Скорбящий

Мой разум пуст, глаза не видят, Не нужно твое сочувствие, Не хочу, чтобы ты смотрела на меня, Утопая в моей пустоте A Good Day to Die

— Герр, с вами всё в порядке?       Голос молодой женщины, сидящей за стойкой регистрации, заставил вздрогнуть проходившего мимо мужчину. Он как-то дико дёрнулся, увидев обеспокоенное настоящим сочувствием лицо под белым чепчиком, но тёмные глаза его остались сонными и тусклыми. Словно голова ещё спала, а тело против воли двигалось, как оживленный током труп.       Труп. Мужчина замер, оглядывая чистый, но невыносимо унылый больничный коридор. С усилием разомкнул слипающиеся глаза — веки так распухли от бессонницы, что казались чугунными — и вдруг с опаской прижал руку к груди. Таким жестом путешественники проверяют, цел ли спрятанный во внутреннем кармане кошелёк, вот и Петер, как значила табличка над его койкой в реанимации, тоже проверял. На месте ли его сердце?       Оно билось — сильно, упруго, выдавая куда больше ударов, чем должно было быть в норме, но оказалось целым и живым. Однако Петер совсем не испытывал радости. Вернее, должен был бы радоваться, что снова живёт, но вместо этого ощущал лишь неприятную опустошенность. Будто врачи, пока он лежал под наркозом, не только вскрыли ему грудную клетку и мяли обмякшее сердце в обтянутых резиной ладонях, но и зачем-то вытрясли его самого, как пыльный ковёр. Вытрясли все чувства, всю память — Петер не понял, как у него получилось встать с кровати и пойти. До выписки он смотрел в пустой, как его голова, потолок с впечатлением, что должен придти кто-то, кто научит его ходить и разговаривать заново. Но никто не пришёл, и откуда-то Петер всё помнил. Только казалось это неправильным. Он не должен был ничего помнить. Он должен был умереть там, на столе, с развороченными рёбрами и сердцем, которое значило для организма не больше, чем плюшевое сердечко, которое держат в лапах игрушечные медведи. Оно и сейчас значило не больше. Так, кровяной насос, который весьма разумно отказался разносить по организму кровь, отравленную никотином. Зачем, если мешок с костями прикуривает одну сигарету от другой, бессознательно стараясь довести себя до смерти? У Петера это почти получилось. Он ведь ждал, ждал, когда организм поймёт, что бесполезно истязать себя дальше. Легче умереть, если жить всё равно уже нет смысла.       И оттого единственным, что испытывал мужчина в чёрной толстовке, выходя из больницы, была смутная обида на родного сына. В тот день Себастьян решил придти к отцу в гости, но застал того неподвижно лежащим у распахнутой двери на балкон. Сквозняк свистел, пытаясь раздуть неподвижную завесу синего дыма, но только взметал в воздух белые ошметки пепла. Пепельница была переполнена. Окурки тлели на полу. А сам Петер, мертвенно-белый, сжимал в окоченевших пальцах медленно догоравшую сигарету.       Петер понимал, что для Себастьяна это было жутким зрелищем. Но себя в тот момент он не видел со стороны — мог только представить со слов врачей, которые сухо пересказали ему слова перепуганного юноши. Чужие слова никогда не впечатляли Петера, и сейчас он думал только о том, что на светлом ламинате единственной комнаты точно остались тёмные пятнышки. Как маленькие шрамы, они будут напоминать о том дне, когда он в попытке забыться взялся не за бутылку, а потянулся к пачке сигарет. Привычным жестом, не глядя, стащил полиэтиленовую обертку, вытащил сигарету, чуть не раскрошившуюся в пальцах, чиркнул зажигалкой и курил до тех пор, пока сердце не забилось в панике, а пена не закипела на губах, как у безумного. Нет, не как. В тот момент он действительно сошёл с ума. И сейчас, когда он едва оправился, ему безумно захотелось курить. С недавних пор табак стал единственным успокоительным, которое принимал Петер. Бросить курить — значило навечно утонуть в этой ужасной пустоте.       