Der Himmel fällt

       Ступая к богатому особняку и подходя к его порогу, лишённая сил для безумных догадок и теорий, Инеж была уверена, что мистер Мередит будет тщательно следить за каждым её движением, чтобы суметь вовремя предугадать даже самую ничтожную попытку побега. Впрочем, она бы не удивилась такому исходу. На худой конец — приставит к ней целую армию охранников, которые сопровождали бы её в любое место в любой момент, и могучих бойцов из королевских солдат, которые будут готовы с честью и именем своего короля на подбитых устах погибнуть на случай, если Грязные Руки всё же жив и вознамерится подойти хотя бы на метр к особняку.        Но нет.        Гарван, собираясь на работу, не позаботился ни об охране, ни о защите, оставив её дома совершенно одну, будто мысль о том, что она взбунтуется и вознамерится сбежать, абсолютно невозможна и абсурдна. Не то гиблая самоуверенность, обращающаяся к нему тихим неуклонным голосом, играла с политиком в злые шутки, не то он просто рискнул проявить обыкновенное доверие к чужому человеку.        Прошло три месяца с того дня, как ей довелось гнить в окружении ухабистых стен темницы. Сходить с ума. Позволить воистину смехотворной ситуации брать над ней контроль.        Незримое клеймо раба, — не сразу так Инеж заметила, что перо павлина на предплечье было кем-то неумело срезано — начинавшееся с контракта о работе в публичном доме и заканчивающееся выкупом в аукционе, оказалось немногим страшнее по сравнению с недавно последовавшими судебными заседаниями в королевской резиденции, многочисленными непонятными протоколами и самыми разными вердиктами, начинавшимися с изгнаниями и заканчивающимися с пытками. Немногим страшнее ожидания.        Как бы то ни было, а опровергнуть сие билатеральное соглашение возможности ей изначально не выпадало, — права голоса, так уж вышло, ей не дали, ссылаясь на то, что она преступница, да ещё и лишившаяся памяти, а такую слушать всуе — и потому Инеж только смирялась с всесильной и жестокой судьбой.        Напускное спокойствие переходило за грань разума, когда жизнь без предупреждений играла с ней в столь ожесточенный марьяж, когда ей даже не давали шанса выйти из этой игры победителем.        Как будто кукловод, вновь вытащивший из коробки излюбленную марионетку.        Или, ещё хуже, её выставили в ипостаси немощного подопытного кролика, на котором то и дело ставили эксперименты, размышляя: «а выдержит ли в этот раз, или сломается наконец-то?»        Инеж могла бы сбежать. В эту минуту, в эту секунду — она могла сбежать. Могла запросто открыть окно, прыгнуть на ближайшее дерево и спуститься к земле, представляя, будто ноги шествовали по тонкому шершавому канату. А дальше — все пути открыты перед ней, можно хоть пешком ретироваться из Кеттердама в другой город, где о ней никто не знал и не слышал, и уже оттуда отыскать выход из Керчии. Можно хоть ринуться к порту и хотя бы попытаться тайком прошмыгнуть на корабль, державший курс на Равку.        Перед тем, как снова вернуться на работу, Гарван выделил всего пятнадцать минут на то, чтобы показать ей особняк и надиктовать всевозможные правила, что делать можно и чего делать не стоило, чтобы не столкнуться с ним не в лучшем расположении духа. На сухое прощание он только сказал, что домой вернётся поздно. Инеж от этого, по правде, не было ни печально, ни радостно.        Это — реликтовый и желанный шанс побега.        Ринуться со всех ног к порту, всеми силами минуя облюбовавших его, как свою единственную территорию, работорговцев. Разыскать у причалов один единственный корабль, который держал путь в Равку и капитан которого сжалился бы над украденной из родного дома оборванкой до такой степени, что решился бы отвезти её обратно за простое человеческое «спасибо».        Однако это всё — не более, чем витиеватые упования окончательно отчаявшегося человека, красивые и до претящего ненастоящие.        Это — план, который мог провалиться с треском ещё до того, как её нога высунется из порога особняка.        Её мог схватить какой-нибудь крестьянин, негодующий оттого, что он принёс все свои сбережения, а в итоге аукцион выиграл чванливый и самоуверенный политик. Корабля в Равку могло просто не быть в порту, и даже если он и был, даже если жизнь примется размахиваться такой удачей перед ней, то капитан его, возможно, взглянет на неё презрительно да фамильярно сплюнет, чтобы она шла себе дальше и что беглянок к себе на борт он не подбирал и никогда не будет. Или, и того хуже, кто-то да узнает в ней купленную советником женщину, грубо схватит за шиворот и приведёт обратно, — возможно, надеясь получить от советника денег за такой отвратный поступок — и тогда гнева Гарвана миновать ей не получится.        