Inside my mind

Кристин пробирается к нему практически по темноте, наугад, путаясь в совершенно промокшем подоле — и не оглядываясь. Она делает шаг, ещё шаг, и ещё. В подземельях царит жуткий хаос: несколько зеркал разбиты, и среди этих осколков испорчены, брошены мелко исписанные листы. Кристин только идёт вперёд, вглубь: чуть вдали слышится его голос. Эрик не поднимает глаз, будто её шаги совершенно беззвучны; по изувеченной щеке, словно отмеченной смертью, тянется что-то живое, горячее, хрупкое, так не похожее на его неукротимый гнев. Он зовёт её, сотню раз говорит её имя, не зная, что вот она здесь, перед ним. — Эрик, — одно её слово, как выстрел, проходит до его сердца. Он медленно переводит на неё взгляд, не уверенный, сколько в увиденном яви, реальности. Словно в бреду, Эрик вновь говорит о любви надломившимся голосом, вмиг замолкая, когда его удивительная иллюзия совершает движение. Кристин вдруг снимает кольцо, то, которое Эрик сорвал на балу-маскараде, а затем вновь вручил ей как знак их союза, когда силой привёл в катакомбы после трагедии с люстрой. Кристин раскрывает его ладонь с нежностью, замершей в воздухе. Глаза Эрика, обращённые к ней, ещё больше блестят, что-то снова срывается по вискам вниз, и Кристин опускается у его ног. — О, Кристин пожелала вернуть Эрику то, что по праву принадлежит лишь ему. Символ его любви, той, которая будет мертва, лишь когда он покинет мир. Можете не волноваться об этом: Эрик умрёт от любви и ничем больше не потревожит вас. А теперь отправляйтесь назад: вы прекрасно запомнили путь. На лице Кристин отражается изумление, следом, сменяя друг друга, проскальзывают тревога, смятение, даже секундная злость, и в конце концов губы трогают очертания слабой улыбки. — О какой ещё смерти вы вздумали говорить? Я принесла вам кольцо, чтобы… в третий раз, верно? — вы сделали всё это как полагается. Скорбь и тоска, овладевшие Эриком, тотчас сменяются непониманием, и Кристин подаётся к нему. — В первый раз вы просили моей руки крайне иносказательно, показав эту ужасную куклу, мою неживую застывшую копию в подвенечном наряде; во второй — силой надели кольцо и грозились убить человека, если я не пожелаю стать вашей женой. — Вы боялись меня… — Не лица — только вашего гнева, ловушек, удавки, самой силы вашей любви, — не удержавшись, Кристин неощутимо касается старых увечий, неровностей, неестественно проглядывающих под тонкой прозрачной кожей костей. — Но даже ваш отвратительный, невыносимый характер и всё совершённое вами… — Я вас отпустил, — с безусловными резкостью, холодом, нетерпением. — Вы вольны навсегда обо мне забыть. И всё-таки Эрик не отталкивает её от себя, не отнимает её рук, а, напротив, как будто… сдаётся им, вместе с уродливой плотью обнажая и каждую грань души. — Я это знаю, я здесь. Я сама так решила, — Кристин напевает отрывок из собственной партии, так, словно он и она ещё там, в принадлежащем лишь им двоим времени и пространстве. — Решила. Её истинный выбор всегда был единственным и однозначным. Она совершила его, когда только последовала за Призраком через тайный ход в зеркале; когда втайне от себя самой очень ждала его возвращения; когда устремилась на голос на кладбище, с первого слова и первой секунды узнав его; наконец, когда пела с ним, приковав к себе сотни глаз директоров, публики и жандармов, распалившись, открывшись, отдавшись во власть его музыки, оставляя внизу целый мир. Она выбрала, поцеловав, прикоснувшись, поверив, простив, навсегда забывая свой страх. Она сделала выбор, который не мог быть отчаянием или жертвой, как, кажется, полагал Эрик, крикнув им уходить прочь. «Мне нужно спасти Рауля, — вновь и вновь говорила она себе, распутывая верёвки на его груди, — нужно позволить ему невредимым выбраться из подземелий и убедить отпустить меня к Ангелу навсегда». Кристин не отрываясь смотрела назад, на стремительно ускользающий мир, помогая Раулю забраться в лодку и начать грести, только взгляд Эрика был совершенно невидящим, сломленным, опустошённым. Что оставалось внутри почерневшей души, кроме вечной несчастной любви? Кристин торопливо спустилась, едва только лодка достигла другого берега подземного озера. Рауль тотчас направился следом за ней; осторожно обнял, обещая, что защитит её от любого исчадия тьмы. Кристин, обессилев, прикрыла глаза, согреваясь в его руках. Но её разум, сознание, сердце стремились к той музыке ночи, что Эрик однажды открыл ей. — Я не могу, — мягко очертив руками родное встревоженное лицо. — Я не могу, не могу, я должна вернуться к нему, отпусти меня, дай мне уйти, Рауль. Он был исполнен всё той же решимости, как и тогда, обездвиженный, но не теряющий внутренней силы. Он был готов умереть за неё — только Кристин и сама не хотела спасения. — Кристин… — Уходи, уходи, ты свободен, он отпустил нас, он больше тебя не тронет, — стремительным сбивчивым шёпотом, — только забудь обо мне, не разыскивай нас. Его голос всегда будет звать и вести меня за собой, и эту связь не разорвать, Рауль. Теперь я должна успеть, должна вернуться к нему, я должна с ним остаться. Кристин снова оказалась по ту сторону озера, когда Рауль, с горечью и затаённой надеждой всмотревшись в её глаза, отпустил, дав ей слово всегда оставаться в Париже и ждать её, сколько бы времени ни прошло. Она знала, что с самого дня, когда Ангел, маэстро, учитель явился к ней, для неё не могло быть иного пути. …Эрик, наверное, что-то читает в её глазах. Его ладонь, с силой сжимающая кольцо, чуть дрожит, и он вновь раскрывает её. Ни на миг не отводит взгляда, соединившего в себе тысячу мыслей и чувств. Кристин первая приникает к нему, в точности повторяя уже совершённый порыв, закрепляя свой выбор. За её спиной больше нет связанных пленников, больше никто не почувствует боли, и она снова и снова целует его, наконец — правильно, по-настоящему, не сомневаясь и не боясь. Перед ней здесь, сейчас — только тот, кого она знает полжизни, кто пел ей и оберегал её, где бы она ни была. Ангел Музыки научил её видеть сердцем. Эрик затем отстраняется, падает к самым её ногам, и Кристин льнёт к нему, не отпуская; Эрик и сам — осторожно и мягко — касается её губ, и дыхание — словно одно на двоих. Маска давно где-то брошена, и вместе с ней отступает таинственный Призрак, а человек, Эрик, безостановочно шепчет ей что-то, чего почти не разобрать; Эрик вновь надевает кольцо. Музыка ночи, которую Ангел играет ей, наполняется светом, нисколько не тающим в темноте — но оплетающим прежде пустое безлунное небо сетью сияющих звёзд.