По-старчески сгорбившись, хотя лет было ему не так много, Петер спустился к выходу, с трудом открыл дверь — то ли он так ослаб, то ли петли всегда были настолько тугими — и вышел на крыльцо. Больница находилась во дворе, и нужно было ещё пройти немного вперёд, чтобы оказаться на улице, где невыносимо пекло солнце. Оно жарило, как огонь, всё сильнее заставляя Петера жалеть о возвращённой жизни. Рядом с крыльцом росло высокое дерево, и жестяной блеск его зелёных листьев на солнце показался мужчине отвратительным. Пейзаж, который другой человек посчитал бы жизнеутверждающим, Петера же заставлял только больше жалеть о том, что он не смог умереть. Весь в чёрном, мужчина щурился на солнце, грозившееся испепелить его, и ощущал себя гостем на собственных похоронах. Ведь он действительно умер — и благодарил бы врачей, вернувших его к жизни. Но правильнее было бы, если ему дали умереть.       Откуда-то Петер помнил, что больница не так далеко от его дома — при желании он мог бы вернуться пешком. Однако он неподвижно стоял у дверей больницы и ждал. Будь у него сигареты, Петер бы закурил, чтобы скоротать время. Он даже машинально запустил руку в карман джинсов с рваными, как у подростка, коленями. Разумеется, и один, и другой карман оказались пусты. В такие маленькие карманы ключи, и те, не влезут. Чёрные джинсы и чёрную толстовку с принтом в виде улыбающихся черепов Петер надел на свои похороны. Толстовка внезапно показалась ему великоватой, как с чужого плеча.       Когда он выписался, одежду вернули, но было похоже, что её и не подумали постирать. От толстовки пахло табаком так сильно, что Петера начало мутить. Раньше он не обращал внимания на этот запах. Привык, принюхался. А сейчас не только листья вяза показались ему мерзкими, но и он сам, смердящий, как пепельница. Врачи, увидев его, думали, что к ним привезли какого-то обдолбавшегося сатаниста. Ведь простые люди не рядятся в чёрное посреди дня и не носят таких длинных волос. Волосы тоже пахли сигаретами — Петер ощущал это, когда слабый ветерок шевелил негустые пряди, кое-как стянутые в небрежный, но тугой хвост, от которого болела голова. Как он завязал волосы на балконе, чтобы нечаянно не спалить их огнём зажигалки, так и не распускал, пока был в больнице. Если себя чувствуют так все воскресшие, то Петер вполне понимал Христа, который вознесся на небо. Жить на земле в таком состоянии просто невозможно.       Когда он прислонился к нагретой солнцем белой стене и постарался дышать ровнее, лишь бы не думать о тошноте, под сенью появился высокий молодой человек. Внимательный посчитал бы иссохшего мужчину в чёрном и крепкого юношу с пухлыми губами очень похожими друг на друга. Но Петер, вглядываясь в розовощекое лицо сына, сомневался, что они родные друг другу. Будь это правдой, Себастьян был бы таким же, как отец — только без морщин и мешков под глазами. С таким же настороженным взглядом больших тёмных глаз под безбровым лбом и раздражённо изогнутыми губами. К счастью, Себастьян вопросами семейного сходства никогда не задавался. Едва заприметив щуплую фигуру отца, он бросился к нему и обнял Петера — достаточно осторожно, чтобы тот представил себя совсем старым и дряхлым. Себастьян был выше ростом, и Петеру сделалось совсем неловко, когда сын прижал его, вновь обретенного, к груди и погладил по волосам. Нежностей Петер никогда не терпел, но сейчас ему было уже всё равно. Он бессильно повис в объятиях Себастьяна, желая, лишь бы это все поскорее закончилось, и можно было бы снова закурить на балконе. — Господи, пап, я так рад, что ты жив! — воскликнул Себастьян. Щёки его были мокрыми. — Они сказали, что ты умер! Ты был мёртв целых две минуты, но тебя спасли! Ты наверное и сам не веришь, что ожил, а я... Мне кажется, что ты ненастоящий. Как ты себя чувствуешь?       Петер не хотел огорчать его признанием в ненависти к этой возвращенной жизни и попытался обнять сына. Улыбнуться не получилось, а если когда-то и получалось, то совершенно неискренне. Признаваться, что чувствует он себя на редкость паршиво, было бы грубостью по отношению к Себастьяну, от чьей любви и заботы Петеру становилось неловко. Словно в их отношениях не он был отцом, а Себастьян. Сейчас, когда сын вёл его к машине, бережно поддерживая под руку, это было особенно заметно, и Петер явственно ощущал стыд, когда прохожие на них оборачивались. Странно. Раньше ему никогда не было стыдно. Таким он был раньше. Без комплексов.       