Бежать некуда, а терпеливо выжидающая где-то впереди неизвестность пугала в разы больше, чем выкупивший её Мередит, чьи ядовито-лютиковые глаза ещё пару часов назад чуть было не вывернули ей душу наизнанку своим ражем.        Не заставили её покинуть тело.        «Я верну тебя домой в обмен на информацию» — прозвучало в подкорках сознания его недавнее обещание, сказанное в тщедушную тишину, тогда, когда они остались наедине друг с другом и могли более не скрывать ничего.        Обещание, в которое она едва ли верила.        За которое она только держалась крепко-крепко, как за свою последнюю надежду ещё хоть раз увидеть родителей в родных краях, ещё хоть раз дать себе возможность побыть человеком, которым она была до попадания в Керчию.        Одновременно с тяжким выдохом, гулко рассёкшим безмолвие комнаты, Инеж откинулась на кровать и вальяжно улеглась на мягкой простыни. Тогда же и перевернулась на бок, кутаясь в лежавшее неподалёку тонкое одеяло, словно желая спрятаться от всего мира в коконе. После долгих недель в темнице, когда окромя твёрдой и до мучительного воя неудобной кушетки ей ничего больше не было предоставлено, прохладная постель виделась верхом неземного блаженства.        Но вдруг она устало промычала что-то.        И всё равно, что так, что этак, дорогущий особняк Мередита являлся не более, чем золотой клеткой, в которой Инеж неописуемо тоскливо.        «Всё равно это намного лучше, чем снова попасть в Зверинец» — попыталась она заверить себя, вместе с тем непроизвольно дрогнув от воспоминаний об изо дня в день накрывающих её мужских телах, о грязном шёпоте в ухо и кровавых простынях.        Этой мыслью она успокаивала себя месяцами.        Когда скука достигла своего апогея, Инеж протяжно присела.        Скрестив ноги, она прикрыла глаза.        В окутавшем её чернильном мраке Инеж старалась вспомнить сулийские молитвы, коим мать учила её в потерянном детстве, в те мгновения, когда отец был особенно занят и не мог уделить ей время, чтобы позаниматься с ней акробатикой. Вместо молитв ей вспомнилось, как она каждый раз дулась на отца за отказ, пусть он и был слишком занят и обещал, что уделит ей время сразу, как освободится. Вспомнилось, как она, совсем маленькая, сердито топала по травянистой земле тогда ещё крохотными ножками и по-истине грозной походкой вышагивала к пытающейся не засмеяться матери, чтобы в сердцах пожаловаться на случившееся и найти утешение в ней.        Инеж вдруг прыснула, вспомнив, с каким душевным запалом она тогда ябедничала маме («вот вырасту, вот попросит папа, чтобы я его тоже чему-то научила, а я возьму и скажу, что мне некогда!»).        Но тут же в сердце вселилась вселенская смута, когда в воспоминаниях высеклись очертания родного дома, когда в ушах прозвучал голос родителей одновременно со свистом ветра, что колыхал длинную косу и изумруд травы всякий раз, как она, чувствуя себя самой свободной, взбиралась на канат. Всякий раз, как прочная полоса почвы оказывалась под ней, а её стихией отныне становился только воздух.        И вся Равка, любовно воздвигнутая самими святыми из недр земли — как на ладони. Можно сжать до мелкого крошева, а можно и нести её столь трепетно и бережно, точно ей в руки возложено нечто ценное и хрупкое.        Как ребёнка, которого хотелось оберегать.        Как целый мир, её мир, который она хотела сохранить (но мир этот, так уж вышло, рухнул, потому что сохранить его она оказалась не в силах).        Проведя тыльной стороной руки по лицу, Инеж к своей неожиданности ощутила на коже что-то мокрое, и только сейчас поняла, что по щекам скатывались извилистые дорожки только выступивших слёз.        Она плакала. Впервые спустя столько времени.        Инеж шмыгнула, притянув колени к груди и зарывшись в них лицом.        Ей двадцать. Она не помнила целых шесть лет из своей жизни. Её обвиняли в страшнейших убийствах, обвиняли в беззакониях, коих она никак не могла совершить, и держали в политическом плену до и после того, как пытались продать на аукционе как непотребную никому вещь, а теперь оставили в полной неизвестности.        И она очень хотела домой.

