***
— Ирин Сергеевна, может, мне с вами? Крепко вцепился в ручку двери и смотрел встревоженно — отметил залегшие под глазами тени, нездоровую бледность, уловил отчетливый запах сигаретного дыма — опять курила, опять на нервах… — Переживаешь? Интересно, за кого, за меня или за нее? — усмехнулась криво бледными губами. Паша только нахмурился в ответ, протянул руку, сжимая ее нервные пальцы. Не пытался отговорить, не упомянул о том, что сам пробовал остановить — незачем ей этого знать. Не представлял, какие еще аргументы можно привести, каким образом убедить, но Ирина была настроена решительно, словно знала что-то важное, и он снова доверился ей — да разве и могло быть иначе? Спустя полчаса Ирина вышла из подъезда еще более бледная. Трясущимися руками достала сигареты, жадно затянулась, выпуская в ночную свежесть едкий дым. Прислонилась к машине, прикрыла глаза. Паша, ничего не говоря, коснулся напряженного, будто окаменевшего плеча, медленно провел ладонью в мягком успокаивающем жесте. — И что теперь? — спросил тихо. Ира вскинула на него измученные, совершенно больные глаза. — А теперь… теперь шесть часов до утра.***
Заснуть этой ночью Ира даже не пыталась. Сначала надолго заперлась в ванной, потом устроилась на кухне и снова схватилась за сигареты — Ткачев молча отобрал пачку и отправил в мусорное ведро, тогда Ирина потянулась к коньяку. В полном молчании разлила, выпила залпом. Совсем как за упокой, с мрачной иронией подумал Паша, наблюдая, как начальница снова наполняет бокалы. Не мог заставить себя спросить о том, что же произошло, как все решилось, только смотрел на ее безостановочно дрожащие пальцы и дышать становилось больно. Смотрел — и одновременно и верил, и не верил. Она была все той же непробиваемо-железной Ириной Сергеевной — без слез, без истерик, вообще без каких-либо эмоций, но стоило взглянуть на ее плотно сжатые губы или заглянуть в непроницаемо-черную бездну глаз — и чувство возникало такое, будто рушится мир. Хрупкий мир в ней самой. — Ирин… — выдохнул сдавленно, подходя со спины. Коснулся губами рыжей макушки, прикрывая глаза. Болезненная нежность выкручивала наизнанку, нежность, а еще абсолютное бессилие, неспособность хоть чем-то помочь. Только прижал крепче, ближе, как будто хотел оградить от чего-то — но что он мог? Они сами сделали с собой все это — добровольно, и исправить уже ничего нельзя. Нельзя развернуть время и чего-то не совершить, нельзя стать другими после всего, что успели пережить за эти мучительно-долгие три года. Можно только научиться со всем этим жить. — Тебе поспать надо. — Крепко сжал ее подрагивающие пальцы. — Не могу. Не хочу. Не усну все равно, — отрывисто бросила Ира, вцепившись в его ладонь. — Нужно, — до странного мягко произнес Паша, настойчиво потянув ее за собой. — Хотя бы просто отдохнуть. Нельзя же всю ночь на ногах… Серые предрассветные сумерки вплывали в спальню прохладной дымкой; постепенно светлело. Паша открыл глаза — Ирина лежала рядом, опершись на его руку, притиснувшись вплотную — точно также, как ночью, когда с трудом задремала, расслабившись в его объятиях. И снова, глядя в ее встревоженное даже во сне лицо, Паша непривычно-остро ощутил эту пробивающую навылет изломанную нежность — замешанную на болезненности, сочувствии, понимании. Откуда столько стали, господи? Тихо завибрировал на тумбочке мобильный телефон Зиминой. Ткачев, стараясь не потревожить Ирину, дотянулся до мобильника, взглянул на экран, нажал кнопку приема. — Исаич, что у тебя? — спросил вполголоса, покосившись на спящую начальницу. Исаев если и удивился, то не подал виду и ничего не спросил. — Передай Зиминой, что все в порядке. Полчаса назад самолет улетел. Катя с Олегом тоже.