Себастьяну он так и не ответил. До дома ехали молча. Действительно оказалось недалеко. Петер сидел на заднем ряду, чтобы не отвлекать сына, и недоверчиво глядел на мир из окна. Улицы выглядели совсем незнакомыми. — Знаешь, я чувствую себя так, будто заново родился, — вдруг произнёс он совсем тихо и медленно, когда они стояли на светофоре. — Понимаю теперь, почему младенцы постоянно плачут. Я бы тоже хотел кричать, как они. — Тебе плохо? — обеспокоенно уточнил Себастьян, не спуская взгляда с красной лампы, на которой квадратные цифры шли задом наперёд. Семьдесят три, семьдесят два — ну и длинный же тут переход! — Мне хреново, — лаконично отрезал Петер, никогда не стеснявшийся в выражениях. В машине было жарко, как в сауне, и сердце от каждого вздоха словно прокалывала булавкой швея. Так и есть, плюшевый медведь с сердечком. Говорить было тяжело, но за несколько дней угнетающего молчания в больнице у Петера на душе накопилось непривычно много слов. — Просто представь, что ты находился в каком-то уютном и спокойном месте, — продолжал он, — а потом тебя, не спросив разрешения, оттуда вытаскивают, и ты попадаешь в какой-то трэш! И самое страшное, что возможности вернуться в эту тёплую темноту уже нет. Всё, что я вижу, кажется мне смутно знакомым, будто я видел это, но в другой жизни. — Я понял тебя, — тихо ответил Себастьян и умолк так резко, будто они стали совсем чужими друг другу. Машина резко тронулась, Петер качнулся вперёд, хоть и был пристегнут, и откинувшись на подголовник, ударился затылком. Его снова начало тошнить. В машине пахло бензином, и этот запах был куда хуже, чем табачный. Не так он представлял себе возвращение в мир живых, совсем не так.       Измученный, он слишком поздно заметил, что Себастьян увёл машину в другую сторону от дома отца. Было понятно, куда они едут, но Петер вдруг очнулся от апатии и в панике оглянулся. В гостях у сына он не был очень давно. — Я подумал, что тебе лучше пожить у меня, пока ты восстанавливаешься, — хладнокровно объяснил Себастьян, заметив, как отец мечется на заднем сиденье, словно его похитили рэкетиры. — Пока ты был в больнице, я выбросил все твои сигареты, но у тебя по всей квартире распрятан алкоголь. Тебе небезопасно там оставаться. — Ты не доверяешь мне? — мрачно усмехнулся Петер, успокаиваясь. Такая навязчивая забота его насмешила. — Мол, если я не обкурюсь до смерти, то сопьюсь? — Это совсем не смешно. Я боюсь за тебя. — буркнул Себастьян и снова замолчал. За рулём он старался не говорить. Это Петер помнил. Но ни за что не мог понять, откуда взялась эта смертельная тоска, сдавливавшая горло так, что хотелось плакать. И было уже как-то не до Себастьяна, который пытался уберечь отца от него же. В глубине души Петер с противным самому себе эгоизмом думал, что это всё равно бесполезно. Он бы так или иначе нашёл способ довести себя до смерти. Даже если он не решит сбегать, у Себастьяна дома не могло не найтись ножей.       Ножи в чистой квартире юноши нашлись — переступив порог, Петер заглянул за приоткрытую дверь кухни. Подставка со столовыми приборами стояла там, на тумбочке у окна, рядом с солонкой. — У тебя такой сонный вид, — заметил Себастьян, провожая его в спальню. — Поспи, пожалуйста. — У меня как бы всегда глаза такие, — ядовито отшутился Петер, ощупывая вспухшее нижнее веко. С другим глазом всё обстояло так же плохо, и сон бы тут не помог. — Ага, и выражение лица "господи-опять-они" у тебя тоже всю жизнь, — оттаял Себастьян и принялся расстилать кровать, казавшуюся очень удобной и мягкой. Петер присел на край, проверяя, насколько податлив матрас. Слишком мягко — едва коснувшись его рукой, мужчина склонил на подушку, тут же утонувшую в пышно взбитых перьях. Надо было бы раздеться, но Петер внезапно ощутил себя слишком уставшим для этого. Себастьян устало вздохнул в попытке выдернуть из-под отца одеяло. Петер догадался подвинуться к краю, чтобы сын мог его укрыть. В спальне стояла приятная прохлада, свежий воздух холодил щёки. Ни куревом, ни выпивкой здесь и не пахло. Себастьян был порядочный молодой человек. — Извини, что я позволил тебе дойти до такого. — виновато произнёс юноша, опускаясь на край кровати. Мягкие руки коснулись Петера через одеяло. — Но ведь это пройдёт, правда? — Ты не виноват, — вяло ответил Петер, с трудом держа открытыми сухие глаза. — Я и сам не понимаю, что со мной творится. Да, это пройдёт, я надеюсь. Спасибо, что ты так заботишься обо мне.       