* * *

       Рассеянный солнечный свет, прежде чем истлеть в карабкающейся к городу ночи, прошмыгнул через закрытые окна в комнату.        Инеж что-то недовольно промычала и, не сразу так, с демонстративной ленцой открыла левый глаз, когда с первого этажа раздался лязг крутившегося в замке ключа. Нехотя присев и отогнав пестрящий красками сюр в затуманенных очах, она посмотрела в окно и мигом удивилась тому, на сколько часов настигшее уныние забрало её в царство сновидений. Некогда ослепительно-лазурное небо, до безумного порыва ностальгии напоминающее чистые воды ставших родными равкианских берегов, пассивно сменило прежний окрас на светло-лиловый, ярко-золотистый и огненно-рыжий. Мельком на холсте природы искрилось кроваво-карминовыми всполохами всколыхнувшего огня покрытое бледным сапфиром зарево. На самой вершине этого великолепия, на бесконечной тёмно-синей полосе, мерцали, словно приветливо подмигивая ей, — или, как сказали бы керчийцы, словно драгоценные камни — карликовые точки звёзд, что освещали собой тропу неровной кеттердамской брусчатки. Кое-где под гипертрофированными колерами небесного полотна расстелилась мелкая и неумело подкошенная зелень, неощутимо колыхаясь под лёгкими и неощутимыми прикосновениями вечернего ветра.        Красиво, на деле.        Но от этой мысли Инеж тягостно вздохнула, и всё воодушевление померкло: дома она часто сидела вот так на свежем воздухе, следила за тем, как блестела то одна звезда, то другая, и чувствовала себя так, будто никому другому на этом свете не даровали такую свободу, как ей. Будто кроме родных были ещё те, кто оберегал её, просто глядя на неё с высоты.        — Это Санкт Пётр, — как-то раз, в один такой вечер, рассказала ей мать, показывая на белоснежный огонёк на цветастом небосводе, и тот, словно услышав о себе, стремглав заискрился ярче, будто говоря тем самым: «да, гляди, это я!». — Однажды он провёл затерявшихся сироток по долгому пути, по пустыням и степям, чтобы направить их до дома, но погиб от укуса ядовитой гадюки, дойдя до конца. Если когда-нибудь ты потеряешься, если ты будешь далеко от нас с папой и не сможешь найти путь до дома, то знай, что именно он протянет тебе руку помощи.        С уст сорвался очередной вздох.        Тяжёлый и обречённый.        — Где же ты, Санкт Пётр? Почему за шесть лет не посчитал меня достойной твоего внимания и не помог вернуться домой? — хотелось ей не то спросить у святого полушёпотом, не то крикнуть в немое небо, чтобы все, абсолютно все услышали мольбу в её голосе.        Но Инеж смолчала.        Ей хотелось думать, — хоть и глупа эта догадка, как будто из последних останков терпения слепленная — что не пришло время. Верить до последнего, что святые всё же не бросили её, не оказались равнодушными к её трагедии и лишь ждали подходящего дня, чтобы указать ей путь к родным землям.        И пусть прошло уже шесть лет — она готова ждать.        Отмахнувшись от оседлавших своим гнетом раздумий, сказав себе мысленно, что на сегодня с них достаточно, Инеж неспешно сползла с кровати и неторопливо устремилась на первый этаж, дабы встретить вернувшегося мистера Мередита. Он, помнилось, не выносил за правило, чтобы она всякий раз встречала его с работы, как своего единственного достопочтенного хозяина, в последний момент своенравно вырвавшего её из рук Хелен Ван Хауден и давшего надежду вернуться домой, но перспектива просидеть с угрюмым политиком прельщала куда больше, чем ещё несколько часов полного одиночества и убийственного самобичевания.        У лестницы Инеж разглядела светло-кедровую макушку Гарвана, медленно вытаскивающего кипу исписанных бумаг из рабочей сумки. Он стоял спиной к ней ровно до той поры, пока рука, крепко державшая какой-то документ, — или же то была самая обычная почеркушка, сделанная на работе от скуки, ей того не понять — не замерла на полпути к столу.        И сам он застыл по неведомой причине, только полминуты спустя осмелившись осторожно, с опаской почти, отложить бумагу в сторону.        — Мистер Мередит? — окликнула его Инеж, сделав всё возможное, чтобы это не прозвучало слишком неожиданным для него.        Гарван оглянулся через плечо, бросив на неё изучающий взор, точно увидев нечто диковинное перед собой, от чего ей вдруг стало неловко. Впрочем, за последнее время на неё глядели либо похотливо, либо яростно, будто желали убить взглядом за все злодеяния.        — Здравствуй, Призрак, — чересчур официально поприветствовал он её ровным и ничего не выражающим тоном. — Как прошёл день, если исключить сегодняшний сумасшедший аукцион?        «Тоскливо» — хотелось честно сказать ей.        Но ответ тот получил иной:        — Я осмотрела особняк и заснула.        Долгое время собеседник её молчал.        — Занимательно, — наконец-то саркастично хмыкнул Мередит.        — Очень, — вяло, едва ли не мрачно, ответила Инеж.        — Если пообещаешь быть хорошей девочкой и не сбегать, а ещё лучше не выходить за изгородь особняка, я оставлю тебе ключи, чтобы ты могла выходить на прогулку.        Инеж вздёрнула бровями и неспешно, как если бы пыталась осознать всю суть услышанного до конца, кивнула.        — Удивлена такому щедрому жесту, Призрак? — безразлично спросил Гарван, вновь направив внимание на смятые документы.        — По правде говоря… — неуверенно протянула она, но все мысли спутались, из-за чего с неё сорвался самый примитивный ответ из всех: — да. Удивлена.        — Полагаю, — внезапно с некогда сомкнутых уст Гарвана сорвался лёгкий и не присущий ему смешок, — ты ожидала, что я буду держать тебя в тёмном подвале, в цепях, как самую настоящую рабыню, и каждый раз приходить к тебе после работы с ножом в руках, угрожая новыми порезами, если ты не выдашь мне информацию?        — Я задумывалась об этом, — хмуро призналась Инеж.        Мистер Мередит в сию секунду посерьёзнел и, стиснув челюсть до заигравших желваков, взглянул на неё боковым зрением. Она же, едва уловив тень укора в его глазах, задумалась о том, стоило ли вообще соглашаться с его предположением и не звучало ли её необдуманное поддакивание слишком грубо.        — Я сказал, что не причиню тебе вреда, — бесстрастно напомнил он, словно глубоко задетый её недоверием. — Я обратился в частную клинику и связался с врачом, который работает с пациентами с провалом в памяти. Я заплатил ему достаточно, чтобы его не смущало то, что он лечит помощницу убитого преступника. Завтра ранним утром у тебя запись. Я проведу тебя, выпрошу таблетки и упражнения для возвращения памяти. Может, узнаю, как ускорить процесс. Ты ведь знаешь, что от тебя требуется взамен на это и на корабль в Равку, верно?        Да, она знала.        О другом она думать и не смела.        — Информация, — уныло ответила Инеж.        Гарван кивнул.        — Информация. Именно. Я отдал один миллион крюге ради этой информации и готов дать ещё столько же врачам, чтобы они поспособствовали этому, — в голосе Мередита прозвучала стальная решимость, напоминающая куда сильнее наваждение, одержимость, в порыве которой он готов был снести половину столицы. — Поэтому никакой лжи, Призрак. Какой бы ни была правда, ты должна будешь мне её рассказать.        — Хорошо, — простодушно согласилась она.        В конце концов, люди, которых пытался отыскать Мередит — преступники, и одного из них, самого по-наглому проворного и выносливого, уже успели спровадить в иной мир.        Было место и мысли, что по итогу окажется, что то всего лишь ошибка. Страшная, огромная ошибка, из-за которой ей довелось стать жертвой. Что она — никакая не помощница покойного нечестивца, что на её месте была совершенно другая, точно так же украденная из родного дома сулийка, злая и беспощадная, — или же вынужденная ступить по грешному пути ради выживания — пошедшая по кривой тропе и готовая перерезать кому-то горло ради трупа грешника.        «Таков принцип правосудия. Пусть лучше девяносто девять виновных ускользнут, чем один невиновный будет приговорён» — вспомнились давние слова отца.        