неотступные мысли прокручивались в голове заевшей пластинкой. Выход был. Должен быть. Они всегда принимали и признавали ее правоту, ее главенство, ее решения, даже самые жесткие, порой и откровенно жестокие. И он первый безоговорочно верил ей и верил в нее — она знала, как правильнее, как справедливее, даже если тяжело и не всегда законно. Но лишь сейчас посмотрел на все совершенно иначе: она была просто женщиной, он был просто мужчиной. Без всех этих формальностей, правил, субординации — он чувствовал сейчас, наверное впервые в жизни, обязанность ее защищать и оберегать, ее, такую отчаянную, умную, самодостаточную, привыкшую рассчитывать лишь на себя. И прекрасно отдавал себе отчет, что удерживает ее от самого простого, совершенно очевидного и страшного шага — он. Точнее, то, что их связывало с Катей. И самому жутко было даже подумать об этом — не только в контексте очередной смерти, смерти одного из них, но и в контексте того, как после она будет со всем этим жить. Да разве можно будет назвать жизнью то, что ее ждет? Она готова защитить их всех — но кто защитит ее саму? Песчинки секунд осыпались, время таяло, уходило стремительно. Сколько еще они смогут сдерживать часовой механизм, прежде чем произойдет взрыв? Взрыв, разрушающий все, все, что ему так внезапно стало важно и дорого. Катя, черт бы ее побрал… Бесшумно поднялся с постели, также тихо оделся. Взглянул на часы. До начала рабочего дня время еще оставалось. Время решать.

***

      — Паша? Ты чего так рано? Что-то случилось? Катя нервно теребила пояс халатика, отводила глаза, а он смотрел на нее и не понимал. Не понимал, как мог так ошибиться, просмотреть самое главное и допустить все то, что происходит сейчас. Неужели еще совсем недавно он всерьез думал, что любит ее?       — Кать, как ты могла, а? Как тебе такое в голову вообще пришло?! — сорвался на крик. — Ну ладно я, черт со мной, может, у тебя есть причины меня ненавидеть, но остальных-то за что? Ромыч, Вика, Лена, Зимина? Они-то что тебе сделали?       — Ты о чем, Паш? — побледнела почти до синевы, судорожно сглотнула. Он долго смотрел в ее перепуганное лицо. Не было ни жалости, ни понимания. Обрубая все пути к отступлению, бросил жестко и зло:       — Я все знаю. Ты хочешь нас сдать.