Разумеется, он не подозревал, что юноша хотел узнать не про причину его бесчувственного состояния, а про то, что заставило Петера выйти на балкон и достать сигареты. Но ответ, лишённый всякой наигранности, успокоил Себастьяна, отчего он пояснил: — Я просто люблю тебя, папа.       Петер хотел ответить, что всё совершенно взаимно, но силы окончательно оставили его. Он прикрыл глаза, вновь уходя в уютный мрак загробного мира, который так понравился ему, и не знал, что Себастьян ещё долго сидел на кровати и сторожил его сон.       Проснулся Петер только вечером и нисколько не удивился, что чувствует себя ещё хуже, чем днем. Для него не имело значения, сколько часов — хоть четыре, хоть двенадцать. Один хрен, продрав глаза, Петер не мог избавиться от ощущения, что во сне по нему проехал асфальтоукладчик. Вот и сейчас болело плечо и ныла спина — не то от слишком мягкого матраса, не то от неудобной позы. Вечно не удавалось поспать правильно. Пить хотелось ужасно, но только не воду. Было жарко и сухо, как в духовке, голова гудела, как с похмелья. Крепкий сон днем влиял на Петера ещё хуже, чем ночной. Вдобавок, душа болела по-прежнему, как во время депрессии, когда страдание не отпускает тебя ни на минуту и отнимает все силы. Даже расстегнуть джинсы было испытанием.       Стянув верхнюю одежду, чтобы хоть как-то освежиться, Петер ещё немного сидел на кровати в одном белье, и понемногу приходил в себя. Мозги никак не желали пускать внутрь здравый смысл — тому пришлось подняться на самый верх по крутой лестнице, долго ждать, пока откроют дверь, а потом и вовсе оказалось, что хозяина чердака дома нет. Хозяин чердака с отсутствующим видом сидел в чужой спальне и поражался тишине, царящей в этой комнате, подозрительно опрятной для молодого человека. Скорее, казалось, что тут живёт очень аккуратная старушка, а не парень в расцвете лет. — Не мог же он просто так уйти и оставить меня в опасности, — сдавив виски жестом, который он ещё не забыл, пробормотал Петер. — Или проверяет, безопасно ли вообще теперь оставлять меня наедине с самим собой?       Он тяжело поднялся и направился в сторону кухни. Про ножи Петер совсем не помнил. По-хозяйски он схватил оставленную на столе кружку и, поспешно утолив жажду водой из-под крана — холодная, отдававшая железом, она идеально подходила — распахнул холодильник. На дверце висел магнит в виде космонавта. Черное стеклышко шлема было похоже на большой пристальный глаз. Наверняка Себастьян оставил его присматривать за отцом, который судорожно перерывал продукты на полках, пытаясь найти хоть что-то спиртосодержащее. Ничего. Не то что пива, даже энергетика здесь не было! Были только какие-то сырые штуки, производившие впечатление несъедобных. Петер долго питался всякой гадостью, которая только в компании с пивом становилась сносной. И естественно, забыл о том, что нормальную еду вообще-то надо готовить. — Не ищи, — услышал он спокойный голос Себастьяна, когда бросился к тумбочке под подставкой с ножами. Должно же где-то в этой квартире быть спиртное! Может, надо искать за спинкой кровати или под шкафом в гостиной? Где ещё нормальные люди держат выпивку? — Если ты продолжишь в том же духе, тебя уже никто не спасёт, — прибавил юноша, дождавшись, когда отец обратил на него внимание и поднялся с пола. Растрёпанный, в несвежей майке, с отекшим лицом и диким взглядом, он казался страшным, но на самом деле не представлял никакой опасности. — Так я не понял: это дом или вытрезвитель? — охрипший после сна голос подвёл Петера, и грозное восклицание прозвучало как писк. — Тебе сложно удовлетворить просьбу отца, которого ты так любишь? — язвительно прибавил он и сощурился, глядя в спокойные глаза сына, такие же тёмные, как у него. — Дом. Такой же твой, как и мой, — не теряя самообладания, ответил Себастьян и столь же невозмутимо прибавил: — Садись. Ты не ел целый день. — Меня бесит, что ты носишься со мной, как с маленьким, — процедил Петер, грозно нахмурившись, но за стол все-таки сел. А Себастьян, поганец такой, улыбнулся и сел