И Инеж, всё ещё считавшаяся своё милосердие не то даром, не то проклятием, будет готова простить весь мир за этот промах: простит королевский Совет, простит самого короля, простит Мередита (который, впрочем, был единственным, кто готов проложить ей путь домой). Она готова простить любую секунду, проведенную в чужих краях, если ей позволят вернуться к родителям.        — Мистер Мередит, — снова позвала его Инеж.        — Да, Призрак?        — Почему вы зовёте меня Призраком? Откуда вообще появилось это прозвище? — непонимающе полюбопытствовала она, хотя на языке крутился совершенно другой вопрос.        — Тебя называл так Каз Бреккер, — коротко пояснил Гарван.        — И вы, политик, страж Керчии…        — Не льсти. Это тебе не идёт, и я не куплюсь на это.        — …называете меня так же, как называл меня при жизни этот монстр?        Мередит снова застыл, и Инеж подумала о том, что будет дальше, если его уже сейчас раздражала её амнезия. На изнурённом выдохе он сжал сильнее сумку, точно в любой момент та должна будет вылететь в открытое окно, но, вовремя совладав с собой, мужчина заговорил медленно, точно расставляя акценты:        — Я считаю, что если называть тебя именно так, ты быстрее вспомнишь всё и мы избавимся друг от друга в скором времени. А теперь, если вопросы исчерпаны, я подогрею ужин.        — Не исчерпаны, — слишком резко выпалила Инеж.        Мередит раздражённо закатил глаза.        — Ну что ещё, Призрак? — на выдохе спросил он.        Что ещё? Она и не приступала к вопросам, которых у неё и без того слишком много.        — Я хочу знать, как выглядел Каз Бреккер, — уверенно заключила Инеж. — Если он жив, если он придёт за мной, то я хочу хотя бы знать его в лицо, забить тревогу и… и…        Но Инеж не успела договорить. Не глядя на неё, Мередит бегло водрузил руку в сумку, миг спустя выудив оттуда старую газету и вручив ей.        — Страница шестая, под новостями о подписании нового договора с Шуханом, — оповестил её Гарван, пока она поправляла помятые края тонкой бумаги. — Ты хоть знаешь керчийский алфавит, или мне придётся читать тебе, как сказу перед сном?        — Я знаю немного букв, но мне и не нужен текст. Мне нужна фотография, мистер Мередит.        Инеж отчего-то дрогнувшими руками раскрыла газету на упомянутой Гарваном шестой странице. Первым делом перед ней предстала фотография короля Вегенера, с натянуто-дружелюбной улыбкой пожимающего тонкую ладонь, по всей видимости, шуханской императрице, с которой он только что заключил новый договор.        И под этой фотографией жирный текст, словно напрашивающийся на то, чтобы взявший газету его прочитал:        Кеттердамский Вестник.        Каз Бреккер, известный как Грязные Руки, был найден и убит политическими силами и бандой Грошовых Львов в лесу Грюнкифе.        И внизу он.        Ещё живой, блуждающий по улицам порочной столицы сыном самого демона, отважившегося спустить на землю своё излюбленное чадо, дабы оно сеяло страх на людей и шинковало им души своим существованием.        Инеж внимательно оглянула фотографию. Осмотрела человека, который числился мёртвым и похороненным без чести и могилы, как пяткой сапога придавленная к грязной земле крыса. Тонкие чёрные волосы, зачесанные назад и сбритые по бокам. Глаза, словно беззвёздная глубокая ночь, словно бездонная яма, в которую можно падать долгими часами, чтобы в конце этого полёта разбиться насмерть, потому что в конце он всё равно прикончит того, кто в эти глаза посмотрит не тем взглядом. Редкостная чинность, будто он вырезан из картины великого маэстро, будто его рисовал и оживил влюбившийся в своё же творение гений.        Или безумец.        И почему-то ей подумалось, что не знай она Гарвана Мередита, не столкнись она с его взглядом, объятым ледяным бесстрастием, естество ощутило бы холод от его непроницаемых глаз.        «Запомни это лицо, Инеж, — произнёс чей-то голос в голове, и было то не напутствие никакое, не совет, а самый настоящий приказ. — Если тебе придётся увидеть его однажды в тёмном переулке или просто столкнуться с ним, ты будешь знать, что перед тобой стоит дьявол».