Переступая черту

К Русаковой Паша заглянул утром — точно знал, что у Кати сейчас выезды к ее подопечным и домой она неожиданно не вернется. Пока бродил по хорошо знакомой квартире в поисках забытых вещей, все не мог отделаться от неприятного едкого чувства — ощущал себя одновременно обманутым и обманувшим. Три года. Без малого долгих три года в попытках что-то выстроить, наладить, жить, как все нормальные люди, — вон, даже Ромыч и тот успел жениться за это время, невзирая на то, что выдалось оно отнюдь не спокойным. У него же не складывалось совсем ничего. Ткачев не был мастером рефлексий, самокопаний, самоанализа, — он просто пытался что-то устроить, но это «что-то» устраиваться никак не желало — то просыпался в чужой постели, а потом недоумевал и грыз себя за несдержанность и глупость, то после очередной истории чувствовал себя настолько вымотанным, что не хотелось ни с кем разговаривать, не то что выяснять отношения. Все чаще предательски ловил себя на мысли, что с Катей они не слишком-то подходят друг другу, но тут же себя одергивал — ну симпатичная ведь девчонка, неплохо готовит, в постели опять же все хорошо. Ну, а что обижается то и дело, чего-то ждет и требует, — так бабы, они все такие, с ними просто никогда не бывает. И только когда закрутилась вся эта история с Олегом, взглянул на все совершенно иначе, и стало так противно, хоть волком вой. Но Катя вновь явилась к нему, какая-то потерянная и, кажется, искренне нуждающаяся в нем, и Паша вновь сдался и отступил, не смог найти внятных причин и нужных слов, чтобы расставить точки над i. Русакова после, видимо, ждала от него каких-то действий, на что-то рассчитывала, но, не получив ответа, посчитала себя обманутой и обиделась. А Паша неожиданно отчетливо осознал, насколько надоела ему эта дурацкая мелодрама, давно утратившая хоть какой-нибудь смысл. И вдруг… В беспросветности безнадеги, усталости, суеты, когда все запуталось так, что не разрубить, когда все границы давно и безвозвратно оказались пройдены, ярко и живо вспыхнуло что-то новое, пугающе-притягательное, запретное, головокружительное. Вчера, придя к Зиминой доложить о том, что все улажено и Лаптева точно никто не найдет, Ткачев особенно остро прочувствовал ту пропасть, что теперь разделяла их с Катей. Они уже никогда не станут прежними. А вот Ирина… Ирина Сергеевна… И вдруг повело, затянуло в пучину — не выплыть; да он и не хотел выплывать. Лишь тонуть, бесконечно-беспамятно, глубже, сильнее, жарче — и только на этой глубине, когда почти заканчивается воздух, ощутить наконец то, о чем забыл давным-давно и все никак не мог вспомнить рядом с Катей. А всего-то и нужно было — признать очевидное и не пытаться больше наладить то, что на поверку оказалось совсем не тем, ненужным и совершенно неправильным… В последний раз обвел взглядом чистенькую гостиную и не испытал ничего, кроме досады на так бездарно потраченное время. Забросил в свою забытую в шкафу сумку какие-то мелочи — пару футболок, кружку, зарядник от мобильного, толстовку; зацепился взглядом за стоящий на столе ноутбук, вспомнив, как с Катей часто путали два совершенно одинаковых устройства. Нажал на кнопку питания, дождался загрузки — самая обычная фирменная заставка. Щелкнул по первому попавшемуся значку на экране, ожидая увидеть какие-то личные файлы, но перед глазами замелькали строчки какого-то объемного текста. В первое мгновение даже не понял, что это, а потом выхватил словосочетание «Следственный Комитет», следом — «ОМВД Пятницкий… Зимина Ирина Сергеевна… преступление, предусмотренное статьей…». Не веря увиденному, вновь вернулся к началу, и сердце ледяным комом ухнуло куда-то вниз. Это был их приговор. Всех вместе и каждого по отдельности. Захлопнув крышку ноутбука, тяжело поднялся, отходя к окну; не сразу нашарил в кармане мобильный телефон. В голове шумело, разрастался гул. Не уверенный, что в этом судорожном грохоте услышит хоть что-то, нажал в быстром наборе цифру 1.       — Ирина Сергеевна, — даже собственный голос тонул в бешеном стуке сердца; во рту пересохло. — Ирина Сергеевна, срочно нужно поговорить.