напротив, на диван. Узнал отца наконец-то. И безмятежно принялся готовить нехитрый ужин. Да, будь он таким же взрывным, как отец, до сегодняшнего дня никто бы из них не дожил. А так бесконечные придирки Петера разбивались о дружелюбное молчание Себастьяна, и сердиться на такого добряка было как-то глупо. — У тебя борода на мочалку похожа. Седая совсем, — отметил юноша, подавая отцу бутерброд. Он всё старался незаметно коснуться Петера или погладить его — наверное, не мог поверить, что отец жив. — Спасибо за причину привести себя в порядок. Я не брился уже дохера лет. — На замечание о бороде Петер нисколько не обиделся. Ведь над этой жиденькой бородкой смеялись все ещё с тех пор, как ровесники Петера купились на рекламу средств для бритья, а он сам, такой же хмурый и строгий, как сейчас, принялся отращивать бороду, невзирая, что волосы росли хорошо только на голове.       Он распустил невыносимо надоевший хвост и положил резинку на стол, рядом с бутербродом. Себастьян сморщился от такой неряшливости, но ничего не сказал. И в кого только такой воспитанный вырос? Ответить на этот вопрос Петер не мог, ведь сыном почти не занимался, отчего относился к нему как к юному другу, а не ребёнку. Однако поддерживать разговор, который безуспешно пытался завести Себастьян, Петер не мог. Погруженный в себя, он жевал бутерброд, казавшийся безвкусным от того, что запивать его надо было молоком, а не пивом. Наверное, разреши Себастьян ему выпить, они бы скорее нашли общий язык. А так... Петер уже не помнил, когда за столом было так тихо. Обычно за едой он включал телевизор, чтобы было не так скучно сидеть за столом. У Себастьяна телевизора не было, и посторонний шум не мог заполнить повисшее между ними молчание. — Как ты спал? — спросил Себастьян, лишь бы произнести хоть что-нибудь. — Лучше бы и не ложился. Уже и не помню, когда мне последний раз было так худо. — У тебя болит голова? — предположил юноша, видя, как отец сосредоточенно трёт лоб. — Нет. Будь у меня душа, она бы сейчас болела. — Тебе грустно? — Пожалуй, да. Почему — не знаю, хотя тебе это наверняка интересно. Врачи в больничке тоже удивлялись, почему я не радуюсь своему воскрешению. Знаешь ли, это такое странное ощущение... — понизив голос, попытался объяснить он склонившемуся над столом Себастьяну. — Оно никак не связано с тем, что я пережил. А может и связано. Просто... Словно я по кому-то тоскую. Врачи спрашивали, увидел ли я кого-нибудь за те две минуты, что был мёртв. Знаешь, они были разочарованы, когда я сказал, что ничего не помню. Но сейчас мне кажется, что там я видел что-то прекрасное. И всё пытаюсь вспомнить это, и не могу. И от этого мне грустно. Наверное, это был ангел. — Я как-то видел на Тамблере пост о том, что когда тебе без причины становится грустно, — начал Себастьян, чего-то смущаясь, — то это значит, что на тебя выпала миссия оплакивать умершего человека, по которому никто не скучает. Возможно, что ты скучаешь по себе прежнему, который умер? Но вы с ним были знакомы... — Мне нравится эта теория, — лицо Петера исказила гримаса, должная обозначать улыбку, — но гораздо круче звучит, что я назначен скорбеть по незнакомцу. Вот бы узнать, кто это был... Тогда бы и мне стало бы не так плохо. — Да, хорошо бы. Может, вы бы с ним могли бы стать друзьями, — вздохнул Себастьян и вдруг тронул отца за руку. — Это новая татуировка? Я её совсем не помню.       Петер растерянно оглянулся. Обе руки у него были густо татуированы рисунками готичных мотивов, и на запястье, ближе к сгибу локтя, лицо мужчины, прижимавшего палец к губам, чужеродно смотрелось на фоне черепов и зубастых змей. И это лицо было ему незнакомо. — Это кто-то конкретный? Или просто? — Понятия не имею. Но татуировка классная, да, — процедил Петер сквозь зубы. Нет, где-то он уже видел это лицо.       У мужчины, чьё изображение тату-мастер вытравил на коже Петера с большим искусством, были светлые волосы, тщательно зачесанные набок и приглаженные. Большие глаза, как будто подведенные карандашом. Высокий лоб, широкий, но не плоский нос, губы тонкие, пусть и сложены трубочкой, отчего сложно определить их форму. Необычное лицо. И Петер должен был вспомнить, кому оно принадлежало.